тывали!
– Сэр, – невозмутимо сообщил ему Бойл, – ваш сын пытался незаконно проникнуть на борт президентской яхты и был задержан.
– Во времена Кулиджа по морю не носились армады разных вонючек, губящих все живое!
– Сэр! – повторил Бойл. – Коммодор Рэмфорд, вы слышали, что я вам сказал?
– Конечно, слышал! Вы сказали, что Роберт Рэмфорд, член местного яхт-клуба, был арестован за то, что прикоснулся к кораблю, принадлежащему другому члену клуба. А знаете ли вы, сухопутная крыса, что на море существует такой закон: если пловец устал, он может подплыть к любому судну, в том числе и чужому, дабы немного передохнуть? При этом береговой охране нельзя в него стрелять, а тайным агентам или, как я их называю, «придворным стражам Кеннеди», запрещено даже пальцем к нему прикасаться?!
– Сэр, в вашего сына никто не стрелял. И уставшим его тоже не назовешь – по якорной цепи молодой человек вскарабкался, словно обезьяна. Я хочу напомнить вам, сэр, что целенаправленные действия посторонних лиц, совершаемые в непосредственной близости от места нахождения президента, должны незамедлительно пресекаться. Пресекаться любой ценой – включая насилие.
– И что, Кеннеди лично приказал арестовать злоумышленника? – поинтересовался коммодор.
– Нет, сэр. Президента на борту яхты не было.
– Выходит, вонючка стояла пустой?
– Нет, сэр. На ней находились Эдли Стивенсон, Уолтер Рейтер и один из моих людей. Они сидели в каюте, поэтому заметили Роберта, только когда тот спрыгнул на палубу.
– Стивенсон и Рейтер, говорите? Никогда больше не выпущу сына из дому без кинжала! Полагаю, он собирался открыть кингстоны, но был схвачен вашей доблестной охраной?
– Очень смешно, сэр. – В голосе Бойда начали прорезаться металлические нотки.
– А вы уверены, что это мой Роберт?
– Кто же еще носит на плавках значок с изображением Голдуотера?
– Вот как! – гневно воскликнул коммодор. – Вы не разделяете его политических взглядов?
– Значок, – ответил ему Бойл, – я упомянул только как особую примету. Политические же взгляды вашего сына службу безопасности не интересуют. И чтоб вы знали: семь лет я охранял жизнь республиканца и три года – жизнь демократа.
– И чтоб вы знали, мистер Бойл: Дуайт Дэвид Эйзенхауэр не был республиканцем.
– Даже если бы он был анархистом, я все равно бы честно ему служил. Точно так же я буду охранять следующего президента. Кроме того, я занимаюсь тем, что оберегаю людей вроде вашего сына от пагубных последствий чересчур фамильярного общения с президентом и членами его семьи. – В словах Бойла все отчетливее звучал металл. – Я заявляю серьезно и вполне официально: ваш сын не должен использовать яхту президента в качестве места для любовных свиданий.
Последняя фраза смутила и несколько обескуражила коммодора.
– Каких любовных свиданий?
– Дело в том, что Роберт встречается с девушками на борту чужих яхт. Он побывал уже практически на всех и в конце концов добрался до президентской – видимо, думал, что та пуста, но неожиданно наткнулся на Стивенсона и Рейтера.
Рэмфорд на несколько секунд замолчал.
– Мистер Бойл, – наконец сказал коммодор, – меня возмущают ваши домыслы. Если вы намерены продолжать в том же духе, я советую вам сдать оружие и приготовиться к судебному разбирательству. Мой сын Роберт никогда не встречается с девушкой, не представив ее предварительно нам с мамой.
– Сейчас и представит, – пообещал Бойл. – Молодые люди уже направляются сюда.
С коммодора слетели остатки спеси.
– Извините, не могли бы вы сообщить, как ее зовут?
– Шейла Кеннеди, – ответил Бойл, – родственница президента Соединенных Штатов. Недавно приехала из Ирландии.
В этот момент в дверях появился Роберт Тафт Рэмфорд. Он представил родителям девушку и сказал, что они собираются пожениться.
Странный ужин получился в тот день у Рэмфордов – грустный, но одновременно радостный и красивый. В нем принимали участие Роберт, Шейла, я, Рэмфорд-старший и Кларисса.
Девушка была так воспитанна, так мила и привлекательна, так образованна и умна, что я просто не мог отвести от нее глаз. Слова казались излишними – столь глубоки и искренни были чувства молодых людей. Поэтому за столом царила тишина.
Политику коммодор упомянул лишь однажды. Он нерешительно взглянул на Роберта и спросил:
– Э-э… а как насчет твоих… э-э… публичных выступлений?
– Пока я хочу заняться другим, – ответил сын.
Рэмфорд-старший пробурчал что-то неразборчивое.
– Что? – переспросил его Роберт.
– Я… э-э… хотел сказать: «Ну понятно».
Я посмотрел на супругу коммодора. С лица Клариссы исчезли все морщины, она похорошела и помолодела – ибо сбросила с плеч огромный груз, который несла много лет.
Но был этот ужин печален – слишком надломленным и притихшим выглядел сам коммодор.
Молодые ушли к морю, а мы с Рэмфордом и его женой переместились на веранду, взяли по бокалу мартини и стали глядеть на залив. Солнце село, поток туристов наконец иссяк, и лишь на лужайке возле дома, где лежали вповалку утомленные путники, кто-то негромко наигрывал на гитаре.
