Обо всем на свете забыла и Эвелина, погруженная в глубокое раздумье. Теперь уже никто не мешал ей. В просторной гостиной, роскошно убранной, украшенной зеркалами и картинами и обитой узорчатой шелковой тканью пунцового цвета, царила глубокая тишина. Слегка раздвинутые портьеры позволяли видеть целую анфиладу больших и малых комнат, также погруженных в тишину и полумрак. Косые лучи заходящего летнего солнца, пробиваясь сквозь опущенные жалюзи, скользили по стенам, коврам и по золоченым рамам картин. Из сада доносилось благоухание распустившихся роз и пение птиц, а в глубине дома, в столовой, тихо позвякивала расставляемая к ужину посуда.
Эвелина думала о своей неудачной жизни. Она, пожалуй, не преувеличивала, полагая, что очень несчастлива. В самом деле, бездетная вдова, с пылким сердцем, она уже много лет страдала от одиночества; ее состояние было не так велико, чтобы она имела возможность постоянно находиться там, где жизнь еще казалась ей полной очарования, где она не томилась от скуки, чтобы различного рода заботы и дела не приковывали ее порой, часто на долгое время, к такому отвратительному, печальному и скучному месту, как Онгрод. Теперь же в ее прекрасных, обширных владениях в окрестностях Онгрода творилось нечто из ряда вон выходящее. Нужно было заключать какие-то договоры, погашать какие-то долги, производить какие-то неотложные хозяйственные затраты, — и все это мешало Эвелине уехать за границу или по крайней мере поселиться в большом городе. Два года провела уже она тут, два тяжелых и скучных года. Все ей было чуждо, прозаический вид маленького городка нагонял тоску; она томилась, лишенная утонченного наслаждения, которое доставляло ей искусство, до сих пор составлявшее величайшее очарование ее жизни; Эвелина жила как отшельница, замкнувшись в своем особняке с картинами, роялем, Чернисей и Эльфом. Жизнь ее тут была столь же чиста, сколь и печальна, и, однако, ее терзали укоры совести. Она не совершала никаких добрых поступков и часто горько упрекала себя за это. Жажда творить добро заставляла трепетать самые сокровенные струны ее души. Благотворительность стала ее манией и много, много раз в жизни приносила ей моральное удовлетворение, заменявшее счастье, которого она никогда не знала. Но… так бывало, когда она жила в других местах. Здесь же она даже не знала, что следует предпринять, чтобы насытить эту насущнейшую потребность своего благородного сердца. Правда, иногда она оказывала щедрую помощь какому-нибудь бедняку, но это не приносило ей душевного удовлетворения, не заполняло ее времени, не успокаивало совести. Живя в больших городах, Эвелина привыкла заниматься благотворительностью энергично, деятельно, под руководством просвещенных духовных наставников; лица, посвятившие себя филантропии, поднимались на чердаки, спускались в темные подвалы, посещали приюты и богадельни, сидели с серебряными подносами за столиками в преддверии храмов… И то, что Эвелина не имела возможности заняться именно такой благотворительностью, мучило ее, вливая еще одну каплю в горькую чашу ее жизни. Неожиданно в Онгроде организовалось так называемое общество дам-благотворительниц. Эвелину, как наиболее состоятельную жительницу города, пригласили принять участие в деятельности общества. Это была первая радость, которую она испытала здесь за два года. Наконец-то и она получит возможность творить добро! Избыток ее душевных сил найдет, наконец, выход. Как всегда, при виде человеческого горя глаза ее увлажнят слезы жалости и сострадания. О, она услышит слова благодарности и благословения тех, к кому она явится, словно ангел, неся помощь и утешение. Она немедленно откликнулась на приглашение. Ей указали ту часть города, где она должна была разыскивать нуждающихся. И она искала. Во время этих поисков она случайно зашла в хибарку, где жила семья каменщика, и увидела Хельку. Девочка предстала перед ней в живописной позе. Кажется, она играла с собакой или кошкой, а может быть, просто сидела у порога и яркие лучи солнца переливались в ее волосах огненными бликами; а быть может, пораженная видом экипажа, лошадей и красивой нарядной дамы, она остановилась как вкопанная в дверях, впилась в нее глазенками, в которых Эвелине почудилась знойная синева итальянского неба, — но как бы то ни было, девочка сразу же показалась ей необыкновенно привлекательной. И когда она прикоснулась губами к личику ребенка, которое было перепачкано только что съеденной похлебкой с салом, сердце ее забилось сильнее; а когда Янова произнесла слово «сиротка», глаза Эвелины оросились слезами сострадания и умиления. Со всей страстностью души, неукротимой, как вулкан, и одинокой, как челн, затерявшийся в бурных просторах моря, Эвелине захотелось взять девочку к себе, получить ее в полную собственность. Теперь предмет ее желаний уже находился под ее кровлей. Девочку отдали ей навсегда и, надо признаться, безо всякого сопротивления. И вот любовь к этому ребенку успокоит ее сердце; окружив малютку материнской заботой, она удовлетворит совесть, повелевающую ей творить добро… Но где же она, эта прелестная девчушка? Где же этот ниспосланный ей провидением ангел, несущий: радость и покой? Почему Чернися до сих пор не привела ее? Бедняжка, она, наверно, еще не одета. Но ее уже, конечно, умыли, выкупали. Эвелине захотелось пойти в комнату Черниси, обнять девочку, поцеловать, прижать к сердцу…
Она вскочила с дивана, побежала к дверям, но остановилась на полпути, скрестив на груди руки. На пороге появилась Черницкая, ведя за руку Хельку, изменившуюся до неузнаваемости. Как она преобразилась! Белая бабочка со сложенными крылышками превратилась в ослепительного колибри. Розовые ленты, точно перышки или крылышки, выделялись на голубом платьице. Из-под белых кружев виднелись стройные ножки в тонких, как паутина, чулочках, обутые в крошечные голубые башмачки. Золотистые волосы были надушены, уложены локонами и скреплены черепаховым ободком.
