И они принялись вспоминать.
Так они просидели всю ночь, выкурив слишком много сигарет, подливая в бокалы бренди и без конца обсуждая, какой Гай добрый и хороший, как с ним повезло Айрис, как он будет ее лелеять.
— Вас обеих будут лелеять, — убеждал Питер.
— Да, — соглашалась Мэдди, потягивая бренди. — Конечно.
Потихоньку, постепенно, заставляя себя вспомнить множество замечательных вещей, касавшихся Гая, и не в последнюю очередь то, каким он станет превосходным папой, Мэдди почувствовала, что необходимость ложиться с ним в постель (а также провести в его обществе остаток жизни) вызывает гораздо меньше отвращения.
А возможно, ее смятение заглушили усталость совместно с бренди. Мэдди не задавалась этим вопросом.
Идти на попятную на самом деле было уже поздно — в глубине души она и сама это понимала до того, как Питер урезонил ее. Вероятно, чтобы найти в себе силы двигаться дальше по этому скорбному пути, она, потеряв голову, и бросилась к нему за помощью.
— Умница, — сказал Питер, с тяжелым сердцем провожая ее на рассвете. — Я всегда, всегда буду здесь.
— Спасибо тебе, — ответила Мэдди.
— У тебя все будет в порядке, — подбодрил ее Питер, постаравшись, чтобы эти слова прозвучали поубедительнее.
— Все устроится, все будет хорошо, — согласилась она, приложив еще большие усилия.
Она позволила Питеру остановить рикшу, поскольку из-за большого количества бренди и бессонной ночи не рискнула ехать на машине. Мэдди успела вернуться на виллу так, что никто даже не понял, что она уезжала, и лечь в постель до того, как проснулась Айрис и вбежала к ней с возгласом: «Ура, пришло сегодня!»
В девять мальчик-посыльный доставил телеграмму от Эди: «Желаю волшебного дня тчк Уверена что это лучшее для всех вас тчк». И еще одну от родителей Люка: «Думаем о вас обоих тчк». В десять Мэдди сняла с шеи цепочку с колечками Люка, во второй раз в жизни оделась как невеста, приехала к церкви, залитая лучами солнца, а не под дождем, и в одиннадцать уже шла вдоль церковных скамеек под руку с отцом. Потом перед лицом трехсот с лишним гостей, включая вице-короля, она пообещала, что будет любить, уважать и слушаться мужчину, которому никогда и ни за что не должна была говорить «да», но поняла это слишком поздно. Когда Гай улыбнулся ей, такой элегантный и ладный в своей форме, даже не думая ее поддразнивать («Я мог бы даже поверить…»), она поклялась себе, что будет по меньшей мере уважать его и постарается сделать его таким же счастливым, какой он желал сделать ее.
Торжественная часть прошла как в тумане. Они позировали для свадебных фотографий, пили шампанское маленькими глоточками, улыбались и благодарили гостей, выстроившихся в бесконечную очередь.
Потом все закончилось, стемнело, она держала Гая за руку, и они вдвоем поднимались по роскошной мраморной лестнице «Таджа» в номер.
— Спасибо тебе, — сказал он, переступая порог и ведя ее за собой к большой кровати с балдахином. — Спасибо, что подарила мне лучший день в моей жизни.
— Пожалуйста, — улыбнулась Мэдди. Отвечать так было смешно, но она не спала больше суток, едва дышала от неодолимого страха перед тем, что они собирались делать, и оттого не смогла придумать ничего лучше.
— Ты волнуешься? — мягко спросил Гай.
— Я в ужасе, — хотелось закричать ей. — Может, не будем?
— Немного, — ответила она.
— Не надо, — успокоил ее Гай. — Пожалуйста, не надо, — он наклонился и поцеловал ее в шею и в районе ключиц, потом потянулся к застежкам платья. — Я ведь тебя так люблю.
Он не торопил ее. Сначала снял платье, потом усадил на кровать, бережно скатывая с ног чулки, будто она была самой хрупкой из всех фарфоровых кукол. Развязав корсет, он поцеловал ее грудь, скользнул ладонями по талии, вокруг бедер… Он был так нетороплив, нежен и очень добр.
Но пока он двигался сверху, она думала лишь о том, как умирала со смеху, когда Люк сбросил их тогда ночью в море. Когда Гай своим весом вдавливал ее в мягкий роскошный матрас, она вспоминала те возбуждение и нетерпение, которые она испытывала, когда они с Люком стаскивали друг с друга мокрую одежду. Потом они занимались любовью — и в теплой воде, и в маленькой чудесной лодке.
Глава 24
5-й королевский военно-медицинский реабилитационный госпиталь, 1921 год
— Диана написала, — сообщил доктор Арнольд еще от двери комнаты. — Пока предпочитает воздержаться от визита из-за Эрнеста.
Джонс, сидевший за письменным столом, уставился на врача. Он так долго ждал, уповая на это письмо, и теперь, когда оно наконец пришло, его охватил страх.
— Что она пишет? — произнес он, с трудом выговаривая слова из-за судорожно сжавшегося горла.
Арнольд склонил седую голову, изучая письмо, которое держал в руке, и его глаза под очками весело поблескивали. В конверте оказалась еще вырезка из газеты. Джонсу показалось странным, что доктор не отдал ему всё вместе и не позволил прочитать самому. Неужели он что-то скрывал?
