Никто не попросил его пояснить свой комментарий. Он потеребил кончики усов и объявил:
— Завтра я уезжаю в Натчес!
Сразу же отсюда он собирался на Пенсильванский вокзал — купить билет и поскорее уехать, покуда снова не надрался. В Натчесе он пить не будет. Сядет за письменный стол — и писать по восемь часов в день… Тряхнув головой и свирепо оглядевшись по сторонам, он большими шагами подошел к коммутатору и рявкнул:
— Сколько можно ждать? Где, черт подери, этот Ван Митер?
— Эй! — подбежал к нему Марбл. — Полегче на поворотах! Без шума! Тут мне должны тысячу баксов, понимаешь?
— Мистера Ван Митера пока нет, — холодно ответила девушка.
— Кто он такой, черт бы его побрал?! Что он о себе возомнил?! — громко возмущался Джентлинг перед остальными драматургами. — Если сказал в три, значит, в три, и ты должен неукоснительно соблюдать назначенное время, если ты настоящий джентльмен.
— Да тише вы, ша! — пытался угомонить его Марбл.
— Какой-то жирный толстяк бросает кость нашему Искусству, — витийствовал Джентлинг, — и думает, что ему позволительно вести себя так, словно он король Англии! Дни августейших патронов давно канули в вечность, дорогая моя юная леди! — Погрозил пальцем девушке за коммутатором. — Ну, все, я ухожу! Если понадоблюсь — вы все знаете мой адрес. — И зашагал к двери.
В эту секунду в офисе появился мистер Ван Митер, лицо у него раскраснелось от быстрой ходьбы.
— Прошу простить меня, джентльмены, что заставил вас ждать! — Он тяжело дышал. — Прошу вас! — И придержал перед ними створку калиточки, улыбаясь мисс Титтл. Сам он вошел следом за драматургами в свой кабинет; высокий, холеный господин, с таким цветом лица, придать который не под силу даже опытному парикмахеру, он выглядел лет на пятнадцать моложе своих пятидесяти пяти. Кабинет его был отделан сосновыми панелями, на стенах большие фотопортреты знаменитостей сцены и киноэкрана с трогательными дарственными надписями: «Дорогому Ральфу», «Самому дорогому на свете Ральфу»… Среди них все увидели и портрет Герберта Гувера1: с серьезным, надутым видом он почему-то затесался в гущу актрис.
— Садитесь, леди и джентльмены! — пригласил драматургов хозяин кабинета, сделав гостеприимный жест рукой, и сел за большой письменный стол, засыпанный сигаретным пеплом. — Так вот, фонд поручил мне произнести что-то вроде торжественного спича…
Драматурги молча следили за ним.
— Не знаю, право, что и сказать вам, — продолжал Ван Митер, чувствуя себя немного неловко из-за воцарившейся в кабинете мертвой тишины: ему приходилось, по существу, говорить в пустоту. — Само собой разумеется, фонд гордится тем, что может оказать помощь и поддержку шести творческим личностям, наделенным таким большим талантом… — И с надеждой посмотрел в сторону Шварца.
Но тот лишь, постукивая кончиком трости по подошве ботинка, задумчиво глядел на портрет Герберта Гувера.
— Мы считаем, что американский театр не должен умереть, — Ван Митера несколько смущали сейчас такие высокие слова, хотя он и не находил в них ничего особенного, когда записывал в блокнот во время ланча, — и его судьба сейчас находится целиком в руках таких вот молодых людей, как вы. — Он обратил взор на Мидкифа, старательно, кругами поглаживающего свою лысину.
— К нашему большому несчастью, — Ван Митер убыстрил речь и повысил голос, — ни одна из шести пьес, выбранных менеджерами по просьбе фонда, не оказалась готовой для немедленной постановки.
Джентлинг хрипло засмеялся. Ван Митер чуть подпрыгнул на стуле, но тем не менее заговорил еще быстрее:
— Посему мы хотим довести до вашего сведения, что выделенные вам премии — это, скорее, аванс за ваш многообещающий талант… — он затряс головой — жаль, что не опрокинул за ланчем еще три «манхэттена», — лишь небольшое вложение капитала в будущее американской драматургии. Вот как мы, если хотите знать, смотрим на все это.
— Когда мы получим деньги? — сорвалось с языка у Дауда.
Это произошло само по себе, без всяких усилий с его стороны. С виноватым видом озираясь по сторонам, он вытащил носовой платок и старательно вытер губы.
Ван Митер глубоко вздохнул и улыбнулся Дауду со сдержанной теплотой.
— В свое время, мой друг, в свое время…
— Прошу меня извинить, — пробормотал сквозь зубы Дауд.
— Цель нашего фонда, — продолжал Ван Митер, хотя в его голосе уже чувствовались нотки отчаяния, — выжать все, что можно, по максимуму, выражаясь художественно, из наших денег.
Джентлинг снова громко засмеялся. Ван Митер бросил на него любопытный взгляд. Джентлинг без всяких церемоний, никого не стесняясь, поднял на виду у всех свой промокший, насквозь рваный ботинок и закинул ногу на ногу.
— Мы хотим еще и еще раз убедиться, — говорил Ван Митер, сцепив руки, — что наши деньги помогут таким талантливым людям, как вы, писать больше хороших пьес.
— Как нам будут платить — наличными или чеком? — спросил Мидкиф.
