– Ага, ага. – У Сузы загорелись глаза.
– А потом берем этого бездаря Карраскела и…
Хайнц снова оказался в одиночестве, а между ним и любителями бейсбола вдруг возникли двадцать футов барной стойки. С таким же успехом они могли оказаться на разных континентах.
Он безрадостно допил бренди и тихо ушел.
На вокзале он ждал поезд домой, в Саут-Сайд. Радость вдруг опять нахлынула – он увидел парня, что работал с ним в гладильной. Парень был с девушкой. Они весело смеялись и обнимали друг друга за талии.
– Гарри, – позвал Хайнц и заспешил к ним, – Гарри, угадай, что случилось?
Хайнц улыбался от уха до уха.
Гарри, высокий щеголеватый курносый юнец, слегка удивившись, взглянул на Хайнца свысока:
– А, Хайнц. Привет. Ну что там у тебя стряслось?
Девица уставилась на него недоуменно, словно спрашивая, чего это в такой неурочный час к ним пристает такой несуразный человек. Хайнц заметил усмешку в ее глазах и отвернулся, чтобы не встречаться с ее взглядом.
– Ребенок, Гарри, мне жена ребеночка родила!
– Ого! – Гарри протянул ему руку. – Ну, поздравляю! – Рука была мягкой. – Вот это здорово, Хайнц, просто здорово.
Он отпустил руку и замолчал, ожидая, что Хайнц скажет что-то еще.
– Да, да, всего час назад. – Хайнц не заставил ждать. – Пять фунтов девять унций. В жизни не был так счастлив!
– Да это же просто здорово, Хайнц. Представляю, как ты рад.
– Вот это да, – добавила девица.
Повисло долгое молчание, все трое переминались с ноги на ногу.
– Чудесная новость, – нашелся наконец Гарри.
– Да, – быстро ответил Хайнц, – и это, в общем, все, что я хотел тебе сказать.
– Спасибо, – поблагодарил Гарри, – рад был узнать.
Вновь повисло неловкое молчание.
– До встречи на работе. – Хайнц с беспечным видом зашагал к своей скамейке, однако побагровевшая шея выдавала: чувствовал он себя по-дурацки.
Девица захихикала.
Дома, в своей маленькой квартирке, в два часа ночи Хайнц разговаривал сам с собой, с пустой колыбелькой, с кроватью. Он говорил по-немецки, на языке, на котором поклялся больше никогда не говорить.
– Им все равно, – ворчал Хайнц. – Они все слишком заняты, заняты, заняты и не замечают жизни, не чувствуют ее. Ну подумаешь, родился ребенок. – Он пожал плечами. – Что может быть банальнее? Какой глупец захочет говорить об этом, кто хоть на мгновение допустит, что это важно или интересно?
Он распахнул окно в летнюю ночь, выглянул на залитое лунным светом ущелье серых деревянных крылечек и мусорных баков.
– Нас слишком много, мы слишком разобщены, – произнес Хайнц. – Подумаешь, родился еще один Кнехтман, или еще один О’Лири, или Суза. Ну так и что? Не все ли равно? Что изменилось? Да ничего!
Он лег, не раздеваясь и не застилая постели, поворчал, повздыхал и заснул.
Хайнц проснулся в шесть, как всегда. Выпил чашку кофе и под маской анонимной вседозволенности растолкал других пассажиров в пригородном поезде; толкали и его. Ни единому чувству Хайнц не позволил показаться на лице. То было просто лицо, такое же, как у всех, не способное ни удивляться, ни восхищаться, ни радоваться, ни сердиться.
Он прошел по городу и добрался до роддома, безликий, серый, неинтересный человек, такой же, как все.
В роддоме он вел себя спокойно и целеустремленно, предоставив врачам и сестрам суетиться вокруг него. Его отвели в палату, где Авхен спала за белой ширмой, и здесь, рядом с ней, он почувствовал то же самое, что и всегда, – любовь, захватывающий дух восторг и благодарность.
– Смелее, мистер Нетман, можете осторожно разбудить ее, – сказала сестра.
– Авхен, – легонько коснулся он белого халата на плече. – Авхен. Как ты себя чувствуешь, Авхен?
– М-м-м?.. – пробормотала жена. Приоткрылись узкие щелочки глаз. – Хайнц. Здравствуй, Хайнц.
– Ты хорошо себя чувствуешь, любимая?
– Да, да, – шепнула она. – Чудесно. Как ребеночек, Хайнц?
– Прекрасно, прекрасно, Авхен.
– Им нас не уничтожить, правда, Хайнц?
– Никогда.
– Мы ведь живы, живее некуда.
– Да.
– Ребеночек, Хайнц. – Теперь она широко распахнула темные глаза. – Ведь нет на свете ничего чудеснее, правда?
– Ничего, – сказал Хайнц.
1954
Завтра, послезавтра и всегда
В год 2158-й от Рождества Христова Лу и Эмеральд Шварц шептались на балконе семейной квартиры Лу на семьдесят шестом этаже строения 257 в Олден-Виллидж – нью-йоркском спальном районе, занимающем местность, в прошлом известную как Южный Коннектикут. Когда Лу и Эмеральд поженились, родители Эм с грустью называли их брак союзом мая с декабрем; впрочем, теперь, когда Лу исполнилось сто двенадцать, а Эм – девяносто три, родителям Эм пришлось признать, что их отпрыски прекрасно дополняют друг друга.
Однако неприятности не обходили стороной эту счастливую пару, и именно по причине таковых Лу и Эмеральд сейчас ежились от морозца на балконе.
