Ынчжу говорила, что половина ее одноклассников умерли. Однажды их учительница не пришла в школу. Дети тогда поняли, что их может ждать такая же участь. В результате большинство или умерли от голода, или стали страдать от болезней, вызванных голодом, от которых они так и не смогли вылечиться. Многие погибали из-за несчастных случаев на производстве и под обломками обветшавших зданий. Когда фабрики были остановлены, рабочие перестали появляться на службе. Люди стали рыскать повсюду внутри ветхих заводских корпусов в поисках всего, что можно было продать – от простаивающего оборудования и фрагментов строительных конструкций до болтов и медной проволоки.
Гористая местность, окружающая Вонсан, вообще-то очень богата природными ресурсами, которые правительство не смогло использовать с умом на долговременной основе – из-за своей полной бездарности, неумелости, коррумпированности и систематического предпочтения разных форм политической лояльности экономическому прагматизму. Родители Ынчжу были достаточно умны, поэтому вложили свои сбережения в золото, которое из-за невежества и некомпетентности власти можно было скупать за копейки – в разы дешевле реальной цены. Эти умные инвестиции и были одной из причин, по которой Ынчжу удалось избежать участи своих друзей и одноклассников. Для того чтобы заработать дополнительные деньги, Ынчжу стала ездить в небольшую деревушку Хэчжон, которая находится за пределами Пхеньяна. Там дети – начиная с четырех-пяти лет – работали в золотодобывающих шахтах в опасных условиях. Гибель детей и взрослых рабочих из-за нескоординированных взрывов динамита была обычным делом. Также многие просто падали в глубину шахт, так как им приходилось работать без какой-либо страховки. Несмотря на эти опасности, Ынчжу решила работать там. В шахте можно было заработать значительно больше денег, чем перепродавая еду на рынках, где приходилось всё время быть настороже – повсюду рыскали воры.
У Ынчжу развился некий иммунитет к зловонию, исходившему от разлагавшихся трупов, валявшихся на каждом углу. Мертвые тела стали просто досадным неудобством, к которому быстро привыкаешь. Но вдруг ее отец – совсем нерелигиозный человек – приобщился к странноватым, псевдошаманским практикам. Каждый раз, когда он натыкался на тело мертвого, он поднимал труп, взваливал себе на плечо и приносил домой, несмотря на протесты матери Ынчжу. Потом он одевал мертвеца. Тем, кто совершенно точно умер от голода, он клал в рот немного риса. В семье все традиционно спали вместе на полу, который обогревался с помощью системы ондоль[57]. Трупы, принесенные отцом Ынчжу, находились в той же комнате. В разгар зимы, когда температура опускалась сильно ниже нуля градусов, мертвые тела отец клал в самые теплые места комнаты. Наутро семья волочила чужое мертвое тело в горы, чтобы похоронить, что требовало многих часов тяжелой работы – грунт был насквозь промерзшим.
Как это ни странно, Ынчжу утверждает, что это не было эксцентрическим чудачеством ее отца. Многие другие поступали точно так же, заботясь об умерших, исполняя погребальный ритуал, хороня совершенно незнакомых людей. Несмотря на отчаяние, безумные низкие поступки, на которые шли люди, пытаясь выжить, было также менее заметное стремление сохранить остатки человеческого достоинства во время «Трудного похода».
Те страшные дни навсегда остались в памяти людей. До сих пор Ынчжу являются призраки тех мертвецов. По ночам она иногда страдает лунатизмом. Однажды, вскоре после ее приезда в Сеул, полиция обнаружила ее идущей по улице ночью в сомнамбулическом состоянии. Полицейским удалось привести ее в сознание, и они отвезли ее домой.
Те мертвые. Она не знает их имен, но отчетливо помнит лицо каждого из тех, кого отец приносил в их дом. Она уже забыла лицо своего отца, но только не ТЕ лица. Ночные кошмары заставляют ее помнить этих людей и ни в коем случае не забывать.
«Чтоб ты жил в эпоху перемен» – так звучит апокрифичное китайское проклятье. Все члены семьи Ынчжу выжили в период «Трудного похода». Но если знать, что ожидало их впереди, этот факт может вызвать смешанные чувства.
Тридцать пятая глава
На пляже Вонсана процветает сегрегация: одна часть предназначена только для корейцев, другая – для иностранцев. Они разделены деревянным молом, заходящим в море, по обеим сторонам которого находятся плавучие платформы-плоты с вышками для прыжков в воду. Как и во время других моих поездок, мы оказались единственными посетителями на «иностранной» части. На корейской – яблоку негде упасть.
Мы с Александром плывем к этим платформам. Алек, который не умеет плавать, остался на берегу с нашими корейцами, которые уже набросились на купленные закуски.
«Я кое-что хочу показать тебе, – рассекая воду, говорит Александр, и я вижу озорной блеск в его глазах. – Но ты должен делать то, что я тебе говорю».
Мы выбираемся из воды на плот. Деревянный настил наполовину сгнил, основание проржавело. Всё это выглядит небезопасно. Кроме того, я боюсь высоты.
Александр настаивает, что мы должны забраться на самый верх. «Ни за что», – говорю я ему. Но в конце концов с дрожью в коленях я следую за ним.
