— Соединенные Штаты никогда не станут принимать участие в этой войне, — неуверенным голосом вещал мощного телосложения, громадный блондин, явно парень с фермы, — неуклюжая форменка была ему очень мала. — Мне это лично гарантировал мой конгрессмен.
— Откуда ты? — спросил его Датчер.
— Штат Арканзас.
Датчер кивнул, словно моряк его во всем убедил. Тот большими глотками допил оставшееся в кружке пиво.
— Пусть только приблизятся эти япошки! — кричал он пьяно. — Мы их всех прогоним — со всех морей! Поглядел бы я своими глазами, как эти паршивые япошки осмелятся к нам приблизиться!
Максина улыбалась, слушая пьяную болтовню матроса.
— Я хочу есть. — Датчер подтолкнул Максину и Долли к двери. — Терпеть не могу любые дискуссии по поводу сравнительной боевой мощи военно-морских флотов.
— Приятно было его послушать, — поделился своими мыслями Макамер, когда они все вместе направлялись к ярко освещенной закусочной через дорогу. — Официальный представитель армии Соединенных Штатов заявляет, что мы не будем ввязываться в войну.
— Парнишка недурен, — отметила Максина, — только вытряхнуть бы его из этой кургузой форменки.
В закусочной было полно народу, пришлось сесть за неубранный столик. Максина и Долли пошли в туалет, а Макамер и Датчер остались сидеть за столиком, при слепящем свете поглядывая друг на друга через грязные тарелки и озерки разлитого кофе.
— Ну как, она ведь в полном порядке, а? — громче, чем хотел, проговорил в этом шуме Макамер, широко улыбаясь Датчеру. — Долли постаралась для тебя, что скажешь? Какая фигурка — пальчики оближешь!
— Макамер, если б возле меня работала бетономешалка, а я бы решил заставить кого-то произнести в это время речь, — мой выбор, несомненно, пал бы на тебя.
Макамер взглянул на него с виноватым видом.
— Неужели я так орал? Смешно!
— Теперь в закусочной «Сквер дил» всем посетителям известно, что у Максины фигурка что надо.
Подошла официантка — бледная, изможденная (работа тяжелая, до двух ночи), — загремела грязной посудой, убирая со столика.
— Ты с ней неплохо проводишь время, насколько я понимаю? Она тебя, по-моему, умеет рассмешить…
— Да, умеет! — оборвал его Датчер.
Долли и Максина вернулись. Датчер наблюдал, как Максина, в своем костюме, отделанном спереди мехом рыжей лисицы, пробиралась, лавируя между столиками. Все мужчины глазели на нее. Этот ее костюм, думал Датчер, на полдюйма ей узок — во всех местах. Побился бы об заклад — все, что она носит, на полдюйма ей узко, даже ночные рубашки.
— Знаешь, о чем я думал в ваше отсутствие? — обратился Датчер к Максине, когда она села за столик.
— О чем же? — Она посвежела — снова напудрилась и накрасила губы.
— О твоих ночных рубашках.
Максина недовольно нахмурилась.
— Об этом здесь неприлично говорить.
— Датчер вообще грубоват, даже вульгарен, — выручил его Макамер. — Почитала бы ты его книжки.
— Англичане только что объявили войну Германии, — сообщила Максина. — Нам сказали женщины в туалете.
«Вот как узнаешь важные новости, — размышлял Датчер. — В дамском туалете в закусочной в Сан-Диего какая-то женщина говорит актрисе из театра „Рипаблик“, которая в Нью-Йорке пьет очень много вина, что англичане объявили Германии войну. Вот как я об этом узнаю».
— Эта вилка грязная! — сердито указала Максина официантке, которая раскладывала перед ними тарелки с едой. — Какое нахальство — подавать на стол грязные вилки!
Официантка, вздохнув, принесла чистую.
— Они здесь и на убийство пойдут, — раздраженно говорила Максина, — если только им попустительствовать!
Во всем зале посетители, орудуя ножами, отрезали куски масла, поливали сиропом вафли и ели. Датчер, понаблюдав немного за ними, тоже принялся за еду. Ничего нового, обычная американская кормушка, — тот ж гомон, те же блюда.
— От этого мяса, запеченного в вафли, дурно пахнет! — возмутилась Максина. — Честно! А это у них считается особым блюдом, деликатесом! Ничего не скажешь — Сан-Диего!
Датчер положил ладонь на ее руку, чтобы успокоить.
— Да у тебя рука, как у работяги! — обратила внимание Максина. — Чем ты занимаешься? Вбиваешь молотком гвозди в доски на киностудии?
— Печальное наследие моей загубленной молодости, — отшутился Датчер.
Максина, повернув его руку ладонью к себе, внимательно ее изучала.
— Линия жизни пересекается несколько раз… Это плохо.
— Да-а? Что еще скажешь? — удивился Датчер.
— Ты человек непостоянный: ревнивый, форменный эгоист, — продолжала она с самым серьезным видом, склонившись, как колдунья, над его ладонью.
— Ну, большой успех тебе здесь не светит, — охладил он ее.
— Ничего себе! — воскликнула Долли.
— Так что еще ты здесь видишь? — стараясь не терять терпения, поинтересовался Датчер.
— Ты мрачный, — Максина водила пальчиком по его ладони, — человек настроения… Угрюмый, унылый.
— Другие ничуть не лучше, — оправдывался Датчер.
— Короткая линия жизни…
Он, посерьезнев, отдернул руку.