Восхищенная нарядом, в котором она чувствовала себя немножко неловко, упоенная запахом духов, струившимся от ее волос и кружев, Хелька остановилась в дверях гостиной. Губы ее искривились, как будто она снова собиралась расплакаться, худенькие ручки она развела в стороны и держала напряженно на весу, словно боялась измять платье, а затуманенный слезой взгляд то опускала к чудесным башмачкам, то робко устремляла на Эвелину. Подбежав к девочке, Эвелина сжала ее в объятиях и начала осыпать горячими поцелуями. Затем повела ее в столовую и вместе с ней села за стол, заставленный прекрасным фарфором и изысканными кушаньями. Когда полчаса спустя Черницкая вошла в столовую, Хелька уже сидела на коленях у своей новой покровительницы и держала себя совершенно непринужденно. Беспредельная доброта и нежность Эвелины быстро вселили доверие в сердце Хельки, — она осмелела. Девочка, щечки которой были перепачканы вареньем, а не похлебкой с салом, то и дело указывала мизинчиком на разные незнакомые ей до сих пор предметы, спрашивая, как они называются:
— Что это, пани? А это что?
— Чашечка, — отвечала Эвелина.
— Ча-шеч-ка, — не без труда повторяла Хелька.
— А по-французски это называется: la tasse.
— Tас, тас, тас-тас-тас! — щебетала Хелька.
И у Эвелины и у девочки вид был самый счастливый. Выходя из столовой со своим стаканом чаю, Черницкая опять улыбнулась по-своему, чуть насмешливо и в то же время грустно.
Так прошел первый день пребывания Хельки у вдовы, а за ним наступили другие, такие же, а быть может, еще более счастливые дни и для женщины и для ребенка. Они отлично проводили время вместе. В летние месяцы в красивом саду, окружавшем особняк, девочка порхала с утра до вечера, точно пестрый колибри. Ее маленькие ножки в изящных туфельках мелькали на усыпанных гравием дорожках вокруг цветущих клумб. Ее золотистая головка в венке из цветов возникала над низкими кустами зелени, как неземное ангельское видение. Детское щебетанье и смех слышались даже за железной решетчатой оградой, отделявшей сад от улицы. Эвелина целые часы просиживала на большой красивой веранде, забывая о книге, которую держала в руке, и следила взглядом за маленьким изящным созданием, ловила каждый звук его голоса или смеха, а иногда, сбежав по ступеням веранды, сама начинала гоняться за Хелькой по дорожкам сада. И во время детских забав, которым она, казалось, предавалась всем сердцем, заметней было, сколько сил и жизни сохранилось еще у этой как-никак уже немолодой женщины. Щеки ее покрывались румянцем, черные глаза сверкали, и вся фигура приобретала девичью подвижность и гибкость. Эта беготня обычно кончалась тем, что Хелька бросалась на шею к Эвелине, они крепко целовались, а потом подолгу сидели на зеленом ковре среди цветов, составляли букеты или плели венки. Жители города, проходя по тротуару мимо железной ограды, часто останавливались, стараясь разглядеть сквозь решетку прелестную группу, которая казалась еще очаровательней на фоне особняка, живописно белевшего среди сада, и еще трогательней оттого, что эта женщина, как известно, не была матерью девочки. Но женщина и ребенок, чужие по крови и так горячо привязавшиеся друг к другу, самое сильное впечатление производили в ясные зимние дни, когда они входили в городской костел, где было полно молящихся; на малютку всю в атласе и лебяжьем пуху и на женщину в соболях и бархате устремлялись тогда тысячи глаз. Румяную, неизменно улыбавшуюся девочку сравнивали с розой, выглянувшей из-под снега. Но с чем можно было сравнить ее приемную мать? Ее попросту называли святой. Такой заботой и любовью окружить чужого ребенка низкого происхождения, сироту! Найти для своего богатства такое применение! Это поистине было достойно преклонения. И действительно, на Эвелину глядели с благоговением всякий раз, когда ее нежное, задумчивое лицо мелькало в боковом приделе храма, вокруг слышались восхищенные возгласы, а стоявшая у дверей Янова в порыве восторга изо всей силы расталкивала локтями теснившуюся вокруг нее толпу, грузно падала на колени, впивалась добрыми голубыми глазами в видневшуюся отсюда верхнюю часть большого алтаря и, утирая слезы рукавом праздничной кофты, чуть ли не в полный голос восклицала: