…В театр Московского актёрского товарищества я отправился вместе с Варенькой, и не только потому, что она меня о том попросила. Просто моя просьба посодействовать в сведении боярыней Левской знакомства со знаменитыми актрисами выглядела вполне естественно для управляющего театром, опять же, питал я надежду на то, что названная боярыня сможет вызнать у новых знакомых хоть что-то из интересующих меня сведений.
— Покорнейше прошу прощения, ваше сиятельство, но вы же в прошлый раз узнали всё, что пожелали? — удивлённо спросил господин Габалье, когда после взаимных представлений Варя осталась побеседовать с актрисами, а мы с ним вернулись в его кабинет и я начал свои расспросы.
— Часто так бывает, Андрей Вильгельмович, что мы не можем знать заранее, что и когда нам потребуется, — туманно и многозначительно выразился я. — Не скажете, были ли среди знакомых Ангелины Павловны такие, чтобы она общалась с ними и в Минске, и в Москве?
— Вроде бы говорила она о каком-то докторе… — управляющему понадобилась почти минута на попытку освежить память, удавшуюся ему, впрочем, лишь частично. — Но, простите, ваше сиятельство, ещё раз, никак не могу припомнить его имя…
Мне оставалось лишь надеяться, что Варварушке повезёт больше, и я милостиво согласился на предложенный Андреем Вильгельмовичем кофе с коньяком. К возращению супруги мы весьма преуспели в употреблении оных напитков, заодно мне удалось напустить управляющему тумана, намекнув на заинтересованность его высочества Леонида Васильевича в судьбе великой актрисы. Когда Варя вернулась из похода по закулисью, мы оставили господина Габалье в состоянии сдержанной гордости за доверие, оказанное ему через меня братом самого царя, так что попрощались очень тепло и ушли, провожаемые искренними заверениями в любой помощи, каковая только может понадобиться нам от Андрея Вильгельмовича в будущем.
Всю обратную дорогу Варя задумчиво помалкивала, да и дома своими впечатлениями поделилась не сразу. Я её не торопил, давая супруге собраться с мыслями.
— Ох, Алёша, правильно ты всё про них говорил… — начала-таки Варенька, когда мы закончили с обедом и ждали подачи десерта. — Ангелине Павловне нетрудно быть там самой умной, потому что она просто умна. А остальные… Даже не знаю, как я теперь буду на их игру смотреть-то. Жемчужина и Славская невообразимо глупы, хоть порой и забавны, а Штольц столь же невообразимо порочна, но с ней хотя бы поговорить можно.
Ну вот, очернил, понимаешь, в глазах любимой жены светлый образ жриц Мельпомены. Впрочем, это не я, это они сами.
— Удалось что-то узнать? — на самом деле этот вопрос интересовал меня куда больше.
— Да, — ответила Варенька. — Правда, они вспомнили только одного человека, которого Ангелина Красавина вроде бы знала и в Минске, и в Москве. Некий доктор Шустов, Ефим Данилович. Тебе такое имя знакомо?
Знакомо ли мне такое имя? Ещё как знакомо! Доктор медицины, пользовавший покойного Гурова. Именно с подозрений доктора Шустова начался розыск по делу. И получается, Ангелина Красавина знала его раньше, чем Захара Модестовича! Да уж, увлеклась Ангелина Павловна, увлеклась и так проговорилась!
Мне осталось только от всей души поблагодарить Варю, пообещав ей в полной мере выразить свою благодарность ближе к ночи, и едва закончив с десертом, я отправился в губную управу, благо, теперь было с чем туда идти.
— Вот даже как? — не сильно довольным голосом переспросил старший губной пристав Шаболдин. — Стало быть, Ангелина Павловна и доктор Шустов были знакомы ещё в Минске?
— Стало быть, так, — подтвердил я.
— А у меня о том ничего нет, — проворчал пристав. — Напишу-ка я в Минск ещё один запрос, пусть тамошние губные вышлют мне всё, что им про Ангелину Павловну известно. Вообще всё, сам разберусь, что там важно, а что нет. И лучше даже человека пошлю толкового, чтобы он сам по месту осмотрелся и если найдёт нужным, то и допросил кого.
Умное решение, да. А что слегка запоздалое, так не наша с приставом в том вина. Не скажу, что само по себе знакомство это представляло для нас интерес, но вот его сокрытие как Ангелиной Павловной, так и Ефимом Даниловичем наводило на не шибко хорошие мысли. И ведь стоит их этим попрекнуть, так оба на голубом глазу заявят, что их никто о том и не спрашивал. Впрочем, не поможет им такая отговорка, Борис Григорьевич из них правду выжмет. Особенно если очную ставку устроит.
Сам Шаболдин, однако же, с вызовом доктора и вдовы решил не торопиться — должно быть, опыт потери времени с Ольгой Гуровой подсказывал ему, что для хорошего допроса надо запастись хорошими уликами. Поэтому пристав сразу сказал, что предпочтёт сначала дождаться сведений из Минска. Опять, конечно, придётся нам с ним упражняться в одном из тех самых двух пренеприятнейших занятий, то бишь ждать, ну да ничего, подождём, не рассыпемся. Хорошо хоть, догонять тут никого не надо…
Так или иначе, предвидение, побудив меня пригласить Ангелину Павловну, не ошиблось. И раз уж зашла речь о предвидении как о проявлении моей одарённости, то к месту подумалось, насколько сложнее было бы иметь дело с этой необычной женщиной, будь одарённой ещё и она. В деле, впрочем, никаких упоминаний о её одарённости не имелось, но из этого вовсе и не следовало, что той одарённости нет — на память пришёл Усть-Невский маньяк Бессонов, об одарённости коего в розыскном деле тоже ничего не было, и выяснилась эта его особенность уже значительно позже, совсем незадолго до поимки. [1] Так что напомнил я Борису Григорьевичу, чтобы его человек и этим вопросом озаботился, будучи в Минске.
