Эльза чувствовала, как у нее начинает мутиться разум. Да люди ли то перед ней? В здравом ли уме человек, задающий такие вопросы? Она еще держалась, а инквизиторам важно было сломить ее волю, добиться нервного срыва, заставить признаться во всем. Но она не признавалась, понимая, что одно только «да» вызовет град новых нелепостей, которые проложат прямой путь к костру. Вместо них посыпались угрозы. Но и они не возымели действия; Эльза молчала, не выказывая признаков страха.
Наконец повисла пауза. Эльза даже удивилась: что это они?.. Неужели все кончилось? Значит, ничего не добившись, они ее отпустят? Но три пары прорезей, пошевелившись, вновь застыли; оттуда, из этих щелей, все так же холодно и отчужденно глядели на жертву злые глаза. Теперь, когда стало ясно, что волю обвиняемой не сломить и добровольных признаний от нее не добиться, инквизиторы пришли к заключению, что, исходя из желания выведать правду, надлежит избрать последнюю меру воздействия – пытку. Физические муки в этом отношении помогут значительно эффективнее мук моральных. Они коротко посовещались, собственно, лишь кивнули друг другу, обронив при этом несколько латинских фраз. Эльза уловила: Satis! Periculum in mora. Finis coronabit opus[66]. После этого Содон произнес, обращаясь к ней:
– Мы не добились от тебя признательных показаний, а потому ради торжества истины нам придется прибегнуть к более действенному средству, именуемому пыткой.
– Пыткой?.. – У нее даже остановилось дыхание. Она по-настоящему испугалась. – Но это невозможно!
– Ты можешь предложить что-то иное?
– Вы намерены обречь меня на ужасные страдания…
– Иисус Христос тоже страдал. И что, в конце концов, есть человеческая жизнь, если не наказание за первородный грех прародителей наших, а потому истязание бренного тела ради спасения души есть акт милосердия.
– Но я не хочу! Я вам все сказала…
– Не бойся, это будет совсем не больно. Тебя всего лишь подвесят к потолку, где ты провисишь некоторое время с вывернутыми руками. Если ты по-прежнему будешь упорствовать, на тебя наденут «испанские сапоги» – милые такие сапожки с деревянными голенищами. Наш палач умеет это делать, будь уверена, он превосходный обувщик. Ну, ты все поняла, дочь моя? Ступай пока что, за тобой очень скоро придут. У тебя будет время на раздумья. Помни, признания в ереси и выдача сообщников избавят тебя от плетей, «сапог» и потолка.
Два монаха подняли Эльзу и увели. Произошедшая сцена называлась у инквизиторов «воздействием страхом». Если это не приносило желаемых результатов, человека морили голодом, мучили жаждой, в камеру к нему запускали полчища крыс. Это могло продолжаться долго и служило в конечном итоге для того, чтобы сломить волю узника и получить от него признания. Третьим актом являлся новый допрос; на этот раз заключенному показывали орудия пыток. И ждали. Инквизиторы умели ждать…
Отчаявшись отыскать Эльзу и Содона, Гастон направился во дворец. Первым же, кого он встретил в галерее, был Тевенен.
– Кому живется лучше, рыцарь, мне или тебе? – заглянул ему в глаза шут. – Мне, конечно же. А знаешь, почему? У меня много подружек; потеряю одну, найду другую – велика ли печаль!
– Тебе бы все насмехаться, шут, – огрызнулся Гастон.
– Это лучше, чем плакать, подобно тебе. Но я знаю, отчего ты приуныл. Ты потерял свою даму сердца; будь иначе, встретились бы мы здесь?
– Черт побери, откуда тебе известно?
– У шута нет мозгов, зато есть глаза. Я не знаю, кто она, твоя Эвридика, но не смогу ли я помочь тебе найти ее? Кому ведомо, что в голове у глупого шута; но тонущий хватает даже лист, что плывет по воде. Виной твоему горю, как знать, не белый ли монах? Не будь его здесь, стал бы ты прятать от людей свою любовь?
– Это правда, Тевенен. Не солгал ты и насчет глаз: увидел то, чего не сумели увидеть другие.
– Так отчего ты прячешь свою нимфу от монаха? Боишься, рак протянет к ней свои клешни?
– Догадываюсь, он их уже протянул.
– Так ли уж трудно их отсечь, рыцарь?
– Трудно, шут, когда речь идет о преследовании инакомыслящих.
– Ба, рыцарь! Выходит, твоя дама и я – одного поля ягоды. Только шут над попами смеется, а твоя подружка, похоже, объявила им шах?
Рено положил другу руку на плечо:
– Расскажи ему обо всем, Гастон. Этот малый вовсе не так глуп, как кажется. Не там ли улыбнется удача путнику, страдающему от жажды, где, казалось бы, воды и быть не может? Верно, Бино?
Пес, в продолжение разговора клонивший голову то вправо, то влево, бросил на хозяина короткий взгляд и продолжал с любопытством разглядывать шута. И Гастон все рассказал. Тевенен согнал улыбку с губ:
– Из пасти у льва вырвешь разве добычу? Есть только один способ: копье меж ребер… подойдет также меч. Или ты забыл про Божий суд, рыцарь? Но он только называется так, Бог тут ни при чем. Помни об этом. Ловкость и сила – вот что превыше всего. Поразмыслите об этом вдвоем с сестрой, а мне предстоит навестить королеву. Что же до Содона… Червяк уполз, но приползет опять. Ты жди его.
