– Даже и не думай об этом! Лучше посмотри туда. – И подвела его к окну.
Людовик поглядел вниз. Двое верховых, держа в поводу третью лошадь, подняв головы, делали ему красноречивые знаки, предлагая немедленно присоединиться к их обществу. Принц с удивлением обернулся, на лице читался вопрос. Мария тем временем протягивала ему веревочную лестницу.
– Сейчас ты спустишься по ней и сядешь на лошадь. Лестницу я сброшу, захватишь ее с собой. Эти двое, что внизу, выведут тебя к отряду, который ожидает неподалеку, в лесу; все вместе вы поскачете в Париж. Готовься к буре, которую отец обрушит на твою голову.
– Я к ней готов. Неизвестно, чья буря окажется сильнее. Но как же ты? И для чего ты разобрала постель?
– Сейчас я лягу.
– Одна?
– Представь себе. Через два часа за нами придут. Стражники будут спать, но их быстро разбудят. Потом постучат в дверь и найдут меня одну. Я стану протирать глаза, делая вид, что спала. Затем, как ты сам понимаешь, мне предстоит разыграть удивление: где же супруг, почему его нет рядом со мной? Такое же удивление, но уже неподдельное, будет читаться на лицах тех, кого послал епископ. Полагаю, последует приказ организовать погоню, но ты уже будешь далеко, мой милый. Скачи не останавливаясь по Амьенской дороге; думаю, им тебя не догнать: за два часа можно быть уже близ Монтрей-сюр-Мер.
– Но что будет с тобой?
– Ничего особенного. Епископ, разумеется, разразится проклятиями, а мне останется только сделать вид, что я глубоко удручена и сама не понимаю, как это могло случиться.
– А потом? А аббат?
– Дальше все просто: вместе с аббатом мы отправимся домой.
– Представляю себе его обескураженный вид. Мне жаль его, он кажется мне добрым человеком, а между тем епископ обрушит на него громы и молнии.
– Он-то тут при чем, если даже не заходил в этот дом.
– Выходит, никто не виноват, кроме меня одного?
– Но ведь узник ты, а не мы с аббатом. Благодари Бога, что нашлись умные головы, которые взялись помочь тебе, точнее, нам с тобой.
– Кого же мы должны будем благодарить?
– Ты слишком торопишь события. Всадники уже заждались.
Людовик наполовину вылез в окно, ступил на верхнюю ступень лестницы.
– Не жалей об этом дне, супруг мой, – улыбнулась на прощанье Мария, – впереди у нас много таких дней и ночей.
Людовик шагнул еще на одну ступеньку, улыбнулся жене:
– Дабы епископ не тронулся умом от горя, скажи ему, что я не забуду о подарке, который ему обещал. Это должно успокоить его. Вот когда надо держать слово, черт возьми; в политике же оно служит всего лишь прикрытием.
Быстро спустившись, герцог Анжуйский вскочил на коня, и все трое поскакали берегом пролива в сторону Булонского леса.
Все вышло так, как и предполагала Мария, вернее, как это представлялось аббату Ла Гранжу. Через два часа епископ забил тревогу. Стражу разбудили. Солдаты долго протирали глаза, силясь понять, где они находятся и почему им запрещают спать. Потом оторопело уставились на мадам де Блуа, в одиночестве спускавшуюся по ступеням. Наконец, узнав, что узник бежал, они и вовсе растерялись и, хлопая глазами, стали таращиться друг на друга. Они выпили всего-то по кружке – как же могло случиться, что все пятеро уснули? И они в замешательстве воззрились на бочонок с вином, в которое был добавлен настой так называемой дурман-травы; ее без труда обнаружила Эльза, бродя в окрестностях замка.
Епископ, как и следовало ожидать, пришел в ярость и обвинил во всем напившихся солдат. Других виновников он не видел. Мария немного успокоила его, уверив, что супруг сдержит свое обещание. Но ненадолго. Возвратившись к себе во дворец, епископ с ужасом стал думать о том, какой нагоняй получит от короля. Тут он горько и тяжело вздохнул: всему виной были проклятые мыши.
Глава 11Как уйти от дамоклова меча
Жан II, увидев сына, одарил его взглядом, каким Бог, вероятно, смотрел на змея.
– Как ты посмел! Кто тебя надоумил?
– А как посмел ты? – бросил ему в лицо Людовик. – И у тебя хватает совести порицать меня?
– Совесть?! – кипел отец, брызгая слюной. – Это у тебя ее нет! Ты опозорил род Валуа, запятнал рыцарскую честь! Ведь ты давал слово, что не убежишь.
– Ты тоже давал слово, что мое заключение продлится всего несколько месяцев. Где оно? Ты растерял его в постелях проституток!
– Как смеешь ты так говорить с отцом?
– Тот, кто засадил за решетку своего ребенка, не имеет права считаться его отцом!
– Перестань говорить глупости! Ты же знаешь, что это было продиктовано моей политикой.
– Вся твоя политика сводится к тому, чтобы швыряться деньгами, выжатыми с несчастного народа Франции, уважения которого к себе ты лишился из-за своего бездарного правления и проигранных битв. О, он долго еще будет помнить позорное бегство французского рыцарства из-под Пуатье!
– Но не столь позорное, как твое! Ты обесчестил отца, а это страшнее, нежели уход с поля боя. Ведь я давал слово Эдуарду.
