ять и выкинуть ее, как это делают женщины? Я встряхиваю коробку, однако, в отличие от Дейвида Блейна, не в силах материализовать хлопья из воздуха. Зато я очень даже в силах прибить своего папочку – реально, без всяких преувеличений.
В этот момент отец появляется с кипой стирки в руках.
– Почему ты даже не подумал оставить мне еды? – спрашиваю его.
Заглянув в коробку из-под хлопьев, он мигом находит выход:
– Так возьми хлеб.
Я открываю хлебницу. Хлеба там нет.
– Завтра принесу, – обещает отец. – Если не забуду.
– Да уж не забудь, – предупреждаю его. – И раз уж на то пошло, самое время вспомнить, что у тебя есть жена. И если ты не сочтешь нужным что-либо предпринять, то она, пока ты тут изображаешь амнезию, затеет бракоразводный процесс.
Услышав это, отец немного напрягается, но в целом на подначку не реагирует.
Я выхватываю у него из рук грязную одежду и кидаю на пол перед стиральной машиной. Даже эта моя стиралка является старым-престарым, отработавшим свой век агрегатом, доставшимся мне от матери Карла, – впрочем, все последние годы машина служит мне верой и правдой.
Папа шаркает на кухню и усаживается за стол, я же остаюсь разбирать грязные трусы и футболки, ужасно жалея, что не имею под рукой большущих бельевых щипцов, чтобы не трогать руками отцовское исподнее. Среди кучи есть и пара брюк, и я принимаюсь выворачивать в них карманы на тот случай, если у отца там завалялась какая-то мелочь, способная вывести из строя мою машину, – непредвиденных расходов на новую стиралку мне в ближайшее время явно не потянуть.
Единственное, что обнаруживается у отца в брюках, – так это какая-то визитная карточка. Я хочу передать ее отцу, но тут вдруг знакомое название цепляет глаз. Совершенно явственно с визитки на меня глядит запоминающийся логотип «Минуты славы». В центре крупными буквами значится имя Стивена Коулдвелла. В этот момент я даже жалею, что у меня нет при себе какого-нибудь ингалятора, как у Нейтана, поскольку чувствую, что начинаю задыхаться. Перевернув карточку, обнаруживаю на обороте выведенное его рукой краткое послание: «Ферн, позвони мне! Стивен». В руках появляется нервная дрожь.
Протянув к отцу визитку, гневно вопрошаю его:
– Это что? Что это такое?!
Надо отдать ему должное, отец делается мертвенно-бледным:
– Не припоминаю. У меня болезнь Альцгеймера.
– Да хрена лысого у тебя!
Отец сдвигает брови:
– Как ты смеешь так разговаривать со своим отцом?
– А я, может, переняла от тебя синдром Туретта, коим ты хворал на прошлой неделе. Или ты об этом тоже забыл?
Отец угрюмо смотрит в стол.
– Откуда у тебя эта визитка? Он что, сюда приходил? – начинаю его распекать. – Сам Стивен Коулдвелл потрудился ко мне сюда заехать, а ты мне даже не сказал?! Сунул ее в карман – и попросту забыл?!
– Да, забыл, – утверждает отец.
– Что мне тебе после этого сказать?! – завожусь я. – Я терплю все твои дурацкие выходки, а когда случается вдруг что-то для меня действительно важное – ты даже не удосуживаешься мне о том сказать?!
У меня начинается истерика. Кровь вскипает в жилах, перед глазами, клянусь, красная пелена. Никогда в жизни я еще не испытывала такой ярости.
– Когда он приходил?
– Э-э… Вчера, – мямлит отец. – Или позавчера. Но точно совсем недавно. Я правда не могу припомнить.
– Что он сказал?
– Да ничего особенного. – Вид у отца точно загнанный. – Просто сказал, чтобы ты ему позвонила.
– Надеюсь, ты ему не нагрубил? Не велел ему отправляться на хрен?
– Думаю, что нет, – говорит отец с дрожью в голосе. И это не дает мне полной уверенности, что такого не было.
– Если б я узнала, что ты сделал это специально, папа, я бы тебе никогда этого не простила.
– Ты говоришь ужасные вещи, – с оскорбленным видом отвечает он.
– А ты ужасные вещи делаешь! Ты вообще хоть представляешь, насколько для меня это важно?
– Начинаю понимать, – бормочет он под нос.
Но это нисколько меня не успокаивает.
– «Минута славы» и Стивен Коулдвелл могли бы стать для меня единственной возможностью выкарабкаться в жизни, уехать из этой жалкой дыры! Неужели ты не желаешь мне лучшего?
– Желаю, – тут же приободряется отец. – Я даже кое-что для этого сегодня сделал.
– Что? – спрашиваю я, смутно надеясь, что папе удалось поднять себя с дивана и взглянуть, что там не в порядке с холодильником.
– Я избавил дом от этого гнусного мелкого грызуна.
У меня застывает в жилах кровь, челюсть отваливается.
– Что сделал?
– Избавился от мыши. Если бы я этого не сделал, у тебя бы уже скоро весь дом кишел этими тварями. Ты знаешь, сколько заразы они переносят?
– Что ты сделал? – не могу я оправиться от шока. – Что ты с нею сделал?
Отец смотрит уже не так уверенно.
– Я купил ей ловушку.
– То есть тебе не пришло в голову купить, скажем, буханку хлеба, или молоко, или каких-нибудь хлопьев, но ты заставил себя выйти из дома и купить мышеловку?
– Я думал, ты обрадуешься, – возмущается отец. – От них же одна грязь. Здесь кругом на полу мышиный помет.