— Благодарю тебя. — Мягкие прикосновения пальчиков Максины к коже ладони вселяли надежду. — Теперь мне все известно о себе и своей судьбе. Как я рад, что ты со мной здесь, в Сан-Диего.
— Так все это написано у тебя на ладони, — не я же распределила все твои линии. — Она подняла воротник. — Пошли отсюда, из этой вонючей закусочной! — И первой направилась к двери.
Все мужчины в зале провожали ее похотливыми взглядами.
— Ты не в ее вкусе, — прошептала Долли Датчеру. — Она призналась мне там, в туалете. Ты ей, конечно, нравишься, но ты не ее тип.
Датчер пожал плечами.
— Люди, которые гадают по руке, меня обычно не любят. Я это часто замечал.
Он догнал Максину, взял ее под руку, и они вместе пошли к машине.
— Ну а теперь, — заговорил он загадочно, — мы подходим к самому деликатному моменту… Мы… ну… мы едем в отель… я…
— Мне нужен отдельный номер! — твердо заявила Максина.
— Мне казалось, прежде нужно спросить, — пожал плечами Датчер.
— Джентльмены об этом никогда не спрашивают, — упрекнула его Максина.
— Не спрашивают, верно, но такое происходит без слов.
— Со мной такого никогда не происходит! — отрезала она.
— Мне это как-то прежде и в голову не приходило, — объяснял Датчер, когда они садились в машину. — Но ты абсолютно права.
Удалось получить лишь двухкомнатный номер — так как в отеле не было свободных мест; к тому же там остановились кое-какие знакомые из Голливуда, и когда Датчер столкнулся с ними в холле, то всячески давал им понять, что не имеет никакого отношения к этой женщине. Ах, если бы только не эта ее меховая отделка из рыжей лисицы!
Завтра, когда они будут на бегах, он, конечно, увидит немало знакомых, так что лучше ему сидеть где-нибудь рядов эдак на восемь ниже ее или наблюдать за бегами с того места, где кассы, или из бара.
Когда они поднялись в свой двухкомнатный номер, Максина решительно поставила свою сумку рядом с сумкой Долли в первой комнате. Макамер вопросительно посмотрел на Датчера.
— У нас восточное крыло. — Датчер шагнул через порог соседней комнаты.
— Послушай, — Макамер следовал за ним, — я предполагал, что организую день отдыха для нас с Долли. Она живет дома с матерью, а старушка каждый вечер молится за спасение греховной души своей дочери.
Вошла Долли, внимательно посмотрела на них и хихикнула.
— Пойди и поговори с Максиной! — заорал Макамер, поворачиваясь к Датчеру.
— И без тебя знаю свои обязанности, — огрызнулся он и вышел в соседнюю комнату. Максина сидела, вся такая собранная, на кровати, сложив руки на груди, и задумчиво разглядывала потолок.
— Максина, старушка… — начал Датчер.
— Не делай из меня дуру!
— Но я устал! — взмолился Датчер. — Идет война. Я сдаюсь. Здесь, в номере, две кровати. Клянусь, я тебя не трону. Ну ради Макамера с Долли…
— Пусть твой Макамер побудет джентльменом! — громко произнесла она. — Хотя бы одну ночь.
Датчер вернулся в «восточное крыло».
— Она сказала, что Макамер может побыть джентльменом хотя бы одну ночь. — Он снял ботинок. — Ладно. Я ложусь спать.
Долли поцеловала Макамера, повисла на нем, обвив его шею руками. Датчеру пришлось, чтобы не мешать любовным лобзаниям, долго и старательно выравнивать носки своих ботинок под стулом. Долли, проходя мимо него, чмокнула его в щеку.
— Ты у нас, конечно, гроза всех девушек! — съехидничала она.
Макамер с Датчером, облачившись в пижамы, выключили свет. Макамер лег в постель. Датчер подошел к двери.
— Последние известия! — громко объявил он. — Макамер клятвенно пообещал до меня не дотрагиваться даже пальцем! Спокойной ночи!
Женщины захихикали, а Макамер громко захохотал. Датчер не остался в стороне. Вскоре обе комнаты отеля сотрясались от приступов смеха. Датчер тоже лег.
За окном, на темных улицах Сан-Диего, мальчишки — разносчики газет кричали, что Англия объявила Германии войну. А он, лежа в постели, прислушивался к этим крикам, то и дело нараставшим, превращавшимся в отчаянные вопли, потом удалявшимся, глядел в темный потолок. Поздний час, война, которую они весь вечер отталкивали от себя, старались забыть о ней — за выпивкой, бешеной скоростью автомобиля, беззаботным смехом и донимающей их похотью, — вдобавок эти крики сейчас сломили его, — так львы забывают о своем бурном темпераменте при виде хлыста дрессировщика. Он опять видел жуткие картины. Поляк-кавалерист лежит на пыльной польской дороге мертвый, широко открыв, словно в изумлении, рот; рядом с ним валяется его убитая лошадь. А этот парень в кабине немецкого бомбардировщика летит от Варшавы назад, на свой аэродром, вознося благодарственные молитвы: «Ну вот, еще раз… еще раз возвращаюсь живой на базу».
— Все это из-за Долли, — проворчал Макамер. Его молодой, с ноткой сожаления голос, преодолев крошечную темную бездну между краями двух кроватей, долетел до слуха Датчера. — Мне-то все равно, это она сходит с ума, ей дорог каждый час. Ты хочешь спать, Ральф?