Они сидели, молча глядя друг на друга, обе в шоке, но по разным причинам. Потом Дена вышла и жестом попросила Джерри опустить стекло.
— Джерри, думаю, вам лучше зайти.
Джерри выскочил из машины:
— Она что-нибудь рассказала?
— О да. Вы просто не поверите…
— Что?
— Услышите.
Вашингтон, федеральный округ Колумбия
1978
Когда они вернулись в отель, Дена была совершенно без сил. Словно последние пять часов она каталась на ярмарке на гигантских качелях, вперед, назад. Даже лежа в постели после горячего душа, она не могла остановить эти качели. Джерри зарегистрировал их под своим именем, но взял номер люкс с двумя спальнями. В восемь тридцать он крикнул из своей комнаты:
— Как вы себя чувствуете? Может, все-таки заказать вам ужин?
— Нет, я хочу только спать. — Потом она спросила в двадцатый раз: — Вы можете в это поверить?
— Ну… Это не совсем то, что мы ожидали.
Джерри читал газету, когда зазвонил телефон.
Он подскочил и бросился к трубке в ванной комнате, чтобы не разбудить Дену. Звонил Мак Уоррен, хотел узнать, как дела. Дена предупреждала, что он может позвонить, и попросила ему все рассказать. Джерри зашептал:
— Мы нашли женщину, которую искали.
— Отлично. И что она сказала?
— Мистер Уоррен, можете минутку подождать? — Он пошел в свою спальню, закрыл дверь и поднял трубку. — Она сказала Дене, что ее мать была черная.
— Черна… что? — Мак был уверен, что ослышался.
— Чернокожая, понимаете, как Лена Хорн.[50] Светлая, но негритянка. Эта женщина не знает, что с ней случилось, но по крайней мере у нас есть настоящее имя. Есть с чего начать. Дена спит в другой комнате, но обязательно вам позвонит, когда мы еще что-нибудь узнаем.
Мак медленно вернулся в гостиную, где оставил Норму и тетю Элнер колоть орехи пекан. Норма сидела и ждала новостей, как птенец ждет червяка.
— Ну? — сказала она, тараща на него вопрошающие глаза.
Мак уселся в свое кресло-трансформер и взял газету, надеясь избежать разговора.
— Что она сказала?
— Я с ней не разговаривал, я говорил с ее другом. Она спала.
— Так. И?..
— И он сказал, что женщину они нашли.
— Женщину нашли. И?..
— Что — и?
— Что эта женщина сказала о ее матери?
Мак постарался ответить как можно более будничным тоном:
— Что мать Дены была черная.
Норма похлопала глазами.
— Какая?..
— Черная.
Норма вздохнула.
— Мак, ну зачем ты это делаешь? Ты же знаешь, как я психую. Теперь ответь, что она сказала на самом деле.
— Я тебе сказал.
— Мак, это не смешно. Что она сказала?
— Норма, я не пытаюсь тебя насмешить. Она сказала, что ее мать была черная.
Норма взвизгнула:
— В каком смысле — черная?
— В таком вот смысле. Чернокожая.
— Чернокожая, как Эмос и Энди?[51]
— Нет, он сказал, скорее как Лена Хорн.
Норма замахала на него руками:
— Ой, да что ты выдумываешь! Ты небось даже не разговаривал с ним.
Он глянул на жену поверх газеты:
— Говорю тебе, он сказал — негритянка. Так сказала та женщина. Я только повторяю его слова.
— Да не смеши людей, она была не чернее меня! — Норма возмущенно расколола орех и бросила скорлупу в зеленую глиняную миску, стоящую у нее на коленях.
— Норма, ты спросила — я ответил.
— Ну так он ошибся. Думаешь, никто бы не заметил, если бы Джин женился на цветной девушке? Никто, ни один человек, взглянув на нее, когда она сошла с поезда, не сказал: «Ой, глядите, Джин женился на цветной!» Никто, правда, тетя Элнер?
— Не припомню, чтобы такой нашелся.
— Конечно, никто, она же белой была, господи ты боже мой. Эта женщина с кем-то ее спутала. Как ты можешь быть черным, если ты белый? Чушь какая-то, ничего глупее в жизни не слыхала. Лена Хорн, господи прости.
Тетя Элнер запуталась.
— А при чем тут Лена Хорн? Она что, бывала здесь?
— Да она ни при чем, тетя Элнер. Он выдумывает, просто чтобы меня позлить. Он вознамерился свести меня с ума. Давай, Мак, дерзай, скоро добьешься своего, увезут меня в психушку.
Мак тяжко вздохнул:
— Ну как знаешь, Норма. Я тебе правду говорю, ты не веришь, так что забудь.
Прошло несколько минут. Норма расколола еще два ореха.
— Сама идея какова — на белого человека сказать, что он черный!
— Норма, это не я говорю, это та женщина. Я не знаю!
— Ну и нечего тогда передавать всякую брехню. Как можно быть черным, если у тебя глаза зеленые? Вот скажи мне.
— Я не знаю, Норма.
— Так я и думала.
Тетя Элнер сказала:
— Ладно, неважно, главное, что она была красивая. Это ведь все говорят, правда? — Она высыпала скорлупки из миски в бумажный пакет, стоящий в ногах. — И вот что я вам еще скажу, надо попросить, чтобы Эмоса и Энди вернули на радио. Куда они вообще делись, хотела бы я знать.
