– Мы долго не виделись, Эльза, и я рад, что вижу тебя вновь: своих детей у меня нет, и ты мне как дочь, ведь я вдвое старше. Но ты, я вижу, с луком?
– Неспокойные времена, Рено. У меня больше врагов, нежели друзей.
– Согласен. А почему ты без Урсулы? Как она там, моя подруга-отшельница?
– Я к тебе не из дома, Рено, а из замка. Но, конечно же, скоро вернусь в лес: мать совсем стара.
– Почему из замка? Тебя держат взаперти? Быть может, причиной тому твоя любовь? – И многозначительный взгляд на гостя.
– Много воды утекло за последнее время, Рено.
– Догадываюсь. Но, верно, что-то произошло, коли ты решила меня навестить. Рассказывай, девочка, все по порядку, я внимательно выслушаю тебя; может быть, смогу чем-то помочь. Итак, как ты оказалась в замке?
И Эльза повела рассказ начиная с того времени, когда вышла из ворот Лаваля.
– Значит, на тебя устроили охоту, решив, что перед ними ведьма? – перебил ее вскоре Рено де Брезе.
– Инквизиция. Как чума на головы людей.
– Знаю, – тяжело выдохнул затворник и помрачнел. – Псы Господни. Папская машина смерти. Хуже чумы: та – на виду; эта – наносит удар неожиданно, в спину. Было время, Церковь не обращала внимания на колдуний; сейчас иное дело: ведьма – значит, знается с сатаной, а тот, как известно, всегда вредит Богу. Но как же тебе удалось вырваться от монахов?
– Меня спас этот рыцарь. Не быть бы мне в живых, не окажись он на дороге.
– Вот оно что… – протянул отшельник и совсем другими глазами посмотрел на гостя.
– Тому уже год, Рено.
Он помолчал, легко кивая. Эльза продолжала. Затворник задумчиво смотрел на медленно угасающее пламя. Казалось, он даже не слушал, завороженно глядя на бесплодные попытки умирающих язычков огня добраться до еще не тронутой пищи. Но когда рассказ кончился, он обратил взгляд на Гастона:
– А что при дворе? Скажи ты, рыцарь. Эльза поведала только о своей жизни. Мне, как нетрудно догадаться, нет дела до королевского дворца, и все же глоток свежего воздуха даст работу уму. Почти шесть лет я здесь один, мои единственные собеседники – пес Бино и эти покойники. – Он кивнул на книги. – Но они учат, питают разум. Мертвые помогают живым. И они открыли мне глаза, Ла Ривьер! Я расскажу тебе об этом и о многом другом тоже, ведь ты, без сомнения, задаешься вопросом: какого черта этот детина прозябает в камнях?
– Ты и сам, окажись на моем месте, подумал бы так же.
– Это верно. Теперь говори.
Все так же недвижно, молча глядя на остывающие угли, Рено де Брезе, не перебивая, выслушал гостя.
– Прибрал к себе, стало быть, дьявол душу короля Жана, – вымолвил он наконец.
– Дьявол?
– Больше некому. Будь Валуа умнее, «жаки» не взялись бы за оружие и не пролилась бы кровь тысяч безвинных. В чем, в самом деле, усмотрели их вину? Как думаешь ты, рыцарь?
– Не от хорошей жизни пошли бедняки на господ.
Отшельник кивнул:
– Терпение клячи на пашне тоже не беспредельно. Конечно, вам обоим хорошо известно обо всем, но я все же выскажусь. Наверно, мне просто хочется излить душу. Кто еще послушает?.. Итак, припомним, как это было. Креси, следом Пуатье… Народ негодовал, кричал, проклинал рыцарей и королевскую власть. В самом деле, что же это – проигрывать битвы одну за другой! На что годны такие рыцари? Только и умеют, что ломать копья на турнирах да выставлять напоказ щиты с орлами и львами. Кто же теперь защитит Францию? Где король возьмет новое войско? Обратится за помощью к наемникам? Но чем платить им, если в казне пусто? Где же взять деньги, как не у народа? Для этого надо вновь повысить налоги. Но бедняк давно разорен, он голоден и нищ, его поля сожжены, дома разрушены. Виной тому солдаты, но чаще – наемники, которым перестали платить. Они готовы грабить всех без разбору. Вельможа укрывается от них в своем замке, горожанин – за городской стеной. А где укрыться землепашцу? И вот банда громил грабит мужика: сжигают его дом, уводят скот, насилуют жен и дочерей; иной раз потехи ради убивают всех подряд. А потом заявляется королевский управляющий с отрядом солдат и требует новый налог; не дашь – выпорют либо повесят тебя самого или твоих детей. Вслед за ним на очереди рыцарь-сеньор: плати, чтобы выкупить из плена меня и моих родичей. Как тут не излиться гневу народа? Увы, знать не заботилась о защите отечества, еще меньше думала о бедняках; и тем стало обидно: что же это – дворяне продолжают измываться над ними, вместо того чтобы изгнать англичан! И народ скорбел, плакал, глядя на выжженные луга и поля, порубленные леса, сожженные деревни, на потоки своей крови, на трупы – то, что осталось от набега чужих и своих же рыцарей. А сеньор веселится в замке, готовясь ввести новый налог. Справедливо ли? Вот когда закипел простолюдин вполне понятным возмущением. Что же рыцари в ответ на это? Объединились с Карлом Наваррским, своим врагом, и с англичанами, дабы восстание потопить в крови. Сколько бедняков казнили – о том страшно даже вспоминать. Гроздьями висели на деревьях люди.