Но Ангелина Павловна, конечно, и выдала… Только мы сняли с неё все подозрения, как она снова вызвала целый ворох вопросов к себе. Да, вопросы не те, что могли бы заставить нас с приставом снова заподозрить её в отравлении, но всё равно не думаю, что необходимость на них отвечать окажется для вдовы очень уж приятной. Для доктора Шустова, кстати, тоже.
Да и ладно. Всё будет какое-то разнообразие в сравнении с вязкой трясиной, в которой застряло разматывание делишек Ольги Гуровой. Нет, в подслушивании она призналась, а куда ей деваться-то, раз уж и вентиляционный ход отыскался, и обойщики показания дали, но и это подала в наименее невыгодном для себя свете — мол, пока ход не заделали, случайно услышала разговоры Ангелины с Дашей, ну и кто ж в здравом уме от такого подарка судьбы откажется?! Призналась, ясное дело, и в том, что о связи Ангелины Павловны с младшим Погореловым через то подслушивание и узнала, но и тут отпираться было бы верхом глупости, а в таковом качестве Ольга Кирилловна, к нашему с Борисом Григорьевичем сожалению, пока замечена не была. Но дальше — ни-ни.
Сказать, что Шаболдин с таким положением дел мирился, конечно же, нельзя. Сразу несколько человек работали у него по хоть раз замеченным в чём-то предосудительном аптекарям и травницам, пытаясь выявить продавца и покупателя яда, но пока что единственным достижением тут стало раскрытие совсем другого дела с отравлением некой мещанкой неверного своего супруга, да и оно-то произошло почти случайно. Из Киева привезли письма, что писал поручику Гурову Ефрем Сальников, Шаболдин уже их просмотрел и передал мне, я прочёл ещё не все, но ничего, что могло бы нам помочь, тоже пока там не вычитал. В общем, на столь безрадостном фоне прояснение некоторых тёмных мест в биографии Ангелины Павловны смотрелось вполне себе полезным делом. В итоге пристав отправился выправлять у начальства бумаги для отправки человека в Минск, а я двинулся домой, дочитывать письма Сальникова и, не найдя там ничего заслуживающего внимания, кроме разве что почти в каждом письме повторявшихся описаний домашних событий, принялся со всею пылкостью выполнять данное Вареньке днём обещание, после чего мы с ней, измождённые и счастливые, спокойно уснули…
[1] См. роман «Царская служба»
Глава 21. Не только о книгах
Утро принесло новые заботы, на сей раз приятные. Едва мы с Варенькой управились с завтраком, явился посыльный от Смирнова и принёс объёмистую пачку, тщательно упакованную в толстую бумагу, а с ней и небольшой конверт. Как я подозревал, в конверте том было описание содержимого пачки, поэтому именно с пачки и начал, предположив, что так, пожалуй, будет интереснее.
В предположениях своих я не ошибся. По устранению обёртки нашим с Варей глазам предстали дюжина книг «Алексей Левской. Военные рассказы» и по дюжине тех же рассказов, изданных маленькими отдельными книжками. Тут уже пришлось заглянуть в конверт и извлечь из оного записку, в которой Иван Фёдорович уведомлял меня, что книга уже отправляется в книжные лавки, а рассказы, напечатанные по отдельности, переданы Обществу по распространению в народе книжного чтения. Не скрою, подержать книги в руках и полистать их доставило нам с супругой немалое удовольствие, особенно рассказы, изданные сборником. Твёрдая обложка, качественный переплёт, очень неплохие рисунки неизвестного мне изографа Семирукова — всё очень солидно и основательно. Книжечки для простого народа на этом фоне смотрелись бедными родственниками — мягкие обложки, проволочная скрепка вместо переплёта, зато более-менее приличная бумага и увеличенного размера шрифт, чтобы удобно было читать людям, не сильно к такому занятию привычным. Грамотно и функционально, да и затраты на печать у Смирнова получились тут явно невысокими, однако же и в этих книжках присутствовали рисунки того же Семирукова, пусть и по одному всего рисунку на каждую. Очень подходящая фамилия для изографа, мы с Варей от души повеселились. Затем мне пришлось засесть за серьёзную и ответственную работу — составление перечня мест, куда следовало отнести или отослать хотя бы по одному экземпляру. Итогом моих трудов стали сначала небольшой, на полторы странички, список, потом его тщательная проверка, после которой он увеличился на несколько строк, и наконец, отправка человека в поход по книжным лавкам, потому как количество тех, кого, на мой взгляд, следовало одарить этими образчиками изящной словесности, намного превышало щедрость Ивана Фёдоровича. Большинство получателей находилось, понятно, в Москве, и всем им я собирался вручить книги лично, но и на почту нашлось что снести. Генералу Михайлову в Усть-Невский я добавил ещё один экземпляр с просьбой устроить передачу его самому Кошкину Деду — Архипу Петровичу Кошкину, или же его наследникам, всё-таки герой моего рассказа и тогда уже был в весьма преклонных годах, мало