Я вернулся в замок и научился владеть оружием. Тогда же меня посвятили в рыцари. К тому времени мачеха умерла при родах, обе моих сводных сестры вышли замуж, брат поступил на службу к герцогу Бургундскому. А отец жил с другой женщиной. Я остался совершенно один. Я стал никому не нужен. Что мне было делать? И я отправился странствовать по свету.
Где я был, куда меня заносила судьба – поведаешь ли в двух словах? То и дело битвы с врагом – то там, то тут. Главная – при Креси. Пятно позора – вот что принесла она хваленому французскому рыцарству. Мы шли туда много дней; воины устали, едва держались на ногах. Но король не дал людям отдохнуть и даже не собрал военный совет. Всю ночь и утром шел дождь. Земля превратилась в грязную жижу, тетива на луках у стрелков размокла; в бессилии стояли лучники и арбалетчики, не зная, что делать: оружие их стало бесполезно, и они побежали назад. Но рыцарей это не смутило: невзирая на дождь стрел, которыми осыпали нас англичане, конница приготовилась к бою. Приказов маршалов и сотников никто не слушал; закованные в железо рыцари, выставив копья, помчались вперед, уверенные в победе и топча своих же стрелков. Враг стоял на холме. Казалось, добраться до него и уничтожить – пара пустяков. Но кто помнил о дожде? Кто смотрел под ноги? Жажда подвигов, славы – вот что гнало рыцарей вперед… и привело к погибели. Лошади скользили копытами в грязи, падали, скатываясь с холма, валились из седел в грязь всадники и не могли подняться без посторонней помощи, а их тем временем били, как скот на бойне. К ним на выручку бросилась пехота, но ее безжалостно расстреливали в упор лучники…
– Как же они стреляли, если намокла тетива? – недоумевала Эльза.
– Намокла не только тетива, но и мозги у французов. Англичане оказались хитрее, имея уже немалый опыт боев в войне с шотландскими горцами. Они сняли тетиву с луков во время дождя, потом надели и, стоя на холме, смеялись над нашей глупостью и над рыцарями. Те беспомощно барахтались в грязи, ибо подняться на холм по раскисшей земле не смогла ни одна лошадь; иным, впрочем, удалось с левого фланга, но они напоролись на частокол из кольев и все остались там. Я оказался в последних рядах и видел, как разъезжались в стороны копыта лошадей, как они с отчаянным ржанием пытались взобраться на холм… но падали. В них даже не стреляли, только в людей, а те, видя, что рыцари гибнут, в страхе побежали назад. Их догоняла конница, что пряталась на равнине, в леске, и безжалостно рубила. Мы – те, что в задних рядах, – бросились на выручку своим солдатам. Но нас было мало. А у них – подрезчики, резали подпругу у лошадей. Всадники сыпались с седел, как мешки с песком. Это не турнир. Это превратилось в настоящую бойню. Досталось и мне. Я рубился с двумя сразу, и тут – удар копьем, затем мечом, еще раз, снова копьем… Били слева, справа, сзади… Никаких законов рыцарской чести!.. Весь израненный, я упал… Помню только, лошади топтали меня, потом придавил своим телом изрубленный рыцарь… и это всё. Что было дальше, я уже не видел и не слышал.
Очнулся я от карканья ворон; целая армия их слетелась сюда на пиршество. Наверное, мне выклевали бы глаза, съели бы нос и губы, если бы не мертвец сверху. Кое-как мне удалось выбраться из-под него, и я оглядел поле битвы. Англичане ушли и забрали своих, а наших… Их оставили умирать, как падаль. Цвет французского рыцарства! Они лежали полураздетые, все уже мертвые, ибо враги, снимая с них доспехи, добивали тех, кто подавал признаки жизни. Я был весь измят, поэтому меня не тронули, а с того, кто лежал на мне, сняли половину доспехов. И тут мне стало больно и обидно за своих: какие же мы воины, если не вернулись даже, чтобы предать земле павших! Что же король не отдал такое распоряжение? Кто для него лучники и рыцари? Сборище остолопов, о которых не стоит больше и думать. «Сброд» – вот слово, которое просилось на язык. И это наш король, которому мы служим, по чьему приказу проливаем свою кровь!..
Тут я увидел телеги. Кто-то выслал их, чтобы собрать убитых и захоронить в огромной яме, как дохлятину. Они были уже недалеко, и я попробовал подняться, хотел закричать, но крик не шел из горла, зато пошла кровь, и я вновь лишился чувств… Очнулся я потому, наверное, что продрог. Нас всех привезли на кладбище, уже раздетых, и прямо с телег стали сбрасывать в яму. Вокруг меня – трупы, один я чуть живой, и могильщики не стали бы со мной возиться, бросили бы к остальным. Я знал это, а потому, улучив момент, потихоньку выбрался из телеги и пополз в кусты, надеясь, что меня не заметят. Так и вышло. Могильщики дошли до последней телеги, вывалили из нее мертвецов и принялись засыпать яму. К ним подоспела помощь, и к вечеру они более или менее управились со своей работой. А я остался один умирать, прячась в высокой траве, меж кустов. Вскоре к этому месту пришли бедняки; они возвращались с поля битвы, собрав оставшуюся одежду, покореженные доспехи, кое-какое оружие. Мне повезло, что они с небольшими тележками проходили мимо. Сил кричать у меня по-прежнему не было; я выбрался из травы и пополз им навстречу. Они сильно перепугались, увидев меня, и хотели было удрать, но передумали. Смотрю, подходят, бормочут что-то на пикардийском языке. Тут силы вконец оставили меня, и я потерял сознание. Очнулся на полу – солома подо мной, под головой скатанная дерюга. Сидит бедняк, смотрит на меня, качает головой; к ранам моим стал прикладывать тряпки, пропитанные каким-то варевом, потом дал попить воды, укрыл другой дерюгой…
Помолчав немного, вспоминая и вновь переживая, отпив из кувшина, отшельник продолжал:
– С месяц, должно быть, провалялся я у него в хижине, пока встал на ноги; он, горемычный, делился со мной последним, что у него есть; а сам жил один: мать умерла от чумы, дочь сгинула в каком-то городе, а сын подался в ополчение, надеясь хоть как-то заработать на жизнь.