– Тому, кому отдал половину королевства? Браво! Отдай ему еще и другую.
– Ты уронил мою честь!
– У чести свои законы.
– У тебя, похоже, их нет.
– А у тебя? Во что ты превратил мой брак? Больше двух лет я не сплю с супругой. На что это похоже?
– Но вы хотя бы изредка виделись.
– Теперь мы будем неразлучны. Мы уедем в Анжу, и там я буду королем своей земли. Что касается чести, то мне на это наплевать, если речь идет о том, чтобы обрести свободу.
– Ловко же ты обращаешься со своим словом. Но как же я? Рыцарская честь заставляла меня до последней минуты не покидать поля битвы при Пуатье.
– И во что это обошлось Франции? В три миллиона!
– Зато я не запятнал себя позором. А ты давал слово.
– Подумаешь, слово! Плевок, вот и все. Кому оно дано? Врагу! Садись с ним за стол, играй в кости и распивай вино – у тебя это неплохо получалось в Бордо. С не меньшим успехом ты можешь заниматься этим в Лондоне.
– Какой Лондон? Что ты мелешь?
– Да ведь твой дружок, упустив меня, потребует, чтобы ты вернулся.
– И ты, догадываясь об этом, все же решил бежать?
– Нет, буду сидеть в Кале еще двадцать лет, ожидая, пока ты соберешь выкуп!
Король замолчал. Ничего уже не исправить. Ему придется возвращаться. Но он не станет дожидаться приглашения Эдуарда; ему повелевает вернуться рыцарский долг чести; этим он в известной мере обелит себя, сняв с души клеймо позора. Что ж, такова месть ему одного из сыновей за принудительное заточение. Другие мягче нравом.
Узнав об этом решении, его советники, почуяв, как сгущаются над ними тучи, выразили бурный протест. Ведь Эдуард будет только рад этому, поскольку Франция остается без короля. Но Жану II не привыкать было проявлять упрямство.
Советники приуныли. С месяц они осаждали своего властелина, но ничто не действовало – ни уговоры, ни опасения за судьбу королевства. Последние относились скорее к ним самим. Желая «удержаться на плаву», они продолжали отговаривать короля, взывая к чувству патриотизма, играя на струнах заботы о простом народе, который «останется без отца». Жан, однако, был неколебим в своем решении.
Новость вызвала удивление всего двора. Никто не мог даже предположить, что король вздумает сделать такой опрометчивый шаг. Дофин тоже пробовал возражать. Дни проходили за днями, но король стоял на своем. Дофин устал. Упрямца не переубедить. «Не учи глупого, уподобишься врачу мертвого», – говорили древние мудрецы. Советники Карла, к его удивлению, возмущения не высказывали.
– Что бросают, то и подбирают, – философски изрек прево.
– А ему что здесь, что там – все едино, – пожал плечами де Вьенн.
– Плохо королевству без монарха, – заметил хранитель печати, – но ведь теперь ты вновь станешь регентом, Карл.
– А стало быть, нет худа без добра, – обронил д’Оржемон.
Аббат кашлянул:
– Не пойму, как удалось принцу бежать? Но на все воля Божья на этом свете. Коли уж так вышло, то вам, сын мой, быть во главе государства.
– Пока быть, – поправил его дофин.
– Разумеется. Именно это я и хотел сказать.
Так королю Франции был вынесен, а вслед за этим подписан приговор.
Однако советники короля по-прежнему не желали мириться с таким положением дел. Партия дофина возьмет верх, а это значит, что они в лучшем случае отойдут на второй план, в худшем – вовсе сойдут со сцены. Конец обманам, подлогам и воровству.
Барон Робер де Лоррис не отличался большим умом, однако занимал пост главного распорядителя двора; он рассматривал утверждение кандидатов на придворные должности, подавал списки королю. Без сомнения, это немало способствовало его обогащению, если к тому же принять во внимание, что ему подчинялись королевские службы: главный кравчий, хлебодар, виночерпий – почетные должности при дворе. Другой корыстолюбец – великий камергер Симон де Бюси. Этот ведал покоями короля и его трапезой, снабжением двора и финансами; ему подчинялся весь обслуживающий персонал: камердинеры, гардеробщики, меблировщики, цирюльники и т. д. С этими двумя делили барыши коннетабль Ги де Шатийон (весьма посредственный военачальник, любивший запускать руку в государственную казну), обер-церемониймейстер Буало Персень, де Тюдель и другие. Откупа, займы, поставки – все было в руках советников Жана II, что ни в малейшей степени не способствовало увеличению казны. Дофин и канцлер (Жан де Дорман, брат Гийома) не раз указывали королю на беспорядок и мздоимство, царящие при дворе, но тот только отмахивался: советники никогда ему не перечили, льстили, устраивали развлечения, заискивали перед ним и регулярно доставляли девиц для утех. И вот, похоже, всему этому настает конец. Виной тому герцог Людовик Анжуйский.
– Черт бы побрал этого принца! – негодовал Симон де Бюси, когда они собрались однажды в кабинете коннетабля. – Вздумалось же ему бежать!
– Страшнее другое: наш дурачок совсем потерял голову, – отозвался Персень. – Не удивлюсь, если окажется, что его и во сне преследует хваленый рыцарский кодекс чести.