Выбор помог сделать случай. Меня увидели вербовщики Карла Наваррского. Тогда я еще не знал, что он окажется предателем и будет воевать в союзе с англичанами против своих же. А когда он стал жестоко расправляться с бедняками… с «жаками»… Я видел, как их вешали, – на это страшно было смотреть. Кому повезло, кончал свою жизнь в петле. Те, что ждали своей очереди, завидовали им: вместо петли их, как свиней на бойне, вешали на крюк; его втыкали под челюсть или под ребро. Иных привязывали к дереву или столбу, обливали смолой и поджигали; кто кричал, браня своих мучителей, тому вырывали язык. И рыцари хохотали, потешаясь над умирающими в муках людьми, теми, кто их же кормил. Я смотрел на этих баронов, которые хладнокровно вспарывали животы беднякам, даже их женам… я смотрел на это, но ничего не мог поделать. Меня не слушали… пригрозили связать…
Отшельник замолчал. Взгляд его был неподвижно устремлен на трещавшие поленья, в глазах сверкали отблески огня. По стенам пещеры метались причудливые зловещие блики.
– И это наш славный рыцарь! – с укором продолжал он. – В поэмах воспеваются его подвиги, доблесть, благородство, сердечная доброта; он справедлив и великодушен, всегда готов обнажить свой меч в защиту обиженного и слабого, в защиту женщин и детей. А на деле? Рыцарь жесток и вероломен, стремится лишь к наживе; он грабитель, тиран и убийца, с детства приученный презирать бедняков, карать их за неповиновение, за недовольство своей тяжелой жизнью. Место ли мне среди этих зверей, что зовутся рыцарями? Подумав так, я ушел от них, точнее, уехал на лошади. Куда лежал мой путь, я и сам не знал. Как-то близ сожженной деревни я увидел щенка и подобрал его; он дрожал от холода, и мне стало его жаль. Я дал ему кличку Бино.
Пес, услышав свое имя, поднял голову и посмотрел на хозяина. Тот подмигнул ему и продолжал:
– А однажды близ леса я повстречал старуху; это была Урсула по прозвищу Резаная Шея. Как встретились – сейчас уже и не вспомню. Лес, поляна, снова лес, луга… и вдруг она; собирала какие-то травы. Я остановился, и мы разговорились. Она сказала, что живет в лесу и пригласила к себе, но я отказался. Мне хотелось покоя, я нуждался в одиночестве. Я не хотел больше видеть людей, города, войну – ничего! Я не желал уже никому служить. Я устал. Уйти от всех в никуда – вот чего жаждала моя душа. Тогда эта женщина сказала мне про эти развалины. Дурная слава шла об этом месте, но для меня оно окажется вполне подходящим: люди туда не наведываются. И я решил последовать ее совету. По дороге увидел еще одну сожженную деревню; два-три дома, правду сказать, оставались целы. Но ни одного человека мне не встретилось ни во дворах, ни в этих домах. В одном из них жил священник: иконы, распятия, книги. Кое-что я прихватил с собой и снова тронулся в путь. Еще издали я увидел эту груду камней. Место показалось мне вполне подходящим, похожим на руины древнего замка. Тут я и решил устроить себе жилище.
Вот, пожалуй, и вся история; остальное не заслуживает внимания. Люди, полагаю, вскоре узнали обо мне, но ни одна живая душа здесь не появлялась. В этих камнях я и обрел покой и одиночество, а больше мне ничего не нужно. Неподалеку журчит родник, а пищу я добываю в лесу своим оружием. К тому же у меня есть книги, они не дают мне скучать.
– Кто же их пишет и о чем они? – полюбопытствовал Гастон.
– Умные люди древности. Один, например, – Эпикур, – отрицает вмешательство богов в дела людей. В самом деле, способен ли Бог услышать человека, ведь тот не один – сотни, тысячи людей молятся Ему, просят о чем-то. Как может Он одним разом услышать всех? И как сумеет исполнить просьбу десяти тысяч человек, если они просят Его одновременно, каждый о своем? Ну не чепуха ли это? Эпикур жил в то время, когда о христианстве никто и не помышлял. Но вот боги поменялись. Та же осталась суть? Безусловно! На земле столько людей, сколько у нынешнего Бога волос на голове. И опять же, каждый молится и о чем-то просит. Может ли Он помочь всем сразу? Нет, потому что попросту не услышит. А через минуту, пять, полчаса молитвы и просьбы удваиваются, утраиваются; через день их становится в десять, в двадцать раз больше. Как человек этого не понимает? Где у него рассудок? Есть ли предел человеческой глупости?
– Такого предела нет, – ответил ему Гастон. – Но люди верят, ибо так учит Церковь – огромная машина подавления воли, разума.
– Религия заменяет разум верой и запрещает человеку следовать указаниям природы, – вспомнила Эльза уроки Урсулы. – В течение веков она создает убийц, мошенников или фанатиков.
– Сюда же причислим и святых, так называемых любимцев Бога, – кивнул Рено. – Народ молится этим картинкам, намалеванным неизвестно кем. Но почему? Да потому что он не представляет себе, какой он, этот Бог, и не имеет возможности с Ним побеседовать еще и как с Владыкой, а святой может это сделать, ибо вхож к Нему и лицом таков, как человек. Словом, посредник. Но ведь Иисуса тоже нарисовали. Так зачем эта свита, если можно обратиться к хозяину без нее?