Ван Митер улыбнулся ему, показывая всем своим видом, что благодарен ему за остроту.
— Для того чтобы предоставить вам как можно больше времени, свободного от финансовых забот, фонд решил разделить сумму премии на несколько еженедельных взносов.
Нога Джентлинга в дырявом башмаке сорвалась с коленки другой ноги и опустилась, мягко стукнувшись о ковер с густым ворсом.
— Боже мой! — с несчастным видом произнес Дауд.
— Послушайте, у фонда нет никакого желания навязывать вам какой-то определенный жизненный уровень, но принято решение, — Ван Митер, колеблясь, все повышал голос, — что на двадцать пять долларов в неделю можно жить вполне сносно и выполнять обычную работу.
Все драматурги устремили взгляды мимо Ван Митера — на фотопортреты звезд на стенах.
— Итак, если разделить тысячу долларов на двадцать пять, то получается, что всей суммы каждому из вас должно хватить месяцев на десять. Хотя, честно говоря, леди и джентльмены, очень трудно написать хорошую пьесу менее чем за десять месяцев, это точно. Все вы, конечно, знаете афоризм: «Пьеса не пишется, — она постоянно переписывается».
— Так нам заплатят чеками или наличными? — повторил свой вопрос Мидкиф. — Что-то не могу припомнить, когда кто-нибудь заполнял для меня чек на двадцать пять долларов.
— Я уверен, что соглашения всегда можно достичь, мистер Мидкиф, — успокоил его Ван Митер, в душе ненавидя за то, что тот принимался гладить свою лысую голову каждый раз, как он обращался к ним со словами «молодые люди».
— Тем лучше, — откликнулся Мидкиф.
— Видите ли, — Ван Митер улыбался, лишний раз демонстрируя свой шарм, в котором никто и не сомневался, — нам приходилось и прежде иметь дело с творческой интеллигенцией, и мы с большим уважением к ней относимся. Мы хорошо понимаем творческих людей. Они, в сущности, дети — талантливые, чудесные дети. Особенно в том, что касается финансовых вопросов. Уверен, что через десять месяцев вы будете только благодарить нас за такое мудрое решение. — И встал.
Все поднялись за ним. Расточая им щедрые улыбки, он кивал головой. Мисс Титтл кивнула в ответ. Все они стояли в этом кабинете, отделанном сосновыми панелями, с фотографиями бессмертных на стенах: подтянутый Ван Митер; Дауд — с посеревшим лицом; дергающая носом мисс Титтл; Джентлинг, важный, как лорд, в своем полном безразличии; Шварц — с задумчивым видом; Марбл, лихорадочно соображающий, сумеет ли уговорить кредиторов подождать еще. Давящая, мрачная атмосфера сменила общее приподнятое настроение, и никто теперь не вышел бы из этого кабинета с той же грациозностью, с теми же светлыми надеждами, с какими входил сюда.
— Да-да, — повторял Ван Митер, весьма довольный, что все наконец благополучно завершилось. — Да, именно так.
— Ну, — наконец вымолвил Мидкиф, запахивая потуже свое потертое, промокшее насквозь пальто с великим достоинством, словно заворачивал себя в полковое знамя, — не знаю, что вы, подонки, собираетесь делать с вашими деньгами, а лично я иду покупать себе «паккард»! — И, чуть поклонившись Ван Митеру, водрузил на голову шляпу, величественной походкой покинул офис и взял курс на «Асторию».
Остальные лауреаты немедленно последовали за ним.
Лемке, Погран и Блауфокс
Машинные операторы, закройщики, молодые рабочие со склада — все разошлись по домам спать. Свет горел только в демонстрационном зале компании «Лемке, Погран и Блауфокс»: повсюду разложены вязаные изделия, пояса, бюстгальтеры, корсеты самых разнообразных моделей. Так тихо бывает только на фабрике спустя двадцать минут после того, как выключены все машины, все работницы-девушки давно ушли и свет во всех помещениях погашен. Сквозь мягкую пелену опустившейся на город темноты сюда из-за окон доносились далекие гудки автомобилей и шарканье подошв — пешеходы спешили домой к обеду. Из лифтовых шахт доносилось нудное завывание, сообщающее о перемещении кабины.
В демонстрационном зале сидели Лемке с Пограном; старались друг на друга не смотреть и не разговаривали. Слышали, как мягко, замедляя движение, приближался к залу лифт. Двери его раздвинулись, и оттуда с деловым видом выпорхнул Морис Блауфокс, тихо напевая себе под нос:
— «Не знаю, какой тогда был час…»
Увидав их, он оборвал песню, всплеснул руками в искреннем удивлении и так, с поднятыми руками, замер перед ними. Блауфокс, по-видимому, только что вышел от парикмахера, — тот над ним неплохо поработал: лицо розовое, лоснится, пенсне резво раскачивается на черной ленточке, короткие гетры на ногах безукоризненны.
— Лемке! Погран! — закричал он. — Боже, мои дорогие партнеры! Мало вам трудиться не покладая рук целый день, так вы еще и по ночам работаете, негодники! — Он искренне засмеялся. — Нельзя же, мальчики, ковать деньги день и ночь! Нужно порой еще выкраивать время жить! — И по очереди хлопнул их рукой по спине.
Ростом всего пять футов пять дюймов, Морис Блауфокс, когда стоял рядом со своими партнерами, казался высоким, исполненным самоуверенности и жизненных сил.