«Вон там, – он указывает куда-то движением головы. – Ты видишь это?» Он не хочет, чтобы было заметно, как он показывает на какой-то объект – вдруг с берега за нами наблюдают.
«Вижу что? Я вижу “Сондовон”», – я чувствую, что меня сейчас вырвет. Надо срочно спускаться.
Детский лагерь «Сондовон». Летний лагерь, куда родители из дружественных социалистических стран могут отправлять своих детей на летние каникулы. Он всё еще работает, хотя мне трудно представить, что многие родители решаются в эти дни отправлять своих детей отдыхать в Северную Корею.
«Нет, смотри внимательнее, – говорит Александр, – за лагерем. Ты видишь это? Те здания на холмах. На другой стороне».
Я напряженно всматриваюсь, но без очков могу различить только верхушки крыш.
«Это – ЕГО дом, – говорит Александр. – Номера Третьего. Там он принимал Родмана. Ты можешь рассмотреть дом на картах гугла».
В самом деле, известно, что у Маршала есть резиденция в Вонсане. Но я никогда не думал, что ее можно разглядеть с вышки для прыжков в воду. В Сеуле я встречался с одним канадцем, который сопровождал Родмана в той поездке в качестве переводчика. Он упоминал Вонсан. Говорил, что они с Маршалом даже катались на водных мотоциклах, – хотя картину этого действа мне очень трудно себе представить.
«Этот плот памятен мне еще и по другой причине, – продолжает Александр, обозревая окружающий морской пейзаж. – Во время моей первой поездки в 2012 году я купался тут сам по себе. Вокруг было много богатеньких деток из элитных семей, приехавших из Пхеньяна. Один их них говорил по-французски – он до этого учился в Париже. Поэтому у нас с ним состоялся разговор, который никто из окружающих не мог понимать. Он спросил меня, что я думаю о его стране. В ответ я выжал из себя стандартные вежливые слова, которые каждый из нас, наверное, сказал бы в такой ситуации. Он согласился и в ответ тоже добавил несколько стандартных и вежливых фраз. Затем была тяжелая пауза. А потом – я не знаю, что подвигло меня сказать ему это, может быть то, что мы были тут, плескались в море вдалеке от всей политической напыщенности, которая осталась на берегу. Я сказал ему: “Но на самом деле я не верю ничему из этого”. Он только улыбнулся и коротко ответил: “Я тоже”».
Мы решаем подплыть к плоту, находящемуся на корейской стороне. Кажется, это не возбраняется – вода для всех одна, но вот смешиваться с местной толпой на берегу уже непозволительно. Возможно, в этом есть какая-то скрытая логика. А может быть, просто один из вождей, особо не подумав и не имея в виду ничего принципиального, брякнул очередную директиву.
Дюжина молодых парней барахтаются в воде, держась за плот. Они нервно смотрят на нас, пока мы подплываем. В это время Ро уже догнал нас, плывя брассом позади. Он взбирается по лестнице на плот. Я спрашиваю, будет ли он нырять, показывая на вышку. «Я? – смеется он. – Нет, я, как и ты, боюсь высоты».
«Давай, Трэвис, – подзуживает Александр, взобравшись до середины лестницы. – Отсюда вид будет еще лучше», – говорит он сквозь зубы.
Все вокруг охают и ахают при виде иностранца, поднимающегося на самый высокий трамплин и, после короткого осмотра горизонта, грациозно ныряющего в воду. В более юном возрасте Александр тренировался и даже мог стать профессиональным прыгуном в воду. С тех пор он набрал несколько килограммов, но до сих пор сохраняет соответствующую выправку и может делать впечатляющие прыжки.
У меня нет никакого желания залезать на самую верхотуру. Вышки тут в еще более плачевном состоянии, чем те, которые были на «иностранной» стороне мола: их используют гораздо чаще. В широкие щели между досками настила можно видеть находящиеся внизу боны всей платформы и морскую пучину, что только усиливает паранойю акрофоба.
Я на онемевших ногах направляюсь к краю второго по высоте трамплина. Громкий звук откуда-то сзади пугает меня – я застываю на месте. Тинейджер без одной ноги пропрыгивает мимо – можно нырять только по одному. Он быстро, но внимательно меня оглядывает, а затем ковыляет к самому краю. Культя его правой ноги напоминает завернувшуюся крайнюю плоть. Он кричит куда-то вниз своим друзьям, находящимся на плоту ниже, – они орут ему в ответ. Последний прыжок, и он устремляется вниз, навстречу зеленой ряби Восточного моря[58].
Выбравшись на берег, мы видим, что Мин, Хва и Ким резвятся на песке, как дети. Алек сидит на пляжном полотенце, бесстрастно смотря на то, как Хва снова и снова ныряет в воду, каждый раз возвращаясь на берег с пригоршней моллюсков – он научился этому в армии, так как солдатам часто приходилось самостоятельно добывать себе пропитание. А этот пляж – просто золотая жила для добычи моллюсков: иностранцы сюда приезжают нечасто. Чем больше моллюсков он приносит, тем более возбужденным становится. Мы возьмем их с собой в гостиницу и передадим поварам, чтобы они приготовили нам ужин из них.