Сочувствия, по всей видимости. В основном потому, что она стала «вдовой во всем, кроме имени». А еще одобрения ее очевидного плана развестись с несчастным Эрнестом и заново выйти замуж.
«Это так же, как было у Эди и Фитца, — писала Диана, — я тоже надеюсь на новый старт в жизни. Я знаю, о таких вещах говорят, что они дурно пахнут. Особенно эти разговоры любят в клубе (я и сама этим грешила в прошлом), но я уверена, что ты не осудишь меня, поскольку у тебя есть разведенная золовка. Дома с прозрачными стенами и всё прочее. Я еще так молода, и у меня впереди вся жизнь. Мои мысли обратились в сторону одного старого друга, но мне сразу напомнили, что у твоей дочери много воздыхателей».
Элис даже зубами заскрипела от раздражения. Кого она имела в виду, Гая? «Старый друг»? Но Гай никогда не смотрел в ее сторону. И сама Диана, несомненно, это понимала.
«Но, как бы то ни было, — продолжала Диана, — я встретила одного весьма милого мужчину в Уайтхолле. И он был бы не прочь попытать счастья у нас в Радже, если Ричард не станет возражать».
Так вот что ей нужно. Элис чуть было не отложила письмо в сторону. У нее не было никакого желания помогать Диане с возвращением в Бомбей.
Но тут ее взгляд зацепился за какое-то слово. Имя «Люк» мелькнуло в конце страницы.
Нахмурившись еще больше, Элис начала читать дальше.
«Если честно, тот мужчина был просто его копией. Никогда и не подумаешь, что такое лицо можно увидеть дважды. Я даже спросила у медсестры из добровольческого отряда. Уж очень большое было сходство. Но она ответила, что у него нет ни жены, ни детей. Наоборот, она мне намекнула, что у них с этим мужчиной есть некое взаимопонимание. Счастливица Поппи Райд, что тут еще скажешь. Забавно, однако».
Не находя во всем этом ничего забавного, Элис скомкала письмо. Слова Дианы засели у нее в голове, и она перечитала их еще раз. «Никогда и не подумаешь, что такое лицо можно увидеть дважды». У Элис пересохло во рту. Она посмотрела через окно в сад. Там недавно забеременевшая Делла и Мэделин хлопали в ладоши и громко восхищались тем, как полуторагодовалая Айрис показывала на деревья, листочки и павлинов и говорила, как что называется. Мэделин, в короткой юбке выше лодыжки, какие начали носить многие женщины, нагнулась к дочке и подхватила ее на руки. Айрис откинула назад свои темные кудряшки и восторженно завизжала.
— Обезьянка, — смеясь, сказала Мэделин. Этим прекрасным смехом она вознаграждала только Айрис, и никого больше. Остальным доводилось слышать его крайне редко.
Для Элис было пыткой видеть, в какое слабое подобие себя превратилась Мэделин за последние полтора года. Она не могла припомнить, когда еще чувствовала себя настолько беспомощной, и мучилась от того, что бессильна помочь собственной дочери. Она упивалась каждым мгновением постепенного сближения с Мэделин, которое началось после выхода Элис из больницы в самом начале войны. Утренние посещения школы, часы, проведенные за оформлением детской, прогулки и беседы, восторг после рождения Айрис — все это как будто было дано ей, чтобы обрести Мэделин, а потом снова потерять.
Они все ее потеряли.
И хотя вроде бы последнее время дочь явно выправилась, Элис не сомневалась, что Мэделин не оставила мыслей, касающихся Люка. Она видела, с какой надеждой ее дочь смотрит на ворота всякий раз, когда приходит посыльный с телеграммой для Ричарда. Мэделин не ходит на вечеринки и в клуб, потому что боится — Элис была в этом уверена — начать наслаждаться жизнью и что ее может пригласить на танец другой мужчина.
Она ждала.
Видеть это было невыносимо. Но хотя возможный отъезд Мэделин приводил Элис в настоящий ужас, она вернула бы Люка, не моргнув и глазом, если бы это было в ее силах. Однако Питер видел, как Люк погиб. Им прислали его простреленный китель, его письма, документы и сигареты. Он умер. Похоронен человеком, с которым виделся не кто-нибудь, а Гай.
Элис снова посмотрела на скомканное письмо Дианы. Рассказывать об этом Мэделин было бы слишком жестоко. Элис сама потратила столько лет жизни, горюя по тому, что невозможно изменить. Так как она могла обречь на ту же участь собственную дочь?
Она медленно вложила письмо в конверт и, чтобы не передумать, села писать ответ.
«Я уверена, что Ричард был бы рад помочь твоему другу, — выводила она, — но мне хотелось бы кое-что уточнить. Тот человек, которого ты видела в больнице у Эрнеста, не мог быть Люком. Диана, это невозможно. И я просто не могу обнадеживать Мэделин. Разочарование убьет ее. Ты должна обещать мне, что и словом не обмолвишься, что никогда никому, и прежде всего ей, не расскажешь про того человека».
Ответ от Дианы пришел меньше чем через месяц.
«Конечно, дорогая Элис. Даю тебе слово, что буду держать язык за зубами».
Глава 19
Бомбей, 1920 год
Лишь в конце сентября 1920-го, почти через два года после того, как страны-участницы объявили об окончании войны, Гай, остававшийся все это время в Александрии и помогавший раненым во время кровопролитных военных действий на Ближнем Востоке, вернулся наконец в Бомбей.