– Иногда я настолько выхожу из себя, что готова взять и разбавить его антигеразон, – сказала Эм.
– Это было бы против законов природы, – возразил Лу. – Чистое убийство. И потом, если он застукает нас со своим антигеразоном, то не только лишит наследства, а еще и шею мне сломает. Жом силен как бык – не смотри, что ему уже сто семьдесят два.
– Законы природы! – хмыкнула Эм. – Да кто теперь знает, что такое природа! Ох-х… не думаю, что когда-то решусь разбавить его антигеразон или сотворить еще что-нибудь в этом духе, но, черт возьми, Лу, сил нет думать о том, что Жом ни за что не уйдет, если кто-нибудь ему не поможет. Бог ты мой, здесь такая теснота, что повернуться негде, а Верна мечтает о ребенке, да и Мелисса уже тридцать лет как не рожала. – Она топнула ногой. – Меня тошнит от вида его морщинистой старческой образины, тошнит видеть, как он занимает единственную отдельную комнату, сидит на лучшем стуле и ест лучшую еду, как выбирает, что смотреть по телевизору, и издевается над всеми, без конца меняя завещание.
– В конце концов, Жом глава семьи, – беспомощно возразил Лу. – Да и с морщинами ничего не поделаешь – когда изобрели антигеразон, ему было семьдесят. Он уйдет, Эм, надо просто дать ему время. Это ведь его личное дело. Да, жить с ним непросто, но нужно потерпеть. Если его злить, ничего хорошего не выйдет. В конце концов, мы-то устроились получше многих. Здесь, на диване.
– И сколько, по-твоему, нам еще спать на диване, пока он не выберет новых любимчиков? Кажется, мировой рекорд составил два месяца?
– Да, это удалось маме с папой.
– Да когда же он уйдет, Лу? – вздохнула Эмеральд.
– Ну, он говорил, что прекратит принимать антигеразон сразу после Пятисотмильного спидвея.
– Ага, а до этого была Олимпиада, а перед ней чемпионат по бейсболу, а еще раньше президентские выборы и Бог знает что еще. У него последние пятьдесят лет всегда находятся причины. Я уже не верю, что нам вообще когда-нибудь достанется не то что комната, а даже яйцо всмятку!
– Ладно, считай меня неудачником, – насупился Лу. – А что я могу сделать? Я вкалываю как вол, зарабатываю недурные деньги, но практически все уходит в оборонный и пенсионный фонды. А если бы и не уходило, где, по-твоему, мы могли бы снять комнату? В Айове? Да кому это взбредет в голову поселиться в окрестностях Чикаго?
Эм обняла его за шею.
– Лу, милый, я вовсе не считаю тебя неудачником. Господь свидетель, ты не такой. У тебя просто нет шансов, потому что Жом и его поколение никогда не уступят нам своего места.
– Да, верно, – уныло пробормотал Лу. – Но ты ведь не станешь винить их за это, правда? Я хочу сказать, кто знает, когда мы сами в их возрасте решимся прекратить принимать антигеразон.
– Иногда мне хочется, чтобы никакого антигеразона не было и в помине, – горячо воскликнула Эмеральд. – Или чтобы его делали из чего-то страшно редкого и дорогого, а не из земли и одуванчиков. Хочется, чтобы люди умирали в положенный срок, как когда у часов кончается завод, и чтобы ничего нельзя было с этим поделать, нельзя было самим решать, сколько еще околачиваться на этом свете. Я бы законом запретила продавать антигеразон всем, кто старше ста пятидесяти.
– Да кто ж примет такой закон, когда всем управляют богатые старики? – Он пристально посмотрел на нее. – Ты готова умереть, Эм?
– Бог ты мой, и не стыдно тебе говорить такое родной жене? Милый, мне еще и сотни нет. – Она обняла его крепкую юношескую фигуру. – Мои лучшие годы еще впереди. Но не сомневайся, когда ей стукнет сто пятьдесят, старушка Эм спустит свой антигеразон в унитаз и прекратит занимать место. И она сделает это с улыбкой.
– Да-да, конечно, – кивнул Лу. – Никаких сомнений. Все так говорят, а ты слышала, чтобы хоть кто-то так и поступил?
– А тот человек из Делавэра?
– И не надоело тебе твердить о нем? С тех пор уже пять месяцев прошло.
– Хорошо, а Мамаша Уинклер, она ведь жила в этом самом доме?
– Она попала под поезд в подземке.
– Просто выбрала такой способ уйти.
– Предварительно затарившись упаковкой на шесть бутылок антигеразона?
Эмеральд устало покачала головой и закрыла глаза.
– Не знаю, не знаю, не знаю… Знаю только, что дальше так нельзя. – Она вздохнула. – Иногда мне хочется, чтобы нам оставили хоть парочку болезней. Тогда можно было бы хоть иногда поваляться в кровати. Уж слишком много стало людей! – воскликнула она, и ее вскрик вскоре превратился в невнятное бормотание и растаял среди тысячи асфальтовых дворов, зажатых между стенами небоскребов.
Лу нежно тронул ее за плечо:
– Ну же, милая, будет тебе. Я не могу выносить, когда ты хандришь, как сегодня.
– Если бы у нас была машина, как в старые времена, – вздохнула Эм, – мы могли бы прокатиться куда-нибудь, побыть хоть немного вдали от людей. Бог мой, как же это было здорово!
– Было, – согласился Лу, – пока не кончился весь металл.