Никогда ещё Рено не видел у г-жи д`Игомер такого страшного лица, выражающего столько жутких и безумных чувств. Это было чужое лицо,, чужой голос. Он уже подумывал о том, что зря решил искать наказания рядом с Теклой. Но он был не из тех людей, которые получают удары, не отвечая на них. Раскланиваясь с г-жой д`Игомер, он проговорил вежливо и вместе с тем с долей иронии:
— Мое оружие против мужчин — шпага, против женщин — забвение!
Властным движением г-жа д`Игомер указала ему на окно, где так часто встречала его объятиями своих рук.
Рено поклонился, точно посол, уходящий в отставку от своего монарха, и с высоко поднятой головой вышел на балкон.
— О, Диана! — прошептал он.
Г-жа д`Игомер молча и неподвижно, положив руку на сердце и дрожа губами, слушала звук шагов Рено, удаляющихся в ночь. Когда они стихли и наступила мертвая тишина, она произнесла, наконец, тяжело вздохнув:
— О! Я отомщу за себя!
Совсем другого рода сцена происходила под окнами м-ль де Сувини в этот час глубокой ночи. Соединив руки и сердца, Адриен и Арман-Луи в последний раз обменивались словами прощания. Двадцать раз г-н де ла Герш уходил и двадцать раз возвращался.
— Теперь я ничего не боюсь, хотя знаю, какая опасность мне угрожает, — говорила Адриен. — Конечно, я никогда не буду женой Жана де Верта, никогда! И любовь, которая только и связывает меня с жизнью, никто другой, кроме вас, не услышит от меня, клянусь вам! Езжайте с миром. Та, что любит вас, — из тех, кто любит один раз и навсегда.
Арман-Луи коснулся губами губ Адриен.
— Если я не вернусь, молитесь за меня, — сказал он.
Адриен сняла кольцо со своего пальца и надела на палец г-на де ла Герш со словами:
— Пока я жива, я ваша, мертвая — я не буду ничьей.
Арман-Луи прижал её к своему сердцу, их губы соединились, и под звездным небом они молили Бога быть свидетелем и защитником их любви.
На следующий день к полудню Арман-Луи и Рено в сопровождении Каркефу были уже на лошадях во дворе замка. Это был час отъезда. Все вокруг было залито сиянием дня.
Г-н де Парделан, взволнованный, пожал на прощание руки обоим друзьям. Жан де Верт появился в великолепном наряде. Темляк, расшитый золотыми нитями, был привязан к гарде его шпаги. Сняв перчатку с руки, он намеренно ласкал его бахрому.
Г-н де ла Герш подошел к нему.
— Вам — темляк, мне — сердце, — сказал он.
— Вам — сердце, мне — рука, — ответил барон.
Г-н де ла Герш едва удержался от яростного жеста и, сделав над собой сверхусилие, проговорил:
— Послушайте, господин барон, вспомните, что вчера сказала мадемуазель де Сувини господину де Парделану. Я люблю её больше жизни. Откажитесь достойно от ваших притязаний на нее, и до моего последнего часа, до моего последнего вздоха вы приобретете признательного дворянина, в котором вы не обманетесь никогда.
Губы барона искривились в улыбке.
— Господин граф, — сказал он. — Я предпочитаю даму дворянину. Посмотрите на этот темляк, вышитый рукой мадемуазель де Сувини. Сколько времени он будет на головке эфеса этой шпаги, столько же я не откажусь от нее, я ведь взял слово с господина де Парделана.
Г-н де ла Герш вскочил в седло.
— Что ж, сударь, так же наверняка, как и то, что мое имя Арман-Луи де ла Герш, я вырву этот темляк у вас! — крикнул он.
Он пустил лошадь вскачь и в отчаянном рывке выскочил за ворота.
Когда вместе с Рено он сворачивал за угол замка, несколько роз, перевязанных лентой, упали к ногам г-на де Шофонтена. Он проворно подобрал их. Белая, точно снег, ручка показалась из окна и, сделав прощальный знак, исчезла.
— Но это окно не госпожи д`Игомер! — сказал Арман-Луи.
— Слава Богу! Этого мне только недоставало, — пьянея от радости, проговорил Рено.
— Может, все же останешься? — спросил г-н де ла Герш. — Здесь твое счастье.
— Зачем мне оставаться? И кем ты хочешь чтобы я здесь оставался? Пусть и любит она меня, меня, который не в состоянии предложить ей корону Франции!.. Нет, нет! Ты знаешь мои принципы: или золотая шпага, или ничего…
Он вздохнул и сунул цветы и ленту за камзол.
Затем, распрямившись и приняв гордый вид человека, уверенного в самом себе, непринужденно сказал:
— по правде говоря, тем хуже для меня. Ты идешь защищать Ла Рошель, а я собираюсь завладеть этим городом еретиков, тем самым делая подарок господину кардиналу де Ришелье. По возвращении он даст мне полк, который я положу к ногам мадемуазель де Парделан.
— Аминь! — грустно сказал Каркефу.
А через полчаса башни замка Сент-Вест скрылись за сплошной полосой соснового леса.
18. Ла Рошель
Прошло несколько месяцев. Подвергшийся нападению с суши, блокированный со стороны моря дамбой и флотом, отрезанный от мира внушительными силами, которые кардинал Ришелье стянул вокруг его ветхих стен, Ла Рошель пришел к тому роковому часу, когда поредевший и изголодавшийся гарнизон больше защищал свою честь, чем осажденный город.