Прежде чем Джонс успел спросить, Арнольд сам задал ему вопрос:
— Говорит ли вам о чем-нибудь имя Мэдди Брайт?
Джонс сидел не шевелясь, забыв о вырезке, и ждал, что имя ему действительно что-нибудь скажет.
— Мэдди, — тихо повторил он. — Мэдди Брайт.
Он медленно покачал головой, и в его сознание просочилась неприятная покорность.
Это имя ничего не значило для него.
Так же, как и имя Люк Деверо.
— Не так сразу.
Убитый горем, он не стал слушать уговоры, что нужно дать себе время.
— Это еще не конец, — сказал Арнольд, складывая письмо и вырезку, так и не показав Джонсу.
Он не ответил. Ему казалось, что это конец.
Он отклонил предложение доктора пойти с ним в кабинет и все это обсудить. Когда к нему в комнату вошла сестра Литтон с кружкой какао в руке, он отослал и ее. Ему было невыносимо находиться среди людей, которые стали бы убеждать его не падать духом, потому что у него не осталось сил притворяться. Надев ботинки и куртку, он пошел в лес и принялся бродить, вдыхая влажный и холодный мартовский воздух, колотя палкой по деревьям и разбрасывая прошлогодние листья. Джонс не понимал, сколько прошел, но когда на землю опустились ранние весенние сумерки, силы покинули его; он повалился на покрытую мхом землю, откинулся на ствол дерева и зарыдал, как ребенок, по себе, по жене и дочке, по своим родителям, по всему, чего они лишились и чего лишился он. Безнадежность всех этих лет, что он прожил, пытаясь найти их, доконала его, и теперь он был готов, по-настоящему готов, наконец сдаться.
Вернувшись обратно в Пятый королевский, он всерьез намеревался отказаться от любых попыток вернуть прошлое.
«Помните, что вы однажды предложили? — даже собирался сказать он сестре Литтон. — Что ж, я согласен попробовать начать снова и стать счастливым. Я устал от этого места. Я так устал…»
Джонс совершенно обессилел. Было слышно, что в столовой начался ужин, и он сознательно не пошел туда, чтобы не наговорить сестре Литтон чего-нибудь такого, о чем впоследствии придется пожалеть, а отправился сразу к себе в комнату, рухнул на кровать в одежде и быстро уснул.
И ему приснился сон.
Он снова оказался в окружении деревьев, но не холодного английского леса, а посреди индийских джунглей.
Он был в Индии.
Стоя возле ворот, он глядел на дорожку, которая вела к шикарной вилле, по стенам которой вились бугенвиллеи. На лужайках гуляли павлины, качались пальмы. Он увидел крыльцо, и на его ступенях сидела девушка. Она купалась в солнечном свете; ее светлые волосы и бледные скулы были скрыты от солнца полями шляпы.
Разглядывая ее во сне, он понял, что ждет, когда она поднимет глаза и заметит его.
И впервые он не проснулся до того, как она это сделала.
Девушка повернула голову в его сторону. Даже издалека он увидел, как ее лицо озарила улыбка.
Эта ее улыбка подействовала на него невероятным образом.
Она вернула ему всё.
Глава 25
Дом престарелых «Высокие вязы», Англия, декабрь 1975 года
Он хотел навсегда сохранить в памяти радость того момента. Полнейший, совершеннейший экстаз от того, что он снова обрел ее и всё на свете. Он сидел возле одного из эркерных окон, глядя через запотевшее стекло на покрытые инеем лужайки, и чувствовал, как что-то сжалось в груди, засаднило, откликнулось грустью, заставив вновь испытать возбуждение и надежду, сопровождавшие его на протяжении всего его бытия.
Его отчаянное желание вернуться к ней.
Но постепенно он начал терять четкость мыслей. Смятение только усугубляло положение. Дыхание его участилось; эта знакомая борьба за ясность сознания.
Через считаные секунды он уже не помнил, что вообще за что-то боролся.
Он уставился в окно.
Было уже не вспомнить, как он тут оказался. Со стекла на него глядело собственное отражение: волосы густые, плечи широкие, но более сутулые и костлявые, чем раньше.
Похоже, он состарился.
Ноздри щекотал аромат фруктового пирога. По радио тихонько играла классическая музыка. В гостиной собралось немного народу. Двое играли в шахматы, сидя в обитых тканью креслах возле камина. Рядом женщина и ее дочь ели булочки, запивая их чаем.
Он тоже был не один. Прямо подле него сидела пожилая леди. Она пристально, с волнением глядела ему в лицо. Молча оглядев женщину, он попытался разобраться, кто она, стараясь не выдать своего замешательства и опасаясь, что чем-то ее обидел, а ведь по ее наряду можно было предположить, что она специально приехала сюда. На ней был зеленовато-голубой жакет, юбка в тон, а на седых волосах сидела шляпка-таблетка. Но по ее сморщенному лбу и по тому, как ласково она коснулась его руки, он предположил, что в чем-то не оправдал ее надежд.
— Ты снова потерялся? — спросила она.
— Потерялся? — не понял он.
— В Бомбее, — подсказала женщина.
Он нахмурился. Бомбей?
— Не волнуйся, — она чуть сильнее сжала его руку, — я здесь. Я тебе помогу, — глаза ее сияли от счастья или от горя, он не сумел толком разобрать. — Я здесь, — повторила она.