Осень и зиму я жил у этого селянина, помогал ему по хозяйству, мы вместе охотились. Весной я ушел от него и вновь поступил в армию короля, который на сей раз повел ее на Кале, осажденный англичанами. Но это уже была не армия; ее боевой дух упал: не верили ни солдаты в командиров, ни те в солдат, численность которых оставляла желать лучшего. Словом, это было уже подневольное войско, не имевшее намерения сражаться, больше похожее на стадо овец. Разбить его ничего не стоило нескольким сотням рыцарей. И все же мы подошли к Кале, наспех изготовившись для битвы. Но Филипп не дал сражения. Постояв какое-то время, мы повернулись и ушли, а жители, увидев это, сдали город англичанам. Тут и у меня упал боевой дух. Что же это за армия такая у нас? Весь цвет рыцарства погиб, а войско состоит всего из тысячи лучников, половина из которых со ста шагов не попадет в корову, и селян, не умеющих ни махать мечом, ни колоть копьем! А нас, рыцарей, – тысяча шпор. Но можно было бы дать бой и такими силами, если учесть, что враг измотан, голоден, солдаты умирали от болезней. Филипп Шестой не сделал этого… А жители со стен города смотрели, и им было обидно: что это за король такой, если не смог их защитить? Ведь они так надеялись на него! Говорили позже, что поступил он так по совету своей жены, Жанны Хромоножки; у той, как уверяли, был любовник среди рыцарей, и она боялась его потерять. Так и ушли мы ни с чем.
Шли годы, а Кале все оставался у англичан. За это время другой король, сын Филиппа, собрал новую армию, появились другие военачальники, но и они не смогли обучить новобранцев ведению правильных боевых действий. Это послужило причиной нового сокрушительного и еще более глупого поражения – при Пуатье. Ты был там, рыцарь, и все видел своими глазами.
– Лучше бы мне не видеть этого, – опустил голову Гастон.
– И все же я продолжу. Эльза так внимательно слушает… Дальше было заключено нечто вроде перемирия, но в Бретани по-прежнему шла война: две Жанны никак не могли выяснить, которой из них больше подойдет герцогская корона. Я отправился туда к Жанне де Пантьевр, чью сторону держал Филипп Шестой, за ним Жан. Но вскоре король Эдуард снова объявил Франции войну. Может быть, он и не сделал бы этого, не появись у него союзник, король Наваррский Карл. Вот кто способен нанести удар в спину французскому королю! И война разгорелась сразу в трех местах: близ Кале, в Нормандии и в Аквитании, где командовал Черный принц, тот еще бандит: покорил весь юго-запад, все разграбил и пожег. До нас доходили эти известия, и мы мечтали проучить наглеца, тем более что сил у него было немного: около тысячи всадников и столько же пехоты.
В пятьдесят шестом году, летом, мы выступили на юго-запад. И мы увидели его, сына Эдуарда, возле Тура. Огромный обоз с награбленным добром стоял у стен города. Тут ему сообщили о нашем приближении, и он стал удирать: о какой битве могла идти речь, если его по рукам и ногам связывал обоз, а наше войско насчитывало около пяти тысяч – то есть в два-три раза больше всадников и пехоты!
Мы бросились в погоню. Мы даже отсекли им дорогу на юг, по сути, взяли их в кольцо. Тут они забили тревогу; это сразу стало видно. Черный принц выслал к нам гонца; тот сообщил, что они готовы вернуть награбленное добро, пленников и захваченные ими крепости и города в обмен на свободный проход в Бордо, где они базировались. Мало того, Черный принц готов был даже заключить перемирие на семь лет. Но Жан Второй отверг это предложение, которое само по себе означало бескровную победу на юго-западе… Что, так ли излагаю, рыцарь? Не грешу против истины?
– Я поправлю, коли замечу грех, – ответил Гастон.
Рассказ продолжался.
– Откуда ни возьмись, появился кардинал Перигорский, посланный папой. Чуть ли не на коленях умолял он короля не начинать битву, а принять условия: понтифику нужны воины для крестового похода. Но наш король оказался упрямее осла: слишком легкой ему представлялась будущая победа; кроме того, он желал показать всем, что, в отличие от отца, он умеет выигрывать сражения. Целые сутки кардинал продолжал убеждать короля, но это было все равно что просить ветер угомониться. Жан Второй ответил решительным отказом и потребовал, чтобы Черный принц сдался, после чего был бы заточен в тюрьму. Вот она, роковая ошибка глупого монарха! Он был уверен в победе и жаждал боя. Слава героя мутила ему разум. И она сыграла с ним злую шутку. Схватка оказалась неизбежной. И она вновь, даже еще больше, чем при Креси, показала неспособность