Арман-Луи и Рено расстались в Дюнкерке. Прежде чем пуститься в новые приключения, которые, возможно, сведут их на поле битвы шпага к шпаге, они обнялись.
— Не щади больше католиков, как и я не буду щадить гугенотов, — сказал Рено своему брату по оружию.
И в то время как один, переодетый в торговца с тюком на крупе лошади, искал дальнюю окольную дорогу, которая позволила бы ему проникнуть в осажденную крепость, — другой с рассветом, с высоко поднятой головой, со шпагой на боку, шел напрямик в компании с Каркефу, чтобы явиться в лагерь кардинала.
Оба достигли своей цели. Промчавшись стрелой под пулями, лошадь Армана-Луи донесла его до ворот Ла Рошеля, которые открылись и закрылись за всадником. В результате случайного дорожного поединка Рено вернулся в свою палатку с окровавленной шпагой — так он отметил свое благополучное прибытие.
Увидев своего горячо любимого сына, г-н де Шарней, раненый, измученный жаждой и бессонницей, нашел в себе силы обнять его и заплакал.
— Я умру счастливым, — сказал он. — Теперь я знаю, что ты достоин крови, породившей тебя.
Ничего более страшного и душераздирающего, чем зрелище разгромленной Ла Рошели, Арман-Луи ещё не видел. Ядра и бомбы кардинала разрыли землю — и по всюду зияли огромные воронки. Стены крепости разрушены, горящие дома разворочены от основания до крыши, везде торчат остовы обгоревших от пожаров зданий, распахнуты двери церквей, постоянно переполненных толпами женщин и детей, на коленях стоящих в молитве среди развалин.
Мужчины — на крепостных стенах. Каждую минуту пушечные ядра разносят крыши или пробивают стены домов, продырявливают башни и поднимают, падая, облака пыли. Крепостные стены шатаются, проломы увеличиваются, и едва хватает целой ночи, чтобы заделать бреши и восстановить разрушенные участки.
Все больше растет число погибших. Нет надежды на спасение, — все ищут случая пасть в бою. Город погружен в скорбь.
Во вражеском лагере, в изобилии снабжаемом всем необходимым, кардинал ждет желанного часа, когда падение Ла Рошели позволит ему перенести все усилия на Европу и сразить Австрийский дом. Он в нетерпении подсчитывает, сколько дней отделяют от этого решающего момента, и торопит работу инженеров, подогревает рвение солдат. Он смотрит на город, последние пушки которого ещё грохочут, — и взгляд его омрачается.
— Что за смельчаки погибают там?! — говорит он. — И все же я покорю этот мятежный город и, если потребуется, не оставлю в нем камня на камне. Франция должна быть единой и сильной в руках короля!
И после его визита батареи вновь и вновь извергают железо и огонь.
Однажды утром г-н де ла Герш навестил г-на де Шарней, которому иногда с трудом удавалось добираться до бастиона, чтобы собственноручно выстрелить из пищали. Только его душа поддерживала ещё в нем силы и продлевала в нем жизнь, а тело было вконец истерзано. Увидев своего внука похудевшим, почерневшим от пороха, с горящим взглядом, старый дворянин приподнялся на постели.
— Ну что? — спросил он.
— Все потеряно, — ответил Арман-Луи.
Г-н де Шарней взмолился, глядя в небо:
— Господи! Боже всемилостивый! Да свершится воля твоя!
Потом, уверенно взглянув на внука, сказал твердым голосом:
— И что же, собираются сдаваться?
— Нет. Есть ещё две пушки, способные стрелять, и руки, способные драться.
— Тогда зачем же отчаиваться? Бог, спасший свой народ в пустыне, позволит ли Он до конца уничтожить Ла Рошель?
— Этой ночью прибыл курьер. Теперь ясно, что рассчитывать на помощь бесполезно. Английский флот, отчаявшись пробиться к нам, возвращается в свои порты. Мы останемся одни.
— Кто-нибудь говорит о капитуляции?
— Никто. Каждый на своем посту. Но если всем довольно того, чтобы только достойно погибнуть, то, что касается меня, я хочу добиться большего.
— Говори что ты имеешь в виду?
— Я пришел просить вашего благословения. Через час я буду во вражеском лагере. Возможно, я не вернусь.
Г-н де Шарней поцеловал Армана-Луи.
— Ты подумал о мадемуазель де Сувини? — спросил он.
— Нет минуты, когда бы я не слышал её имени в своем сердце, — ответил Арман-Луи, — но она знает, что долг чести превыше всего. Если мне не суждено снова свидеться с ней, хочу, чтоб она знала, что я был достоин её.
— Очень хорошо, сын мой. А теперь объяснись.
— Нас здесь пятьдесят дворян, которые поклялись уничтожить батарею, которая обстреливает выход из бухты Конь. Мы хотим на прощание сделать славный подарок кардиналу — наши солдаты, у которых скоро не будет другого отечества, кроме могилы и шпаги, нанесут ему последний визит. Вчера его грозная батарея в последний раз зарядила пушки. Именно эта батарея должна пробить главную брешь, предназначенную для того, чтобы штурмовые отряды армии короля ворвались в город… Но уже сегодня вечером мы превратим батарею в груду хлама. Так мы исполним наш долг, — и наша честь будет спасена.
— Но это гибель, а где же удача?