Суза, сердито топая, вышел из комнаты.
Он оставил Хайнца Кнехтмана, гладильщика из химчистки, в комнате в полном одиночестве. У невысокого, с тощими запястьями гладильщика был больной позвоночник, отчего мистер Кнехтман всегда сутулился, словно устал когда-то давно и на всю жизнь. Смирение и покорность, навеки застывшие на тонкогубом и носатом вытянутом лице, почему-то невыразимо его красили. Огромные карие, глубоко посаженные глаза смотрели из-под длинных ресниц. Ему было всего двадцать два, однако казался он гораздо старше. Он умирал понемногу, умирал каждый раз, когда фашисты забирали и убивали кого-то из его семьи, пока не остался лишь один он, десятилетний Кнехтман, душа, приютившая фамильное семя и искру жизни. Вместе с женой Авхен они выросли за колючей проволокой.
Вот уже двенадцать часов он не отрывал взгляда от стены приемного покоя, с полудня, когда схватки у жены стали постоянными, как накаты огромных морских волн где-то вдалеке, в миле от них. То был второй ребенок. В прошлый раз Хайнц ждал на соломенной циновке в лагере для перемещенных лиц в Германии. Ребенок, Карл Кнехтман, названный в честь отца Хайнца, умер, и с ним еще раз погибло имя одного из талантливейших виолончелистов мира.
И вот он ждет во второй раз; ждет не смыкая глаз, и лишь на мгновение, когда онемение от изнуряющей мечты отпускает его, в голове Хайнца вихрем проносятся имена – гордость семьи. Этих людей уж нет, никого не осталось. Зато их можно возродить в новом живом существе, только бы оно выжило. Хирург Петер Кнехтман, ботаник Кролль Кнехтман, драматург Фридрих Кнехтман. Он смутно помнил родительских братьев. А если будет девочка и если выживет, то он назовет ее Хельгой Кнехтман, в честь матери, и выучит играть на арфе, как играла матушка. И вырастет Хельга красавицей, хоть отец ее и безобразен. Мужчины Кнехтманы всегда были безобразны, зато женщины – прелестны, как ангелы, хоть и не ангелы. И так было всегда, века и века.
– Мистер Нетман, – наконец-то вернулась сестра, – у вас мальчик, и жена прекрасно себя чувствует. Она сейчас отдыхает. Вы увидитесь утром. Ребеночка вы сможете увидеть через двадцать минут.
Хайнц ошалело уставился на нее.
– Пять фунтов девять унций, – сообщила она и ушла, унеся свою деланную улыбку и противно скрипя каблуками.
– Кнехтман, – тихонько произнес Хайнц, поднимаясь и сутуло кланяясь стене, – моя фамилия Кнехтман.
Он поклонился еще раз и улыбнулся – учтиво и в то же время ликующе. Он произнес фамилию по-старомодному, с четким европейским акцентом, словно хвастливый лакей, возвещающий приезд господина, гортанно и раскатисто, непривычно грубо для американского уха:
– КхххххНЕХТ! Маннннн!
– Мистер Нетман?
Доктор, совсем еще юнец, розоволицый, рыжий и коротко стриженный, стоял в дверях приемной. Под глазами темнели круги, он безудержно зевал.
– Доктор Пауэрс! – воскликнул Хайнц, схватив его правую руку обеими своими. – Слава Богу, Слава Богу, Слава Богу и спасибо вам!
– Угу, – промямлил Пауэрс и вымученно улыбнулся.
– Все ведь прошло как надо?
– Как надо? – Пауэрс зевнул. – Ну конечно, конечно. Все просто прекрасно. У меня такой разбитый вид оттого, что я уже тридцать шесть часов на ногах. – Он закрыл глаза, оперся о дверной косяк. – Нет, с вашей женой все прекрасно, – продолжил он голосом далеким и измученным, – она просто создана рожать детей, печет их как пончики. Для нее это проще простого. Вжик, и готово.
– Правда? – недоверчиво удивился Хайнц.
Доктор Пауэрс помотал головой, пытаясь проснуться.
– У меня мозги совсем набекрень съехали. Это Суза, я перепутал вашу жену с женой мистера Сузы. Они пришли к финишу вместе. Нетман. Вы ведь Нетман. Простите. У вашей жены проблемы с костями таза.
– Это от недоедания в детстве, – ответил Хайнц.
– Ага. Вообще ребенок родился хорошо, но если планируете еще детей, то лучше кесарить. Просто чтоб подстраховаться.
– У меня нет слов, чтобы вас отблагодарить, – с чувством сказал Хайнц.
Доктор Пауэрс облизнул губы, изо всей силы стараясь не закрыть глаза.
– Да ниче. Все норм, – заплетающимся языком ответил доктор. – Спокночи. Удачи.
Волоча ноги, он прошаркал в коридор.
– Теперь можете пойти посмотреть на ребенка, мистер Нетман.
– Доктор, – не унимался Хайнц, поспешив в коридор и снова хватая Пауэрса за руку, чтобы тот понял, какое чудо только что совершил, – это самое восхитительное, что только могло случиться.
Двери лифта скользнули и закрылись между ними раньше, чем Пауэрс нашел силы отреагировать.
– Сюда, пожалуйста, – показала сестра. – До конца коридора и налево, там окно в палату для новорожденных. Напишете свое имя на бумажке и покажете через стекло.
Хайнц прошел по коридору в одиночестве, не встретив ни души до самого конца помещения. Он увидел их – наверное, целую сотню – по ту сторону огромной стеклянной стены. Они лежали в маленьких парусиновых кроватках, расставленных ровными рядами.