Вашингтон, федеральный округ Колумбия
1978
На следующий день Дена снова поехала к Кристине. Они сидели на кухне и пили кофе.
— Вчера, после того как ты уехала, — сказала Кристина, — я соображала, кто может знать, где сейчас Тео. Позвонила брату и еще нескольким людям, которые его знали, и все сказали одно и то же: «Понятия не имеем». И про твою маму то же самое. Я единственная кроме Тео знала, что она выдает себя за белую. — Кристина медленно покачала головой: — Даже не представляю, что тебе посоветовать. Я в таком же неведении, как и ты. Знаю только, что мама тебя обожала. Звонила и взахлеб рассказывала, какая ты красивая, как твои дела… После гибели твоего отца ты была ее единственной заботой.
— Если она обо мне так сильно заботилась, почему тогда бросила? Как она могла?
— Что тут скажешь, — вздохнула Кристина. — Твоя мама была сложным человеком, даже в молодости. Они с Тео оба были не такие, как все. Не в плохом смысле. Просто оттого, что выросли в Вене.
— Чем они занимались в Вене?
— Твой дедушка поехал туда изучать медицину, там он и познакомился с твоей бабушкой.
— Моя бабушка была черной?
— Нет, она немка была, дочь врача, из очень богатой семьи. Вряд ли дедушка когда-нибудь уехал бы из Вены, если бы не война. У него были зеленые глаза и светлые волосы, но в паспорте все равно писали: «Негр». Не забывай, чернокожих Гитлер ненавидел не меньше, чем евреев.
— Сколько было матери, когда они вернулись?
— Тео уже было лет четырнадцать-пятнадцать, значит, ей десять-одиннадцать. Представляешь, какой для нее это был шок. Они и негров-то настоящих никогда не видели. Тяжело им пришлось. Вчера они прелестные венские детишки, а нынче негритята и живут в квартале для цветных. Но твоя мать была маленькой леди, бегло говорила по-французски и по-немецки, играла на фортепьяно. Они с Тео оба были прекрасно воспитаны. — Кристина улыбнулась — Не то что я. Мне было почти столько же, сколько твоей маме, и мне казалось, она хочет играть и веселиться, но не знает, как это делается. Многие принимали их с Тео за снобов, но это не так, они просто выросли в другой культурной среде. А как они обожали своего отца, ох! Он очень гордился своими детьми.
— Вы его помните?
— О да, доктор Ле Гард и мой отец очень дружили, ходили в один клуб. Много времени вместе проводили. У них был чудесный дом, со вкусом обставленный, входишь туда, бывало, и как будто в другой мир попадаешь. Помню, твои бабушка с дедушкой обожали музыку, у них всегда звучали Брамс, Шуман, Штраус. А какие они устраивали вечеринки! Библиотека у них была — закачаешься, и картины. Они в Европе столько прекрасных живописных работ накупили! Они почти никуда не ходили — зачем, когда есть такой дом.
— Как выглядел мой дедушка?
— О-о, красивый был мужчина, высокий, прямо величавый.
— Понятно. — Дена хотела задать еще один вопрос, но боялась, как бы он не прозвучал обидно. — Ну… а насколько он был темнокожим?
Кристина не обиделась.
— А вот как ты, когда чуть-чуть загоришь. Он был голубой крови.
— Голубой крови?
Кристина засмеялась и перевернула руку ладонью вверх:
— Человек со светлой кожей, настолько светлой, что видны вены. Его мать была светлокожей квартеронкой из Нового Орлеана и вышла замуж за француза. Моя мать тоже была голубой крови. Сестра, Эмили, — белокожая, как ты. Я унаследовала цвет кожи отца, и он, кстати говоря, был отнюдь не рад этому. Стоило мне летом прийти с прогулки хоть немного загоревшей, он ужасно сердился. «Если еще немного почернеешь, — говорил он, — отошлю тебя в Гарлем, будешь жить с черными». Не любил он темной кожи.
— Почему?
— Даже не знаю. Просто не любил. Такой вот он был. Когда я в первый раз привела в дом будущего мужа, отца чуть удар не хватил. «Слишком черный, слишком черный», — говорил он. — Кристина засмеялась. — Но я ни в какую. Наверное, я вышла за него просто назло папе.
— А какой был Тео?
— Тео? О-о, если бывают мужчины-красавцы, то он был таким. Больше походил на мать, огромные карие глаза, длинные ресницы. Я часами могла сидеть и смотреть, как он учится играть на скрипке. — Она бросила в чашку еще кубик сахара. — Но он на меня не глядел, как и на других девушек, насколько я знаю. Только эту скрипку свою и любил.
Дена старалась сохранять спокойствие.
— Если мать моей мамы была чистокровной немкой, а ее дедушка — французом, то сколько же черной крови текло в жилах моей мамы?
— Одна шестнадцатая часть — капля, если вообще существует понятие «черная кровь», а его, разумеется, не существует. Кровь красная или «голубая». Но в те времена капля негритянской крови — уже было на одну каплю больше, чем надо. По закону это делало тебя негром.
— Думаете, моему отцу было бы не все равно?
Кристина пожала плечами:
— Поди угадай, как человек отреагирует. Имей в виду, это были сороковые, в некоторых штатах закон не одобрял межрасовые браки. За это в тюрьму сажали. Все тогда было совершенно по-другому. Но мне-то повезло. В молодости я не принимала близко к сердцу все эти расовые дела, даже фамилию поменяла на Уайтнау