– Отчего же их разбили? – спросила Эльза. – Слышала я, их было очень много, и они сожгли не один замок…
– Просто дворяне вначале растерялись. А разбили бедняков потому, что они представляли собой всего лишь неорганизованный сброд, да к тому же остались без вожака, Гийома Каля. Глупо он погиб. Я сам видел.
– Расскажи, Рено, ведь больше некому.
Отшельник тяжело вздохнул, вновь собираясь с мыслями. Нелегко, по всей видимости, давался ему рассказ. После паузы он продолжил:
– Карл Наваррский, став лагерем у деревни Мело, позвал к себе вождя мятежников якобы для переговоров. При этом дал слово, что не тронет его. Но что есть слово такого мерзавца? Гийому следовало бы подумать над этим. Его, надо полагать, отговаривали, но он не послушал. Доверие стоило ему жизни, а за ним и тысячам других, его соратников. Десяткам тысяч! Вот что значит поверить слову негодяя.
Целый месяц ловили бедняков и вешали без суда. Потом опомнились: не осталось людей близ Парижа. Наступил голод. Как ему не быть, если поля некому засеять, а скотину некому кормить? Да и той осталось совсем мало, все сожрала проклятая война. Вот тут дворяне задумались и бросились искать мужика, чтобы кормил их.
– А сколько народу погибло во время чумы! – подхватил Гастон. – И откуда только она свалилась на Францию! Трижды уже гибли люди.
– Селянин выстоял бы, да город не дал, – ответил на это затворник. – Где поначалу появляется болезнь? Там, где больше всего людей, – в городе, а уже горожане разносят ее повсюду. Но ты спрашиваешь, откуда она пришла. Так и не поняли до сих пор люди? Откуда же, как не с Востока! Бедствие это от сарацин; они, я слышал, не моются, не меняют одежду, а потому подвержены недугам. В конце сорок седьмого года во Франции объявились мусульмане, приплыли по морю. Страшнее напасти нет! Зачем они прибыли к нам – неведомо, но спустя два месяца черная смерть стала косить людей. Позже узнали, что она давно уже бушевала на землях магометан.
– Нельзя было пускать к нам османов! – не выдержал Гастон. – Их следовало немедленно удавить или сжечь. Проклятие на голову короля Филиппа!
– Они умирали так же, как и христиане. Их не стали хоронить, чтобы не осквернять землю. Пять лет прошло с тех пор – и снова чума, и опять она пришла с Востока. Спустя два-три года – та же беда. Границы стали стеречь, мусульман больше не пускали сюда. Но они вновь просочились, как песок меж пальцев, – и, как прежде, королевство охватила страшная зараза. Те, кто ее принес, спешно отбыли обратно, усеяв все вокруг гниющими трупами. Выжившие после чумы пошли под Пуатье… Однако гибли и англичане, а потому торопились домой. Вот почему заключили перемирие.
– В деревне я слышала о том же, – проговорила Эльза. – Люди ненавидят сарацин.
– Мысль об избавлении человечества от неверных уже три столетия будоражит Святой престол; но разве избавиться от саранчи? Та же казнь египетская.
Никто и не заметил, как подошел Бино. Отшельник бросил на него вопросительный взгляд; в ответ пес коротко пролаял. Хозяин поднялся:
– Стемнело. Бино напоминает: пора закрывать дверь.
И пошел. Гастон с любопытством провожал его глазами: как же это будет выглядеть, если по обеим сторонам входа ни драпировки, ни шкур – ничего? Да и двери как таковой нет… И все же она была: эту роль играл плоский камень, точнее, плита, стоявшая слева. Но прежде чем взяться за нее, отшельник оглянулся:
– Лошадей надлежит увести в укрытие, их могут сожрать волки. Идем со мной, рыцарь.
Они вышли, отвязали коней и повели их невидимой тропой по склону. Через некоторое время в скале неожиданно обозначилась дыра – темная пасть, поджидающая, как казалось, свою жертву. Собственно, так оно и было, если не принимать во внимание иного назначения этого своеобразного пролома меж обломков скалы, высотой в рост человека.
– Вот моя конюшня, – коротко обронил Рено.
Затем он вытащил из-за камней дощатый настил шириной около трех футов, длиной около десяти, и перекинул его с площадки, на которой они стояли, вглубь пролома. Настил упал и застыл. Гость попробовал сдвинуть его вниз – безрезультатно; мост между миром и зияющей пастью, ведущей неведомо куда, быть может даже, к логову сатаны, лежал на месте прочно и под углом.
– Теперь мы заведем туда лошадей.
– Но что там?.. – не понимал Гастон.
– Говорю же, конюшня.
Пожав плечами, Гастон попробовал завести на этот мостик первую лошадь. Та, в страхе кося глазом в темноту, рванула повод из рук, собираясь удрать.
– А, черт! – выругался отшельник. – Как же я не догадался захватить факел!
Новая попытка – и снова конь заупрямился, ни в какую не соглашаясь шагать в пропасть. Но тут из этой «пропасти» послышалось негромкое конское ржание. Обе лошади, повернув головы, навострив уши и раздувая ноздри, недвижно глядели в провал за мостком. Гастон с удивлением смотрел туда же.
– Там мой верный помощник, – объяснил Рено. – Без него не обойтись.