– Не пойму, как можно молиться на деревяшку! – усмехнулся Гастон. – Ведь она мертва. Мало ли что на ней намалевано. А если этот так называемый святой изображен в момент соития? Что же, следует молиться и в этом случае? Но кому? Скажу точнее: чему?
Рено де Брезе, помолчав, продолжал:
– Сидя над трудами ученых мужей, я долго размышлял о сущности слепой веры и пришел к выводу, что она – орудие порабощения человека и делает из него тупую скотину. Орудием этим в совершенстве владеет Церковь, которая проповедует послушание своим хозяевам; народ должен работать на них, не помышляя о недовольстве и бунтах. Вот назначение веры, ее сущность!
Гастон прибавил, согласно кивнув:
– Она дает возможность пользоваться безграничной властью над верующими, которые всегда готовы открыть кошельки для попов.
Отшельник с любопытством посмотрел на него:
– Ты, рыцарь, стало быть, силен духом и умом, коли сумел узреть гнилую и продажную сущность папства, породившего ко всему прочему еще и такое чудовище, как инквизиция – явление вредное и совершенно чуждое христианству.
– Меня беспокоит в связи с этим судьба Эльзы. Порою она бывает несдержанной на язык. – Гастон повернулся к ней: – Тебе не случалось ли высказывать свои взгляды на веру? В замке никто не догадывается, что ты давно уже ищешь метлу?
– Какую метлу? – широко распахнула она глаза. – Чтобы летать на бал к сатане?
– Нет – чтобы вымести с нашей земли всю эту нечисть, именуемую духовенством.
Эльза усмехнулась:
– Никак не найду подходящий черенок. Но если припомнить о взглядах… Однажды я наговорила лишнего одному поваренку. Помню, он затянул что-то о заповедях и деяниях Христа; возносил похвалы. До смерти мне надоел. Я не выдержала и сказала, что эти заповеди бессмысленны, попросту чушь; а Мария Магдалина была гулящей девкой и любовницей Христа.
– Поваренку? Уж не тот ли это негодяй, которому я нарвал уши?
– Как… Нарвал уши? Его зовут Аселен. Ты – о нем?
– Мне пожаловались на него слуги.
– И что же ты?..
– Дал ему хорошего тумака и оставил отметины на ягодицах. Пожалуй, с месяц он теперь даже не присядет.
– Но для такой расправы нужна убедительная причина. Какова же она?
– Какою бы она ни была, больше он не станет тебе надоедать, а если вновь возьмется за свое, шлепни его по заднице.
– Так это, стало быть, из-за меня? Бог мой, Гастон, что ты наделал! Ведь это такой мерзавец! Он станет мстить.
– Мне? – Гастон рассмеялся. – Пусть только попробует. Для начала я отрежу ему то, что является предметом его мужской гордости, точнее, укорочу наполовину, а если до него и в этот раз не дойдет, повешу его на первом же попавшемся дереве.
– До тебя ему не дотянуться; мстить он будет мне.
– В самом деле? Каким же это образом, хотелось бы знать?
Эльза немного подумала.
– На его месте я донесла бы капеллану о нашем разговоре; тот сообщит аббату, а дальше… Ты говорил о монахе Содоне, которого Авиньон прислал в Париж для борьбы с ересью. Услышав о том, что я сказала в адрес Христа…
Красноречивая пауза наступила вслед за этими словами.
– А ведь она права, – мрачно изрек отшельник. – Если этот поваренок и в самом деле такая дрянь, то лучшего способа для мести ему не найти. Отныне тебе следует быть очень осторожной, девочка. Увидишь самодовольную улыбку на лице этого паршивца – знай, змея уже сделала бросок и впрыснула яд.
– О боже! Что же тогда?..
– А ты не догадываешься? В самом скором времени жди инквизитора; он не замедлит протянуть свои липкие лапы, чтобы бросить тебя в огонь.
– Но я под покровительством графини…
– Оно для чудовища ровно ничего не значит.
– Обо мне знает король, Гастон говорил ему…
– Святая Церковь подчас с легкостью сбрасывает с престола монархов.
Эльза беспомощно глядела на отшельника. Но тот молчал. Его слова яснее ясного обозначили перспективу. Теперь следовало подумать о том, как этого избежать.
А Эльза все еще не желала сдаваться:
– Но ведь он монах! И с ним такие же… Что стоит перебить их всех, пусть только сунутся; немало горя они уже принесли людям.
– Папа в ответ прикажет королю выдать ему тех, кто покусился на жизнь его посланца, в противном случае он наложит интердикт на замок, а потом и на королевство; заодно отлучит от церкви короля.
Гастон бросил на Эльзу взгляд, в котором сквозил легкий укор:
– Придержать бы тебе язычок, а не давать ему воли.
Незамедлительно последовал отпор:
– А тебе – свои руки и меч!
Отшельник, усмехнувшись, поглядел на них:
– Оба хороши. Но если подумать, то так ли уж страшен папский гнев? В конце концов, кто только не был отлучен. Например, Гийом Завоеватель и его жена Матильда; король Филипп Первый и графиня Анжуйская Бертрада; Роберт Набожный и его супруга Берта Бургундская; Жан Мягкий Меч по прозвищу Безземельный, и даже наш добрый король Филипп Август.