Фуллеру показалось, что его щеки горят точно раскаленная медь. Он пытался осмыслить свою судьбу. Судьба вдруг дала ему аудиенцию и поставила в положение, где он просто не мог не выговориться.
Фуллер почувствовал, как зашевелились его губы и с них сами собой слетели слова:
– Это еще кто такая?
– Простите? – удивленно спросила Сюзанна и загородилась от него газетами.
– Я видел, как вы шли по улице – ни дать ни взять цирк на выезде. Вот и подумал: кто вы такая? – пояснил Фуллер.
Сюзанна обворожительно покраснела.
– Я… я актриса.
– Ах да, точно. Американки – лучшие актрисы в мире!
– Спасибо, очень приятно, – с тревогой проговорила Сюзанна.
Щеки Фуллера вспыхнули еще жарче. Его разум вдруг превратился в фонтан метких изощренных фраз.
– Я имею в виду не театр. Я про жизнь говорю, в которой мы все актеры. Американки одеваются и ведут себя так, словно готовы подарить тебе целый мир. А стоит протянуть руку – они положат в нее ледышку.
– Да что вы, – выдавила Сюзанна.
– Именно так, – подтвердил Фуллер. – И пора уже кому-то сказать это вслух. – Он с вызовом поглядел на присутствующих и заметил в их глазах что-то вроде потрясенного одобрения. – Это несправедливо!
– Что? – не поняла Сюзанна.
– Вот вы приходите сюда… такая вся в бубенчиках, чтоб я смотрел на ваши щиколотки и розовые ножки, – завелся Фуллер. – Целуете своего кота, чтоб я воображал себя на его месте. Называете старика ангелом, чтоб я представлял, каково это – слышать от вас ласковые слова. Прячете ключ на виду у всех, чтоб я только и думал о том, где он лежит.
Фуллер встал.
– Мисс, – полным горечи голосом выдавил он, – от вашего поведения простых ребят вроде меня мандраж бьет, но если я стану падать в пропасть, вы ведь даже руки мне не протянете.
Он зашагал к двери. Все взгляды были прикованы к нему. Мало кто заметил, что от его слов Сюзанна едва не сгорела дотла. Она превратилась в обыкновенную девятнадцатилетнюю девчушку, напрасно пытающуюся произвести впечатление утонченной и искушенной женщины.
– Это несправедливо, – повторил Фуллер. – Должен быть закон, запрещающий девушкам одеваться и вести себя как вы. Людям от вас только худо. Знаете, что мне сейчас больше всего хочется вам сказать?
– Нет, – проронила Сюзанна. Все предохранители в ее нервной системе перегорели.
– Я скажу вам то же, что вы бы сказали мне, попытайся я вас поцеловать, – торжественно произнес Фуллер и величественным жестом указал Сюзанне на выход. – Катитесь к черту!
Он отвернулся и даже не взглянул на хлопнувшую за девушкой дверь: топот босых ног по асфальту и звон бубенчиков постепенно стихли в направлении пожарной части.
Вечером овдовевшая мать капрала Фуллера поставила на стол свечу, тарелку с мясом и клубничные пирожные – праздничный ужин по случаю его возвращения домой. Фуллер жевал угощение с таким видом, точно это была промокательная бумага, а на веселые расспросы матери отвечал коротко и равнодушно.
– Сынок, разве ты не рад, что вернулся? – спросила она, когда они допили кофе.
– Рад, – ответил Фуллер.
– Чем ты сегодня занимался?
– Гулял.
– Навестил старых друзей?
– У меня нет друзей.
Мать всплеснула руками.
– Нет друзей! У тебя-то?
– Времена меняются, ма, – мрачно проговорил Фуллер. – Полтора года – не один день. Люди разъехались или завели семьи…
– Семейная жизнь еще никого не убивала, – заметила мать.
Фуллер не улыбнулся.
– Может, и не убивала. Да только семейным ужасно трудно выкроить в своей жизни время для старых друзей.
– Но Дуги-то не женился?
– Он уже давно на Западе, ма. Служит в стратегическом авиационном командовании, – ответил Фуллер. Маленькая столовая вмиг превратилась в одинокий бомбардировщик, рассекающий холодную разреженную стратосферу.
– Вон как… но кто-то ведь должен был остаться.
– Никого, – отрезал Фуллер. – Я все утро просидел на телефоне, ма. Мог бы вообще из Кореи не уезжать – все равно тут никого нет.
– Не верю! Раньше ты не мог спокойно пройти по Мейн-стрит, чтобы не столкнуться с каким-нибудь приятелем.
– Ма, – язвительно сказал Фуллер, – а знаешь, что я сделал, когда номера в моей телефонной книжке кончились? Пошел в аптеку и сел возле стойки с газировкой – думал встретить там хоть каких-нибудь знакомых. Ма, – исступленно продолжал он, – никого я не встретил, кроме старика Бирса Хинкли! Ей-богу, не шучу. – Он встал и смял салфетку. – Ма, можно, я пойду?
– Конечно, иди. А куда ты? – Она просияла. – Навестить какую-нибудь симпатичную девушку?
Фуллер отшвырнул салфетку.
– Схожу в лавку за сигарой! Никаких девушек я больше не знаю, они все замуж повыскакивали.
Мать побледнела.
– П-понятно, – выговорила она. – Я и н-не знала, что ты куришь.
– Ма, – зло сказал Фуллер, – когда ты уже поймешь? Прошло полтора года, ма! Полтора года!