Бомбей был уже не таким веселым местом. Слишком многие из тех, кто распивал напитки и покуривал в яхт-клубе на новогодней вечеринке в начале 1914 года, сгинули: загорелый моряк, почти все друзья Питера и тот вальяжный офицер, который говорил Мэдди с Деллой, что они разбивают ему сердце. Из полутора миллионов индийских солдат, отправившихся на войну, больше шестидесяти тысяч не вернулись домой. Без них город был уже не тем, что прежде. Изменилась вся Индия. Кроме ощущения большой утраты в жаркой восточной жизни появилось что-то новое — какое-то болезненное напряжение, которого Мэдди никогда не замечала здесь раньше. И даже еще до ужасных потерь, которые индийская армия понесла в Дарданеллах, отец то и дело ездил в Дели и обратно на срочные совещания, где обсуждалось, как подавить все более многочисленные протесты и демонстрации против британского господства. Но Мэдди была слишком поглощена собственной скорбью по Люку и заботами об Айрис, чтобы в полной мере осознавать, что творилось вокруг.
Отец часто делился опасениями насчет новых мер, введенных в соответствии с законом о защите Индии. Этот закон наделял правительство правом лишать свободы любого индийца только по подозрению в антиправительственном замысле без суда или ордера на арест. И только когда местные чиновники начали превышать свои полномочия, арестовывая всех подряд, чем вызвали еще большее недовольство и агрессию со стороны индийцев, Мэдди поняла, почему так волновался Ричард. Ситуация обострилась годом раньше, в 1919-м. Тогда Махатма Ганди и подобные ему борцы за независимость вогнали в панику вице-короля, и он проголосовал за то, чтобы действие закона было расширено, хотя война уже закончилась. Волнения поднялись повсюду, вплоть до самых высших слоев индийского общества. Но хуже всего дела обстояли в Пенджабе, где британцы расстреляли сотни митингующих.
— В том числе женщин и детей, — прерывисто вымолвил Ричард в тот день, когда пришел домой с этой новостью. — Нам всем впору повесить головы со стыда.
— Но пока что, — сказал Питер, — повесить могут только одним определенным образом.
Питер по-прежнему жил в своем домике и работал заместителем Ричарда.
К Мэдди пришло горькое осознание того, что на них, на британцах, лежит ответственность за ту враждебность, что исходила со стороны местных жителей. И ее поражало, что большая часть людей все-таки не была настроена агрессивно. Школьники, к которым она вернулась, когда Айрис исполнилось три года, были такими же буйными, как и всегда, их родители улыбались и благодарили не меньше, чем обычно. Троица детей садовника, вышедшая из возраста, когда гоняться за павлинами — самое веселое занятие, играла с Айрис, как с младшей сестренкой. Повар, не пощадивший усилий, чтобы избавить Мэдди от утренней тошноты, а позже вернувший ей аппетит после исчезновения Люка (он каким-то образом проведал, что мемсаиб с подачи любимого пристрастилась к карри и рулетикам катхи, и начал готовить их специально для нее), несмотря на недоразумения, постепенно стал ей добрым товарищем. То же самое можно было сказать про Ахмеда. Они часто вместе пили на кухне чай, спорили на урду о книгах Ганди, нудные они или прекрасные, говорили о политике, о семье повара на Гоа и семье Ахмеда в Пуне, о большом горе, постигшем повара, когда в Галлиполи погиб его младший брат.
Но на улицах Мэдди часто чувствовала на себе укоризненные тяжелые взгляды индийцев, и ей было уже не так комфортно ходить везде одной, как раньше.
— Тогда перестань это делать, — уговаривала ее Делла. — Пожалуйста. Ради твоего же собственного спокойствия.
Но она не могла перестать. Все эти годы она часами просиживала в одиночестве среди стрекоз и цветочных клумб в Висячих садах на той самой скамейке, где они однажды сидели с Люком. Она представляла себе, что он рядом, слышала его голос, говоривший: «Дай-ка подумать, чем бы тебя отвлечь», и смотрела вдаль на море и на город, который без него сделался таким пустым. И чем дальше, тем больше она боялась, что он никогда не вернется в этот город. Иногда по ночам ей не спалось, и она потихоньку выходила с родительской виллы, шла через дышащий паром, скрывающий от посторонних взглядов лес и ехала на рикше до его бывшей квартиры. Там она проводила подушечками пальцев по карнизам, смотрела сквозь закрытые ставни в пустую тишину внутри, а потом усаживалась на ступеньки у входа и сидела иногда до самого рассвета просто потому, что когда-то он тоже касался этих ступеней.
«Со мной происходит то же самое, — признавалась его мать Нина, продолжавшая постоянно писать Мэдди длинные, теплые письма. Когда Мэдди читала их, Люк словно становился ближе. — Я уверена, что уже рассказывала, как он обедал у нас прямо перед тем, как встретил тебя в Индии. Мы так чудесно провели тот день! Гуляли с Коко на пляже, выпили неимоверное количество вина у камина. Люк починил мне шкафчик на кухне. А его отца я неделями не могла допроситься хотя бы взглянуть на эту вещицу. У Люка не получилось сделать все как следует — все-таки выпито было немало, — и дверца осталась перекошенной. Порой я все воскресное утро провожу, глядя на эту дверцу. Я надеюсь, ты как-нибудь приедешь навестить нас. Мы бы очень хотели увидеть тебя, под