Хайнц написал свое имя на обратной стороне талона из прачечной и прижал его к стеклу. Полусонная толстуха сестра мельком глянула на бумажку, не удосужив самого Хайнца взглядом, а потому не увидела ни его широченной улыбки, ни приглашения разделить восторг.
Выхватив из ряда одну кроватку на каталке, она подошла к прозрачной стене и отвернулась, снова не заметив радости отца.
– Привет тебе, привет, привет, маленький Кнехтман! – Хайнц обратился к лиловой сливке по ту сторону стекла.
Его голос эхом разлетелся по гулкому пустому коридору и вернулся, оглушив смутившегося Хайнца. Тот покраснел и сказал уже тише:
– Маленький Петер, маленький Кролль, – нежно проговорил отец, – малютка Фридрих, и Хельга в тебе тоже есть. По искорке от каждого Кнехтмана, и набралась целая сокровищница. Все, все сохранилось в тебе.
– Потише, пожалуйста! – Откуда-то из соседней комнаты высунулась голова сестры.
– Простите! – смутился Хайнц. – Пожалуйста, простите!
Он прикусил язык и принялся легонько настукивать ногтем по стеклу – так ему хотелось, чтоб ребенок взглянул на отца. Но юный Кнехтман ни в какую не собирался смотреть, ни в какую не соглашался разделить отцовское счастье, и вскоре сестра унесла новорожденного.
Хайнц лучился радостью, спускаясь в лифте, пересекая вестибюль роддома, однако никто на него и не взглянул. Он миновал телефонные кабинки. В одной из них за открытой дверью стоял солдат, с которым Хайнц час назад ждал вестей в приемном покое.
– Да, ма, семь фунтов шесть унций. Лохматая, как медвежонок. Нет, имя еще не подобрали… Да все как-то времени не было… Это ты, па? Угу, и с мамочкой, и с дочкой все нормально. Семь фунтов шесть унций. Нет, не подобрали… Сестренка? Привет! А не пора ли тебе спать?.. Ни на кого она пока не похожа… Дай-ка мне маму… Ма, ты?.. Ну вот пока и все новости у нас в Чикаго. Ма, ма… Ну ладно тебе… Не волнуйся ты так… Чудесный ребеночек… Просто волосиков – как у медвежонка… Да это я так, в шутку… Да, да, семь фунтов шесть унций…
Остальные пять кабинок пустовали, из любой можно было позвонить куда угодно на Земле. Как же хотелось Хайнцу подойти к телефону, позвонить, сообщить чудесную новость!.. Но звонить было некому, никто не ждал вестей.
Не переставая улыбаться, он пересек улицу и зашел в тихое местечко. В промозглом полумраке сидели двое, глаза в глаза, – бармен и мистер Суза.
– Что закажете, сэр?
– Позвольте угостить вас и мистера Сузу, – предложил Хайнц с необычной для него щедростью, – лучшим бренди, что у вас есть. Моя жена только что родила.
– Правда? – вежливо поинтересовался бармен.
– Пять фунтов девять унций, – сообщил Хайнц.
– Хм, – ответил бармен, – кто бы мог подумать…
– Ну, – спросил Суза, – и кто у тебя, Нетман?
– Мальчик, – гордо произнес Хайнц.
– Кто бы сомневался, – досадливо поморщился Суза. – У чахлых так всегда, все время только у чахликов вроде тебя.
– Мальчик, девочка, – не согласился Хайнц, – какая разница? Главное – выжил. В роддоме все стоят слишком близко к чуду, чтобы его разглядеть. А там каждый раз творится чудо, возникает новый мир.
– Вот погоди, будет у тебя их семеро, Нетман, – проворчал Суза, – тогда и поговорим о чудесах.
– У тебя семеро? – оживился бармен. – Значит, я тебя переплюнул на одного. У меня восемь.
Он налил три порции.
– Да по мне, – расщедрился Суза, – так с радостью уступлю первое место.
Хайнц поднял стакан:
– За долгую жизнь, талант и счастье… счастье Петера Карла Кнехтмана!
Он проговорил это на одном дыхании, сам подивившись смелости принятого решения.
– Громко сказано, – заметил Суза, – можно подумать, ребенок весит фунтов двести.
– Петер был известным хирургом, – объяснил Хайнц, – и двоюродным дедом моего сына. Он умер. Карлом звали моего отца.
– Что ж, за Петера Карла Нетмана. – Суза быстро опрокинул стакан.
– За Пита, – выпил и бармен.
– А теперь за вашу дочурку, – предложил Хайнц.
Суза вздохнул и утомленно улыбнулся.
– За нее, дай ей Боже.
– А теперь мой тост, – бармен замолотил кулаком по стойке, – и выпьем стоя. Встаем, встаем, все встаем!
Хайнц поднялся, держа стакан высоко. Каждый сейчас был его лучшим другом, он приготовился выпить за все человечество, частью которого все еще были Кнехтманы.
– За «Уайт сокс»! – заорал вдруг бармен.
– За Миносо, Фокса и Меле! – поддержал Суза.
– За Фейна, Лоллара и Риверу! – не унимался бармен. Он обратился к Хайнцу: – Пей, парень! За «Уайт сокс»! Только не говори мне, что ты за «Кабз»!
– Нет. – Хайнц не скрывал разочарования от такого поворота. – Я… я не очень-то увлекаюсь бейсболом. – Собеседники вдруг показались ему такими далекими и чужими. – Последнее время я вообще ни о чем, кроме как о ребенке, думать не мог.
Бармен тут же переключил все свое внимание на Сузу.
– Слушай, – с воодушевлением заговорил он, – вот если бы они сняли Фейна с первой и поставили на третью, а Пирса на первую, а потом бы переставили Миносо с левого поля на шорт-стоп… Понимаешь меня?