– И что же я сделал, когда заполучил холм? – сказал Куинн. – Я его срыл начисто – и тут словно плотину прорвало. Каждый вдруг захотел построить на месте холма магазин.
– Угу, – сказал Гельмгольц. Он добродушно улыбнулся мальчишке. Тот смотрел сквозь него без всяких признаков узнавания.
– У каждого свои таланты, – талдычил свое Куинн. – У вас музыка; у меня – глаз. – Он расплылся в ухмылке: обоим было понятно, к кому денежки текут. – Думать надо по-крупному! – сказал Куинн. – Мечтать по-крупному! Вот что такое правильное видение. Раскрывай глаза пошире, чем другие-прочие.
– Этот мальчишка, – сказал Гельмгольц. – Я его встречаю в школе, а как зовут, не знаю.
Куинн мрачно хохотнул.
– Билли Кид? Рудольфо Валентино? Флэш Гордон? – Он окликнул мальчишку: – Эй, Джим, подойди-ка на минутку!
Гельмгольца поразили глаза мальчишки – равнодушные и холодные, как у устрицы.
– Сынок сестриного мужа, от первой жены – до того, как он женился на моей сестре, – сообщил Куинн. – Зовут его Джим Доннини, он из южного Чикаго, и он очень крут.
Пальцы Джима Доннини сжали ручку швабры.
– Добрый день, – сказал Гельмгольц.
– Привет, – без всякого выражения проговорил Джим.
– Он теперь живет у меня, – сказал Куинн. – Теперь это мой малыш.
– Подбросить тебя до школы, Джим?
– Да, он мечтает, чтобы его подбросили до школы, – фыркнул Куинн. – Посмотрим, что у вас получится. Со мной он не разговаривает. – Он повернулся к Джиму: – Давай, сынок, умойся и побрейся.
Джим, словно робот, пошел прочь.
– Что с его родителями?
– Мать умерла. Папаша женился на моей сестре, а потом бросил ее и его заодно. Потом суду не понравилось, как она его воспитывает, и парня какое-то время держали в приютах. А теперь решили сплавить его из Чикаго и повесили мне на шею. – Он покачал головой. – Жизнь – забавная штука, Гельмгольц.
– Временами не слишком-то она забавная. – Гельмгольц отодвинул глазунью.
– Похоже, какая-то новая порода людей нарождается, – задумчиво произнес Куинн. – Совсем не такие, как здешние мальчишки. Эти башмаки, черная куртка – и разговаривать не желает. С другими мальчишками водиться не желает. Учиться не желает. Не уверен, что он и читать и писать толком выучился.
– А музыку он любит? Или рисование? Или животных? – спросил Гельмгольц. – Может, он что-нибудь коллекционирует?
– Знаете, что он любит? – хмыкнул Куинн. – Он любит начищать свои башмаки. Сидеть в гордом одиночестве и драить башмаки. Для него самое счастье – сидеть у себя в одиночестве среди разбросанных по полу комиксов, драить башмаки да пялиться в телевизор. – Он криво усмехнулся. – И коллекция у него была, да только я ее отобрал и в речку выбросил.
– В речку? – переспросил Гельмгольц.
– Именно, – проговорил Куинн. – Восемь ножей – у некоторых клинки с вашу ладонь длиной.
Гельмгольц побледнел.
– О!.. – По загривку у него поползли мурашки. – Необычная проблема для линкольнской школы. Даже и не знаю, что думать. – Он собрал рассыпанную соль в аккуратную маленькую кучку, словно это могло помочь собраться с разбежавшимися мыслями. – Это своего рода болезнь, верно? Вот как к этому нужно относиться.
– Болезнь? – Куинн хлопнул ладонью по столу. – Скажите пожалуйста! – Он постучал по своей груди: – Уж доктор Куинн подыщет от этой болезни подходящее лекарство!
– О чем вы? – спросил Гельмгольц.
– Хватит с меня разговоров о бедном больном мальчике, – мрачно сказал Куинн. – Наслушался он этого от своих попечителей, на разных там ювенильных судах и еще бог знает где. С тех пор и стал никчемным бездельником. Я ему хвост накручу, я с него до тех пор не слезу, пока он не выправится или не засядет за решетку пожизненно. Либо так, либо эдак.
– Понятно, – пробормотал Гельмгольц.
– Любишь слушать музыку? – приветливо спросил он у Джима, когда они ехали в школу.
Джим ничего не сказал. Он поглаживал усики и бачки, которые и не подумал сбривать.
– Когда-нибудь отбивал такт пальцами или притопывал ногой под музыку? – спросил Гельмгольц. Он заметил, что на башмаках Джима красовались цепочки, у которых не было никакой полезной функции, кроме как позвякивать при движении.
Джим зевнул, всем видом демонстрируя, что умирает со скуки.
– А насвистывать любишь? – сказал Гельмгольц. – Когда делаешь что-нибудь такое, ты словно подбираешь ключи к двери в совершенно новый мир – и этот мир прекрасен.
Джим насмешливо присвистнул.
– Вот-вот! – обрадовался Гельмгольц. – Ты продемонстрировал основной принцип действия духовых инструментов. Их чудные звуки начинаются именно с вибрации губ.
Пружины сиденья в старом автомобиле Гельмгольца скрипнули от движения Джима. Гельмгольц счел это признаком заинтересованности и с дружеской улыбкой повернулся к нему. Оказалось, что Джим просто старается выудить сигареты из внутреннего кармана своей облегающей кожаной куртки.
