— Мы старались изо всех сил, — сказала Делла, когда палящее солнце наконец зашло за горизонт и они вдвоем возвращались из детской, уложив Айрис. — Но теперь, пока тебя никто не видит, может, поплачешь недолго, пока Джефф не начал приставать с играми?
После этого Мэдди стало проще выдержать остаток вечера. А добрая порция бренди, предложенная Джеффом (чтобы взбодриться), помогла ей даже поучаствовать в шарадах и изобразить «Лавку древностей», которую выпало отгадывать Питеру.
— На самом деле я догадался уже после первого слова, — поддразнил Питер, — но было весело посмотреть, как ты станешь изображать «древности».
Однако, несмотря на все, Мэдди выдохнула с огромным облегчением, когда в начале десятого отец предложил считать, что уже ночь. И судя по тому, с какой готовностью все поддержали это предложение, Мэдди заподозрила, что не только она обрадовалась концу фальшивого веселья.
Она не пошла на новогодний бал, организованный ведомством отца в «Тадже» в поддержку военных усилий страны. Благотворительность благотворительностью, но для нее это было чересчур — слишком тяжело оказаться там, где другие люди праздновали главную ночь года. Она не была уверена, что сможет вынести звук, не говоря уже о виде, новогоднего салюта. Так что Делла с Джеффом ушли, и родители тоже, потому что просто не могли туда не явиться, а она осталась на вилле. Питер тоже остался дома с благословения Ричарда.
— С него и так в этом году достаточно, — сказал Ричард Мэдди. — Так что составьте друг другу компанию. Тогда и мы с мамой будем меньше терзаться из-за того, что не смогли остаться.
Мэдди с Питером решили ограничиться ужином на веранде с непременным бокалом или двумя шампанского. И большую часть вечера они провели как и предполагали. Они бесконечно долго говорили про Люка. Вокруг трещали цикады и шелестели деревья. Питер рассказывал о том, что было задолго до знакомства Мэдди с Люком: истории об игре в поло, гонках на яхтах, ночных пирушках и дисциплинарных взысканиях за самоволки. Мэдди слушала и не могла наслушаться. В ответ она рассказывала Питеру о письмах Люка с фронта: как часто он упоминал в них своего друга Питера, как сильно от него зависел.
— Это было взаимно, — сказал Питер, — поверь.
Бутылка шампанского пустела, теплая ночь становилась все темнее, а они предавались воспоминаниям о вечеринке в яхт-клубе, которая случилась два года назад. Они смеялись, вспоминая, как негодовала Делла из-за того, что Питер не приехал за ней домой (вот негодяй), и Мэдди безуспешно пыталась отыскать свои спички.
— Они так и хранятся у тебя? — спросил Питер.
— Конечно, хранятся, — ответила Мэдди.
Возможно, все дело было в шампанском, а возможно — в их разговорах про яхт-клуб, но к полуночи Мэдди поняла, что все-таки хотела бы увидеть салют.
— Ты уверена? — спросил Питер.
— Да, — ответила она, — думаю, да.
Они проведали оставшуюся под присмотром айи малышку, взяли новую бутылку шампанского и пошли вниз по холму. Медленно, из-за того что Питер со своей ногой не мог быстрее, они спустились к дикому, обрамленному растительностью пляжу, где Мэдди много раз бывала с Люком, но куда ее нога не ступала ни разу с тех пор, как он уехал. Оказавшись возле пляжа, Мэдди помедлила. Она остановилась среди пальм и замолчала от нахлынувших воспоминаний. Залитый лунным светом песок был точно таким, как она его помнила. Темная зыбкая береговая линия показалась ей настолько знакомой, что у нее защемило сердце.
— Мы можем вернуться, — благородно предложил Питер. На его бледном лице, освещенном серебристым светом луны, промелькнула тревога. — Нам не обязательно здесь оставаться.
— Я хочу остаться, — призналась Мэдди. — Мне хочется побыть здесь.
Она почти чувствовала, что Люк тоже здесь.
Как она могла уйти отсюда? Уйти от него?
Полночь близилась. Они успели наполнить бокалы, и начался салют, расцветивший небо над видневшимися на горизонте очертаниями города. Они стояли, держась за руки, и молча смотрели.
Одновременно подняли бокалы.
— За Люка, — сказал Питер и запрокинул голову, устремив взгляд прямо вверх ко Всевышнему, заслоненному от глаз простых смертных усыпанными звездами небесами.
Мэдди смотрела не туда. Ее глаза глядели на город, стоявший на живой пульсирующей земле. Она была верна своему безмолвному убеждению, что Люк еще на ней и, как Мэдди надеялась, не спит в этот час.
Она молила Бога, чтобы он был не сильно ранен.
Чтобы просто был где-нибудь в безопасности и тепле. Просто где-то дышал.
Где-то там.