И шут вприпрыжку побежал в сторону королевских покоев. Неожиданно он увидел Тюделя и остановился, задумавшись; вспомнилось неожиданное знакомство Тюделя с Содоном, их короткие загадочные беседы. Сняв колпак, шут почесал макушку.
– Жаль, король забрал Гишара с собой: две головы – все же не одна. Коли так, пусть эта одна поработает за двоих.
И вновь пустился в путь, напевая провансальскую песню о служении прекрасной даме.
Жанна, увидев шута, улыбнулась.
– Как поживаешь, матушка? – обратился к ней курносый карлик, взбираясь на стул.
– Скучаю, Тевенен. Ты же знаешь: Карл, едва вернувшись, умчался в Авиньон.
– Он подался туда не за юбкой, да и та, что с ним, в подружки ему не годится.
– Благо он отправился не на войну, ведь он не воин.
– Зато мыслит лучше воина. Хорошо ли тебе быть королевой, женой короля, который не любит воевать?
– Отчего же мне должно быть плохо?
– А вспомни, матушка, давно ли ты была дофиной?
– Я? Хм! – Жанна легко рассмеялась. – Не так давно, тебе ли не знать?
– Завидный титул, верно?
– Не совсем: неизвестно, когда станешь королевой и станешь ли вообще.
– А знаешь ли ты, матушка, что до сих пор ходила бы в дофинах и, возможно, проходила бы этаким манером до самой старости?
Жанна строго посмотрела на шута:
– Перестань болтать вздор, Тевенен.
Шут передернул плечами:
– Странные все же существа люди: когда с ними шутишь, они утверждают, что ты говоришь серьезно, а когда говоришь серьезно, уверяют, что ты мелешь чепуху.
– Не пойму, куда ты клонишь.
– Не перестаю удивляться, сколь неблагодарен бывает человек к своему ближнему, который помог ему возвыситься. Мало того, он даже готов закрыть глаза на то, что ближнего этого могут истязать, а потом возвести на костер. Чем ниже человек, тем больше он замечает, что происходит вокруг; и чем выше он, тем меньше видит, порою просто не желает видеть.
– Ну, ну, любопытно, Тевенен. Ты, как мне кажется, хочешь что-то сказать, и притом нечто мудрое. Права ли я?
– Слышала ли ты, чтобы Тевенен хотя бы раз сказал глупость? Разве не правду он всегда говорит? Правду, которой боятся лжецы и подхалимы, а потому смеются над шутом, чтобы за смехом скрыть грязь и порок. Хорошо, когда это видят другие, и плохо, когда не видят те, кому это надлежит в первую очередь.
– Что-то чересчур мудрено, Тевенен. С чего мы начали? О чем ты хотел поведать своей королеве?
– Только о том, что ты стала королевой благодаря последней глупости короля, который не придумал ничего умнее, как умереть в гостях.
– Ты о Жане Втором? Но в чем же его глупость?
– Твой свекор позволил себе отойти в мир иной потому, что этого хотели другие.
– Как! – вскочила Жанна. – Что еще взбрело тебе в голову? Кто это пожелал, чтобы король умер?
– Тот, кто захотел видеть тебя королевой, а твоего супруга – королем.
– И кто же это?
– Я не стану называть имен, лишь напомню и укажу: пятеро мужчин не смогли сделать того, что сделала одна женщина, и эту женщину собирается пытать баран, которому поручил эту работу осел.
– Яснее, Тевенен! Догадываюсь, за твоими словами кроется нечто ужасное. Что же сделала женщина, чего не смогли сделать пятеро мужчин, и какое это имеет отношение ко мне?
– Варила она как-то чай в кастрюле, да и уронила туда рубаху; вытащила ее, а под ней – золотая корона!
– Корона? Золотая? И где же она теперь?
– На твоей голове, матушка.
Жанна инстинктивно поднесла руку ко лбу. Шут с любопытством смотрел на нее.
– Желаешь сорвать ее с головы? Этим не вернешь жизнь той, кого еще можно спасти, зато твоя безделушка очень поможет спасти ту, которую можно уже не вернуть.
– О ком ты? Кто эта женщина? Что нас с ней связывает и при чем здесь корона?
– Не много ли вопросов для одной головы глупого шута, у которого ума хватает лишь на то, чтобы носить колпак с бубенчиками, плясать и строить рожи? Я забыл, он еще умеет слагать стихи и смеяться над попами, которым вы, пустоголовые люди, целуете грязные руки, испачканные кровью.
– К черту руки, попов и твой колпак! Ты говорил о женщине. Кто она?
– Ты ее не знаешь, не знает и она тебя.
– Но что же в таком случае нас связывает?
– Ты взяла свою власть из рук этой женщины, даже не заметив ее и не поблагодарив. Но мало одной короны, эта дама подарила тебе еще и красоту.
Жанна широко раскрыла глаза:
– Анна де Монгарден?..
– О, она всего лишь служанка у той, о которой у нас с тобой идет речь.
– Служанка? Но кто же может быть выше графини? Герцогиня?
– Бери выше, матушка.
– Королева?
– Еще выше.
– Остается императрица.
– Эта тоже и в подметки не годится той, о ком беседа.
– Черт возьми, ты меня пугаешь, Тевенен! Кто же она такая, ведь мы перебрали всех. Остается…