— Я так понимаю, в отравлении отца Фёдор Захарович по-прежнему обвиняет Ангелину Павловну? — этот вопрос я задал больше для порядка, поскольку никакого иного ответа, кроме утвердительного, он не подразумевал.
— Да, — предсказуемо ответил Шаболдин. — Правда, уже не так пылко, как оно поначалу было.
А вот такого я, признаться, не ожидал. Ладно, сколько именно отцовских денег достались вдове через облигации, Фёдор Гуров не знает, но не дурак же он, должен понимать, что в любом случае немало. По всему, такое должно было только сильнее его разозлить и обвинять Ангелину Павловну он должен бы ещё более, как выразился пристав, пылко, причём вне зависимости от того, травили Захара Модестовича он сам либо его супруга или нет, а он, наоборот, утихомирился. Как-то странно такое смотрелось, странно и непонятно, о чём я приставу и сказал.
— Да мне самому, сказать по совести, удивительно, — согласился со мной Шаболдин. — Что Гурову, что жене его надо бы вдову хоть так, хоть этак под наше подозрение подводить, но ежели Ольга Кирилловна никогда не упустит случая именно так себя и вести, то вот Фёдор Захарович как-то особого усердия в том не проявляет.
Не стали и мы с Шаболдиным проявлять усердие в обсуждении особенностей поведения Фёдора Гурова, допили вино, да и проводил я гостя. Зато, как всегда в таких случаях, принялся размышлять над тем, что узнал сегодня.
Из своего опыта общения с Фёдором Захаровичем составить мнение о его умственных способностях у меня как-то не получалось, должно быть, потому, что и опыта того было не особо много. Но всё, что я слышал о старшем сыне покойного Захара Модестовича от Шаболдина и Друбича, говорило о том, что человек он, безусловно, умный. Да и сама его служба по цифирной части о том же свидетельствовала — без определённых способностей к отвлечённому умствованию управляться с цифирью не получится. С таким умом обойтись без отцеубийства, решая в свою пользу вопрос с отцовским наследством, Фёдору Захаровичу было, как мне представлялось, не так уж и сложно, да и история с младшим братом как раз показывала, что нечто такое он пытался провернуть. Но, как бы там ни было, Захара Гурова отравили и, хочу я того или нет, приходится признать, что Шаболдин почти наверняка прав — это сделали Фёдор и Ольга Гуровы. А значит, что-то у Фёдора Захаровича пошло не так. И вот если найти, что именно и как именно пошло у него не так, то, глядишь, и с уликами, коих нам столь сильно не хватает, полегче станет. Мысль эта показалась мне настолько здравой, что я даже пожалел об уходе Шаболдина. Но ничего, успею ещё с ним поделиться…
[1] См. роман «Хитрая затея»
Глава 22. От чего ушли, к тому и пришли
Дорогие мои читатели! Я, к сожалению, не имею возможности накрыть для вас поляну по случаю моего ДР, поэтому прошу принять угощение в виде внеочередной проды. Следующая глава, как обычно, в субботу. Приятного чтения!
Жаловаться на жизнь — занятие не самое приятное и уж точно бесполезное. Нет, понятно, неприятности и затруднения в жизни случаются, бывает, что и чередой идут, но что толку в жалобах? Можешь изменить жизнь к лучшему — меняй. Не можешь — терпи. Совсем всё плохо — терпи и меняй. А жалобы… Ну, иной раз можно, но потом всё равно терпеть и менять придётся. Видимо, так же полагал и старший губной пристав Шаболдин
С каким бы скрипом ни продвигался розыск по отравлению отставного палатного советника Гурова, руки свои пристав и не опускал в бессилии, и не поднимал, сдаваясь на милость судьбы. Перетряхивая аптекарей и травниц, вышел Шаболдин на некую Марфу Егорову Шишову, ранее в поле зрения губных не попадавшую. Было той бездетной вдове Шишовой тридцать девять лет от роду, жила она в маленьком домишке в Кондрашёвском тупике, зарабатывала на жизнь травничеством и состояла в гильдии целителей. Имя назвал губным один аптекарь, покупавший у Шишовой травки для приготовления зелий, разжигающих плотское влечение. Ещё одна мастерица по хитрым отварам и порошкам проговорилась, что раньше та Шишова в господском доме служила, да и сейчас среди её покупателей и заказчиков благородных барынь с господами хватает. Пристав послал за Шишовой троих стражников, но они нашли её уже мёртвую. Двое суток как мёртвую, если верить губному прозектору, определившему в качестве причины смерти сильный удар чем-то твёрдым по голове, нанесённый сзади. Из того, что убита Шишова была в своём доме, Шаболдин заключил, что убийцу она знала, раз впустила его к себе, и такой пакости от него не ждала, раз повернулась к нему спиной.
Убийству пристав, понятное дело, не обрадовался — произошло оно там, где он отвечает за сыск, так что если и не ему, то кому-то из его людей придётся этим заниматься. Но по-настоящему Шаболдин расстроился после обыска в доме Шишовой, в ходе которого среди много чего прочего были найдены и изъяты ингредиенты для приготовления аква-тофаны и десяток пустых склянок, по виду неотличимых от той, что подбросили младшему Погорелову, из чего следовало, что в нашем деле убитая вполне могла бы оказаться свидетельницей, а то и подозреваемой в соучастии.