В 5-м королевском встречать наступление 1916 года осталась добрая половина пациентов. Эрнеста среди них не было, а это значило, что можно включить граммофон. Медсестры разрешили петь. Когда грянула традиционная песня «Старая дружба», некоторые ее подхватили. Это были те бойцы, что уже начали потихоньку набирать вес, больше говорить, меньше страдать от ран и про которых Арнольд сказал, что будет обязан признать их годными для дальнейшей службы. Но Джонс молчал. Он молчал не потому, что не знал слов «забыть ли старую любовь», а, наоборот, потому что они были ему слишком хорошо известны. Эти слова прошивали насквозь его сознание, заставляя ныть каждый нерв. В мозгу возникали образы. Он остался глух к Поппи, предложившей ему бокал вина из бузины; он в упор не видел странновато улыбавшуюся ему сестру Литтон. Думая только о записной книжке, он повернулся и побежал через ступеньку вверх по лестнице, чтобы успеть все записать. Слова песни, жара, мозаичный пол, над которым он склонился («Вокзал?» — записал он), и тонкая рука в перчатке, дотронувшаяся до спинки стула на террасе.
— Это хорошо, — сказал Арнольд на следующее утро. — Очень хорошо. Может статься, это будет твой год.
Но чуда не произошло.
Январь сменился февралем. Зима — весной. Весна летом. Со стороны Соммы доносился грохот канонады, и Джонс будто чувствовал отчаяние тех бойцов, что сидели в окопах. Он был измучен, страдал от бессонницы и видел лишь обрывочные бессмысленные сны. Однажды утром в сентябре Поппи пришла, чтобы убрать его постель, хотя он всегда делал это самостоятельно, и глупо засмеялась, заметив, что скоро задаст ему трепку. «И что вы на это скажете, офицер Джонс?» И тогда он вскинулся и закричал, что зовут его не чертовым Джонсом, а она может задавать свою дурацкую трепку столько, сколько ей вздумается.
Он тут же пожалел о своей несдержанности. Мысли о том, чтобы превратиться в капризного пациента, давно вызывали в нем отвращение. Он повернулся, чтобы извиниться. Но, взглянув на Поппи, увидел, что та нисколько не пристыжена, лишь немного порозовела от смущения. Решив, что бойкая девица обойдется без лишнего внимания, он вообще ничего не стал говорить.
Позже в тот же месяц, ко всеобщему ужасу, один за другим покончили с собой двое офицеров. Один из них должен был выписаться из госпиталя и вернуться в окопы.
— Сестра Литтон винит себя, — сказал Арнольд, протирая и без того чистые очки, — но я чувствую, что эта кровь на моих руках.
— В этом нет вашей вины, — произнес Джонс, и его внезапно охватило чувство, что кто-то говорил ему нечто похожее раньше.
— Есть, — тяжело вздохнул Арнольд. — Как бы то ни было, я отослал сестру Литтон. Небольшой отпуск…
Как раз в ее отсутствие в госпитале побывала пропащая жена Эрнеста. Большую часть времени, что она провела с Эрнестом, Джонс сидел у себя в комнате. Присутствие этой женщины не особо его заботило, и он увидел ее лишь мельком, когда пробегал в гостиную, а она торопливо шла прочь в сопровождении Поппи. Джонс обернулся ей вслед, пристально посмотрел на темные волосы, напудренное острое личико и нахмурился, не понимая, что заставило его посмотреть на нее дважды.
Потом он услышал, как Эрнест рыдает в кресле. Он сразу же подошел к нему; опять это желание защитить, утешить его. Джонс не придал значения тому, как жена Эрнеста посмотрела в сторону мужа. Он был слишком занят устранением последствий ее визита.
— У-у-умм… — произнес Эрнест.
— Нет, — заверил его Джонс, — умирать не надо. Смертей вокруг и так достаточно.
Постепенно он понял, что жена просила Эрнеста подписать какие-то бланки и разозлилась из-за того, что это у него не получилось. А Джонс разозлился на Поппи, что та позволила жене Эрнеста подойти к нему в отсутствие Арнольда и сама не вмешалась раньше.
Позже он высказал ей все это.
— Что вы себе думаете? Неужели вы не видите, как он плакал?
— А вы где были? — спросила она. — Писали свое очередное письмо?
— Какого черта! Откуда вы знаете о моих письмах?
Поппи уставилась на Джонса и молча покусывала щеки, сдерживая не то слезы, не то улыбку. Точно понять он не смог. К тому же теперь ему до нее было еще меньше дела.
— Что, нечего сказать? — сказал он.
— Так же, как и вам, — парировала она.
Может, она шутила?
Он не спросил.
— Держитесь подальше от моих вещей, — бросил Джонс и отвернулся.
Об этом досадном происшествии он не написал в записной книжке ни строчки. Он знал, что и так отлично его запомнит.
В конце концов, не за настоящее он боролся.
А только за прошлое. Только за него.
Странная записка от Дианы пришла на виллу солнечным ветреным утром в конце 1916 года. В доме было тихо. Ричард был на работе. Делла и Питер съехали еще в начале года. Делла счастливо вышла замуж за Джеффа и жила в нескольких сотнях ярдов вниз по дороге. Питер стал лучше ходить, немножко набрал в весе и переселился в свой старый дом у подножия холма. Он по-прежнему приходил на виллу по вечерам поужинать и поговорить о Люке с Мэделин, почитать книжки Айрис. Элис была уверена, что он делал так и из любви к ним обеим, и дабы искупить вину за смерть Люка. Он так и не согласился с тем, что не виноват в гибели друга. Точно так же Люк винил себя за то, что произошло с Эрнестом.
Эрнестом, чья жена написала письмо.
Завидев почерк Дианы на конверте, Элис нахмурилась. Она осторожно взяла письмо с серебряного подноса для почты. Прошло больше двух лет с тех пор, как от нее были какие-то вести. Чего же ей теперь было нужно?