– И впрямь, столько времени… – Мать немного оробела от его пыла. – Что ж, ступай купи себе сигару. – Она тронула сына за руку. – Прошу тебя, не грусти. Подожди немного, и в твоей жизни станет столько людей, что и времени не будет хватать на всех. А потом ты встретишь хорошенькую девушку и женишься.
– Я пока не собираюсь жениться, ма, – натянуто проговорил Фуллер. – Сначала окончу семинарию.
– Семинарию! – воскликнула мама. – И когда же ты это решил?
– Сегодня днем, – ответил Фуллер.
– Но как? Что случилось?
– На меня снизошло что-то вроде откровения, ма. Как будто кто-то другой заговорил моими устами.
– О чем? – потрясенно спросила мать.
В гудящей голове Фуллера закрутился вихрь из Сюзанн. Он вновь увидел профессиональных соблазнительниц, мучивших его в Корее: они звали его с белых простыней импровизированных киноэкранов, с рваных плакатов, пришпиленных к мокрым стенкам палаток, с потрепанных журнальчиков в окопах. Эти Сюзанны сколачивали целые состояния, окручивая несчастных капралов Фуллеров со всего света – маня их ослепительной красотой, маня в никуда.
Дух предка-пуританина – в черном платье с жестким воротничком – вселился в Фуллера и завладел его голосом. Голос этот шел из глубины веков, голос охотника на ведьм, голос, исполненный праведного гнева, голос, сулящий погибель.
– Против чего я высказался? Против со-блаз-на.
Огонек его сигары в ночи был точно маяк, предупреждающий об опасности беззаботных прохожих. Так курить мог лишь обозленный человек. Даже мотылькам хватало ума не подлетать слишком близко. Подобно недремлющему красному оку, огонек бродил туда-сюда по деревенским улицам, покуда не уснул влажным погасшим окурком рядом с пожарной частью.
Бирс Хинкли, старый аптекарь, сидел за рулем пожарной машины – в глазах его блестела тоска по прошлому, по тем дням, когда он мог водить. А еще на его лице была ясно написана страшная картина того дня, когда с деревней случится очередная катастрофа: все молодые уедут, и некому будет повести машину к славной победе. Бирс частенько сиживал за ее рулем – вот уже много лет.
– Прикурить, что ли? – спросил он Фуллера, увидев между его губами погасшую сигару.
– Нет, спасибо, мистер Хинкли, – ответил тот. – Все равно уже невкусно будет.
– А так, можно подумать, вкусно! Ну и гадость эти сигары…
– О вкусах не спорят, – возразил Фуллер. – Кому что нравится.
– Ну да, на вкус и цвет товарища нет, – кивнул Хинкли. – Я всегда говорю: живи и не мешай жить другим. – Он поднял глаза к потолку. За ним было ароматное гнездышко Сюзанны и ее кота. – У меня в жизни только и осталось радостей, что видеть радость других.
Фуллер тоже посмотрел на потолок и храбро поднял тему, о которой они не решались заговорить.
– Будь вы молоды, поняли бы, почему я так с ней обошелся. От этих красивых зазнаек одна морока.
– Да и так понимаю, память-то не отшибло. Мороки с ними будь здоров.
– Если у меня когда-нибудь будет дочка, я бы не хотел, чтобы она выросла красавицей, – продолжал Фуллер. – В школе они так зазнаются, что света невзвидишь.
– Согласен, это ты верно подметил, – кивнул Хинкли.
– Если у тебя нет машины и денег, чтобы спускать на всякие развлечения, они тебя и близко не подпустят! – сказал Фуллер.
– А они что же, обязаны? – весело спросил старик. – Я бы на месте красоток тоже всякую шпану не подпускал. – Он кивнул сам себе. – Ну да что теперь говорить… Ты вернулся с войны и все счета свел. Высказал все как на духу.
– Эх-х-х… – протянул Фуллер. – Да таких разве проймешь?
– Ну, не знаю. Есть такая старая традиция в театре: играть во что бы то ни стало. Даже если у тебя воспаление легких или ребенок смертельно болен, ты все равно выходишь на сцену и играешь.
– Да вы меня не успокаивайте, у меня все хорошо. Я не жалуюсь.
Старик вскинул брови.
– А кто про тебя говорит? Я про нее.
Фуллер покраснел, смущенный собственным эгоизмом.
– У нее тоже все хорошо.
– Неужели? – спросил Хинкли. – Может, оно и так. Да только в театре сегодня дают спектакль, а она почему-то дома сидит.
– Да вы что? – изумился Фуллер.
– Ну да. И носу не кажет за дверь с тех пор, как ты отправил ее восвояси.
Фуллер попытался язвительно усмехнуться.
– Может, оно и к лучшему. Ладно, спокойной ночи, мистер Хинкли.
– Спокойной ночи, солдатик. Сладких снов.
Близился полдень, и жители Мейн-стрит понемногу шалели. Даже лавочники торговали как-то вяло, словно деньги больше не имели для них значения. Все взгляды были устремлены на большие часы с кукушкой над пожарной частью. Поселян мучил вопрос: нарушил ли капрал Фуллер ритуал или в полдень дверь наверху вновь отворится и прекрасная Сюзанна выйдет на балкон?
Старик Хинкли, готовясь к ее приходу, тщательно разглаживал нью-йоркские газеты, отчего они только мялись. То была приманка для Сюзанны.
За несколько минут до полудня в аптеку явился капрал Фуллер – сам вандал собственной персоной. На лице его была странная печать вины и раздражения. Большую часть ночи он проворочался, размышляя о своей обиде на красивых женщин. «Только и думают, что о своей красоте, – твердил он мысленно до рассвета. – Ничего-то от них не добьешься, даже который час не скажут, если спросишь».