Гельмгольц так расстроился, что даже не смог сразу отреагировать. Только когда уже подъехали к школе, он нашелся.
– Временами, – сказал Гельмгольц, – мне так одиноко и тошно, что, кажется, это невозможно вынести. Так и подмывает выкинуть какой-нибудь дурацкий фокус всем назло – даже если мне самому потом хуже будет.
Джим мастерски выпустил колечко дыма.
– А потом!.. – сказал Гельмгольц, щелкнул пальцами и просигналил в клаксон. – А потом, Джим, я вспоминаю, что у меня есть один крохотный уголок Вселенной, который я могу сделать таким, как хочу! Я могу отправиться туда и быть там ровно столько, чтобы опять стать счастливым.
– Да вы везунчик, – сказал Джим и зевнул.
– Так и есть, – согласился Гельмгольц. – Мой уголок Вселенной – это пространство вокруг моего оркестра. Я могу наполнить его музыкой. У нашего зоолога, мистера Билера, есть бабочки. У мистера Троттмана, физика, его маятники и камертоны. Добиться того, чтобы у каждого человека был такой уголок, – вот, пожалуй, самое главное для нас, учителей. Я…
Дверца машины открылась, хлопнула, и Джима как не бывало. Гельмгольц наступил на окурок и затолкал его поглубже в гравий парковки.
Первое занятие Гельмгольца в это утро начиналось в группе С, где новички барабанили, сипели и дудели кто во что горазд. Им предстоял еще долгий-долгий путь через группу В в группу А, в оркестр Линкольнской средней школы – лучший оркестр в мире.
Гельмгольц взошел на подиум и поднял дирижерскую палочку.
– Вы лучше, чем вам кажется, – сказал он. – И-раз, и-два, и-три.
Палочка опустилась, и оркестр тронулся в поисках прекрасного – тронулся не спеша, словно ржавый механизм, у которого клапаны еле шевелятся, трубки забиты грязью, сочленения подтекают, смазка в подшипниках высохла.
К концу урока Гельмгольц по-прежнему улыбался, потому что в душе его музыка звучала именно так, как прозвучит однажды в реальности. В горле у него пересохло – он весь урок пел вместе с оркестром. Он вышел в коридор напиться из фонтанчика.
Гельмгольц припал к фонтанчику и услышал звяканье цепочек. Он поднял глаза на Джима Доннини. Толпа учеников ручейками выливалась из дверей классов, закручиваясь веселыми водоворотами, и устремлялась дальше. Джим был отдельно от всех. Если он и останавливался, то не чтобы с кем-то поздороваться, а чтобы обтереть башмак о штанину. Вид у него был как у шпиона в мелодраме – ничего не упускает, никого не любит и ждет не дождется дня, когда все полетит к чертям.
– Привет, Джим, – сказал Гельмгольц. – Слушай, я как раз думал о тебе. Тут у нас после уроков полно всяких клубов и кружков. Отличный способ познакомиться с новыми людьми.
Джим смерил Гельмгольца пристальным взглядом.
– А может, я не хочу знакомиться с новыми людьми, – проговорил он. – Не думали об этом?
Уходя, он печатал шаг, чтобы звенели цепочки на башмаках.
Когда Гельмгольц вернулся на подиум, чтобы репетировать с группой В, его ждала записка с просьбой срочно прибыть на собрание в учительской.
Собрание по поводу вандализма.
Кто-то вломился в школу и разнес кабинет мистера Крейна, преподавателя английского. Все сокровища бедняги: книги, дипломы, фотографии Англии, рукописи одиннадцати незаконченных романов, – все было изорвано и скомкано, свалено в кучу, растоптано и залито чернилами.
Гельмгольца замутило. Он не мог поверить глазам. Не мог заставить себя думать об этом кошмаре. Который стал реальностью поздно ночью, во сне. Во сне Гельмгольц увидел мальчишку со щучьими зубами, с когтями как мясницкие крючья. Это чудовище пролезло в окно школы и спрыгнуло на пол репетиционной комнаты. Чудовище в клочья изорвало самый большой барабан в штате. Гельмгольц проснулся в рыданиях. Ему ничего не оставалось, как только собраться и поспешить в школу.
В два часа ночи под пристальным взором ночного сторожа Гельмгольц ласково гладил тугую кожу барабана в репетиционной. Он так и сяк поворачивал барабан, зажигал лампочку внутри – зажигал и гасил, зажигал и гасил. Барабан был цел и невредим. Ночной сторож ушел продолжать обход.
Оркестровая сокровищница была в безопасности. С наслаждением пересчитывающего деньги скупца Гельмгольц ласкал все остальные инструменты по очереди, а потом начал полировать саксофоны. И, наводя на них блеск, он слышал рев огромных труб, видел, как они вспыхивают на солнце, а впереди несут звездно-полосатый флаг и знамя Линкольнской средней школы.
– Ям-пам, тиддл-тиддл, ям-пам, тиддл-тиддл! – счастливо напевал Гельмгольц. – Ям-пам-пам, ра-а-а-а-а, ям-пам, ям-пам, бум!
Когда он на мгновение умолк, выбирая следующую пьесу для своего воображаемого оркестра, ему послышался приглушенный шум в химической лаборатории по соседству. Гельмгольц прокрался по коридору, рывком открыл дверь лаборатории и включил свет. Джим Доннини держал в каждой руке по бутылке с кислотой. Он поливал кислотой периодическую систему элементов, исписанные формулами доски, бюст Лавуазье. Самая омерзительная картина, какую Гельмгольцу когда-либо доводилось видеть.