– С ним ты что сделал? Отнес его в парк?
У отца начинают бегать глазки.
– Нет… – обрывается у меня внутри. – Нет. Скажи, что ты купил гуманную ловушку.
Отец устремляет взгляд на ведро с откидывающейся крышкой, стоящее в углу кухни.
– Нет!.. Пожалуйста, скажи, что ты этого не сделал.
– Солнышко, – говорит отец, – это ведь только к лучшему.
Я спешу в угол к мусорке, откидываю крышку – так и есть, маленькое раздавленное тельце Пискуна валяется поверх использованных бумажных полотенец, пустой пластиковой миски и последнего экземпляра Mail on Sunday.
Я осторожно поднимаю Пискуна, поглаживая пальцами серую шерстку, и падаю на колени, вся сжавшись над его поверженным крошечным тельцем. Словно со стороны, я слышу, как громко рыдаю, то и дело вскрикивая: «Нет! Нет!», не в силах остановиться. Такое ощущение, будто эти вопли исходят от кого-то другого, а не от меня. Я знаю, что, может, сейчас не в силах здраво рассуждать, но эта бессмысленная смерть – точнее, ничем не оправданное убийство Пискуна – словно символизирует собою все, что в моей жизни пошло наперекосяк. Все мои последние беды и неудачи вдруг разом обрушиваются на меня, раздавливая, расплющивая, наверное, так же, как эта жестокая ловушка размозжила тощенькое тельце Пискуна. И если я не смогла защитить даже эту несчастную мышку – разве заслуживаю я вообще право ходить по этой земле?
Я аккуратно заворачиваю тело Пискуна в выброшенный кусок бумажного полотенца, кладу его на пол у задней двери и неутешно плачу.
Через какое-то время чувствую на плече ладонь отца.
– Это лишь к лучшему, – говорит он. – Я ради тебя же это сделал.
Я подскакиваю как ужаленная, разворачиваюсь к нему:
– Ничего не к лучшему! И вовсе не ради меня! Тебе самому это приспичило!
Папа на шаг отступает, глядя на меня так, будто перед ним Медуза горгона. Может, у меня и впрямь уже змеи лезут из головы, потому что я злобно шиплю и брызгаю слюной, руки вскидываются сами собой. Прежде я никогда не понимала значения выражения «слепая ярость» – теперь я его очень хорошо прочувствовала.
Перед глазами все затуманивается, и, метнувшись к отцу, я вцепляюсь ему в плечо. Он перехватывает мою руку:
– Не надо, милая! Не заводись ты так попусту.
– Попусту?! Как ты можешь быть так чудовищно безразличен к моему страданию?!
– А мои страдания тебя не волнуют? – парирует отец.
И вот тут-то меня окончательно накрывает багровый туман. Отец по-прежнему не понимает или не хочет понять, что все это значит для меня. И я вовсе не считаю, что мой отец от чего-то страдает. По мне, так он черствый, себялюбивый паразит, ничтожный нахлебник!
Извернувшись, я хватаю со стола пустую коробку из-под хлопьев и принимаюсь его яростно хлестать. С глухим рычанием я луплю отца наотмашь по голове, он же пытается от меня увернуться и отбиться.
– Ферн, прекрати! – кричит он. – Успокойся!
Но я нисколько не хочу успокаиваться. Я хочу сделать ему так же больно, как больно мне. Хочу, чтобы он на своей шкуре прочувствовал, каково мне сейчас.
И вдруг отец перестает от меня отбиваться и хватается за грудь.
– Давай-ка еще раз изобрази! – в ярости рычу я и снова бью коробкой.
Однако он, вцепившись пальцами в столешницу, валится на колени.
– Что на сей раз симулируешь? Сердечный приступ? – нависаю я над ним, тяжело дыша, уперев руки в бока. – Знаешь, что-то не очень верю.
Отец начинает задыхаться, причем даже почти что убедительно.
– А теперь прочь отсюда! – рявкаю я на него. – Вообще убирайся из моей жизни!
Отец ползком направляется к дверям, уже почти у порога падает ничком и остается неподвижно лежать.
– Хорошая попытка, – злобно скалюсь я. – Можешь попробовать себя в местном любительском драмтеатре. Уверена, они твою игру оценят. Меня же, знаешь ли, не впечатляет. А теперь, если не возражаешь, я все ж таки буду собираться на работу. – Я хочу перешагнуть безвольно лежащее на полу тело отца. – И только попробуй тронуть Пискуна! Завтра я похороню его в парке.
Тут я замечаю, что губы у отца посинели – а это, я точно знаю, самому подделать невозможно. А еще из моего немалого опыта с Нейтаном я знаю, что это очень нехороший знак.
Наклонившись к отцу, тихонько трясу его за плечо:
– Пап?
Если бы он тут же подскочил или засмеялся, я бы в минуту с ним разделалась, честное слово! Не важно, что он мне кровная родня – я умываю руки прочь и больше знать его не желаю. Однако отец ни чуточки не шевелится. Глаза широко раскрыты и смотрят в никуда. Губы издают какой-то булькающий звук, хотя совершенно ясно, что он не способен говорить. И вот теперь я точно понимаю, что это свое состояние он не симулирует, что все на самом деле очень даже серьезно, смертельно серьезно.
– Вот ч-черт! – кидаюсь я к телефону и как можно быстрее набираю пальцами 999. Сообщаю службе неотложной помощи свое имя и адрес, умоляя «Скорую» приехать в ближайшие же минуты.