По лестнице поднялся дворецкий.
– Не пора ли включать прожектора, сэр? – поинтересовался он у коммодора. – А то господина Голдуотера совсем уже не разглядеть.
– Знаешь, Джон, – ответил Рэмфорд-старший, немного подумав, – давай на сегодня оставим его в покое.
– Слушаюсь, сэр.
– Пойми меня правильно, Джон: я все равно за него. Просто… пусть он сегодня отдохнет.
– Слушаюсь, сэр, – повторил дворецкий и ушел.
Коммодор помолчал и добавил:
– Да, пусть сенатор из Аризоны отдыхает. В конце концов, все и так прекрасно знают, кто он такой… А вот кто такой я?
Это прозвучало несколько неожиданно. На веранде было темно, и я не мог как следует разглядеть лицо коммодора. Чувствовалось, что ему нелегко, но прекрасная ночь, бренди и негромкие звуки гитары помогли наконец Рэмфорду-старшему сказать правду о самом себе.
– Ты? Ты очень славный человек, – ответила Кларисса.
– Да нет… Теперь, когда портрет Голдуотера выключен, а мой сын помолвлен с девушкой из семьи Кеннеди, я могу честно признаться: давешний экскурсовод сказал правду. Я человек, который сидит на веранде и пьет мартини.
– Ты прекрасно образован, умен, хорошо воспитан и все еще сравнительно молод, – указала Кларисса.
Коммодор опять замолчал.
– Пожалуй, – произнес он задумчиво, – мне нужно подыскать себе какую-нибудь работу.
– Ну конечно, – сказала ему жена. – Так будет гораздо лучше для нас обоих. Понимаешь, дорогой, я все равно буду любить тебя таким, какой ты есть… но вот восхищаться мужчиной, который совершенно ничего не делает, ужасно тяжело, поверь.
Внезапно полутьма озарилась светом фар: из ворот президентской виллы не спеша выехали два автомобиля и остановились возле дома Рэмфорда. Коммодор пошел на ту часть веранды, которая была обращена к улице, – выяснить, что происходит.
– Коммодор Рэмфорд, – послышался снизу хорошо знакомый мне голос – голос президента Соединенных Штатов, – позвольте поинтересоваться: что случилось с портретом Голдуотера?
– С ним ничего не случилось, господин президент, – почтительно ответил Рэмфорд.
– Почему же тогда он не освещен?
– Видите ли, сэр, сегодня я решил его не включать.
– Дело в том, – сказал Кеннеди, – что у меня в гостях зять Хрущева, и он бы очень хотел взглянуть на портрет господина сенатора.
– Слушаюсь, сэр, – ответил коммодор и протянул руку к выключателю. Улицу залил ослепительный свет.
– Благодарю вас, – сказал президент. – И если вас не затруднит… будьте любезны – не выключайте его.
– Что, сэр? – удивился коммодор.
Машины тронулись с места.
– Так мне гораздо лучше видно дорогу, – ответил Кеннеди.
1963
Перемещенное лицо
Восемьдесят одна искра человеческой жизни теплилась в сиротском приюте, который монахини католического монастыря устроили в домике лесничего. Большое имение, к которому принадлежали лес и домик, стояло на самом берегу Рейна, а деревня называлась Карлсвальд и располагалась в американской зоне оккупации Германии. Если бы сирот не держали здесь, если б монахини не давали им кров, тепло и одежду, выпрошенную у деревенских жителей, дети бы уже давно разбрелись по всему свету в поисках родителей, которые давно перестали их искать.
В теплые дни монахини выстраивали детей парами и вели на прогулку: через лес в деревню и обратно. Деревенский плотник, старик, склонный между взмахами рубанка предаваться праздным раздумьям, всегда выходил из мастерской поглазеть на этот прыгучий, веселый, крикливый и говорливый парад, а заодно погадать – вместе с зеваками, которых неизменно притягивала его мастерская, – какой национальности были родители проходящих мимо малышей.
– Глянь вон на ту маленькую француженку, – сказал он однажды. – Глазенки так и сверкают!
– А вон поляк руками размахивает! Поляков хлебом не корми, дай помаршировать, – подхватил молодой механик.
– Поляк? Где это ты поляка увидал?
– Да вон тот, худющий, с серьезной миной. Впереди вышагивает, – ответил механик.
– А-а-а… Нет, этот шибко высокий для поляка, – сказал плотник. – Да и разве бывают у поляков такие белые волосы? Немец он, как пить дать.
Механик пожал плечами.
– Они нынче все немцы, так что какая разница? Разве кто теперь докажет, кем были его родители? А ты, если б повоевал в Польше, тоже бы согласился, что он вылитый поляк.
– Глянь… глянь, кто идет! – ухмыляясь, перебил его старик. – Ты хоть и не дурак поспорить, а про этого спорить не станешь! Американец, зуб даю! – Он окликнул ребенка. – Джо, когда ты уже вернешь себе чемпионский титул?
– Джо! – крикнул механик. – Как дела, Коричневый Бомбардир?
На их крик развернулся одинокий чернокожий мальчик с голубыми глазами, шедший в самом хвосте парада: он трогательно-робко улыбнулся и вежливо кивнул, пробормотав приветствие на немецком – единственном языке, который он знал.