Но, как я уже говорил, просто так Бориса Григорьевича из колеи не выбить. Да, саму Шишову допросить он уже не мог, зато прошёлся по её соседям, благодаря чему я получил возможность читать допросный лист некой мещанки Домны Федотовой Храповой, опознавшей по рисунку губного изографа Ольгу Гурову. Свидетельница из этой Храповой была, конечно, ещё та — когда именно приходила к Шишовой Гурова, она толком не помнила, с её слов выходило, что было это либо в конце лета, либо в начале осени, зато обстоятельства излагала вполне уверенно. По словам Храповой, «та барыня» пришла, когда Шишовой не было дома и довольно долго ждала её у калитки, потому Храпова посетительницу своей соседки смогла и разглядеть, и запомнить.
Дождавшись, когда я закончу с допросным листом, Шаболдин рассказал, что никаких записей в доме Шишовой найдено не было, должно быть, не вела она их, полагаясь на память, а посетителей её соседи и видели далеко не всех, и не было больше таких случаев, как с Ольгой Гуровой, так что если соседи кого и видели, не то что опознать — и вспомнить-то не могли.
— Тут ещё вот ведь что получается, — продолжал Шаболдин. — Приходила к Шишовой Ольга Кирилловна до отравления Захара Модестовича, и приходила, по всей вероятности, за отравой. Но нанести травнице столь сильный удар она никак не могла, тут больше Фёдор Захарович под подозрение просится.
Возражений у меня никаких не нашлось, да и пристав явно свою мысль излагать не закончил, поэтому я согласно кивнул.
— Но если убил Шишову и вправду Фёдор Гуров, то только ли за тем он к ней приходил? — вопросил пристав. — Мне, Алексей Филиппович, очень не нравится, что склянок пустых у Шишовой нашёлся десяток только.
Почему Шаболдин так обеспокоен количеством склянок, я сразу не сообразил, поэтому пристав принялся разъяснять, что тут к чему.
— Такие склянки обыкновенно дюжинами продаются, ежели не поштучно, — сказал он. — И если одну подбросили Погорелову, а десять осталось у Шишовой, то где ещё одна?
Да, повод для беспокойства более чем достаточный. Если Шишова успела продать ещё одну склянку аква-тофаны, означать это могло лишь то, что скоро Борису Григорьевичу придётся вести розыск по ещё одному отравлению. Но вовсе не обязательно эта склянка досталась Фёдору Захаровичу, тем более Шаболдин присоветовал и ему, и брату его, и Ангелине Павловне обзавестись защитными артефактами. Вот прибить Шишову Фёдор Гуров очень даже мог, и если это он, странно даже, что не убил её раньше. Долго зажилась на свете мещанка Шишова, имевшая все основания оказаться очень важной, а то даже и единственной по нашему делу свидетельницей, даже слишком долго… А погибла очень своевременно — смерть нашла её пусть и ненамного, но всё равно раньше, чем губные. Вопрос тут в том, для кого своевременно.
Разумеется, этими своими сомнениями я незамедлительно с приставом поделился — не мне же одному тут сомневаться, пусть и Борис Григорьевич озаботится. На уверенности Шаболдина в виновности Фёдора и Ольги Гуровых оные сомнения, впрочем, никак не отразились, и пристава продолжал заботить только один вопрос — как дополнить эту его уверенность доказательствами. Ожидаемым следствием такого настроя стало решение пристава посвятить следующий день допросу Гуровых, особое внимание уделив при том Ольге Кирилловне. Я уже мысленно начал прикидывать, чем займусь в очередной свободный от розыскных забот день, как Борис Григорьевич огорошил меня сообщением, что его начальство выразило благосклонное отношение к моему участию в розыске, и окончательно добил просьбой поучаствовать в завтрашнем допросе.
— А что так? — от удивления я и спросить-то толком не смог.
— Да я, Алексей Филиппович, и сам не знаю, — развёл Шаболдин руками. — Вы же понимаете, причину такого решения мне не сказали.
Понимаю, да. И даже, как мне кажется, представляю, где о той причине узнать можно. Оно, конечно, не к спеху, но с Леонидом я при случае поговорю, сдаётся мне, без него тут не обошлось…
Уж не знаю, как там с начальственными требованиями относительно полного и неукоснительного соблюдения при розыске всех и всяческих правил, но в этот раз проявлять какую-то особую обходительность к Гуровым пристав явно не собирался. Утром мы с ним разогрелись чаем, а затем он послал за Ольгой Кирилловной, с которой решил начать, двух стражников, губного артефактора, чтобы тот поискал в доме ту самую двенадцатую склянку, и коляску.
— Ольга Кирилловна, — после доклада артефактора о том, что яд в доме не обнаружен, и исполнения всех необходимых формальностей Шаболдин перешёл к делу, — для чего вы посещали Марфу Егорову Шишову?
— А кто это? — Гурова попыталась изобразить недоумение, но до актёрского мастерства Ангелины Павловны ей было далеко.
— Травница, в дом коей в Кондрашёвском тупике вы приходили, — освежил ей память Шаболдин.
— А, эта, — «вспомнила» Гурова чуть более убедительно. — Я у неё покупала зелья для женского здоровья.