Несколько часов назад она глядела на зеленых мух, пирующих в лужах крови.
Она почувствовала, что бледнеет.
Неуклюже шагнула к Пепе.
Шут гороховый!
Он подвел ее к почетному столику у самой эстрады.
Будет вопить мне прямо в ухо!
— Нельзя себя так вести, — зашептал он.
— Знаю, — ответила она.
Золотой перстень, золотой зуб и обольстительно хорошенькая девушка. Арсенал преуспевающего молодого человека.
Зрелая дама, туго затянутая в серебряную парчу, энергично подтолкнула своего толстячка мужа.
— Простите, — промямлил толстячок, в раздумье потерев одну беленькую ладошку о другую. — Я большой поклонник вашего искусства и не хотел бы отвлекать вас накануне выступления. Однако… — Он потрогал узел галстука, узел был на месте. — Я сегодня посетил своего доброго знакомого, пана Кочичку, и он посоветовал мне обратиться непосредственно к вам.
— Да? — ледяным тоном спросил Пепе.
Пан Кочичка был бригадиром сантехников и о дарованиях своих подчиненных судил не самым лестным образом.
— У нас засорился клозет… Вы недавно его устанавливали, — уточнил пухлый мужчина зрелого возраста.
— Да? — Пепе покраснел.
Толстячок печально пожал плечами:
— Пан Кочичка говорит, что вы плохо присобачили колено.
— Ага… Ну да… Что-то не припомню. — Пепе вспотел.
— Пожалуй, это не так уж и спешно, — вмешалась Гедвика.
— Разумеется, разумеется, — запыхтел толстячок. — У товарища Кочички есть мой адрес. Мое почтение, мадам, мое почтение, маэстро…
— Болван, — отвел душу Пепе.
— Он назвал тебя «маэстро». — Гедвика опустилась на стул. Теорию существования двух миров подтверждала сама жизнь. Неслышно подлетел официант. Чаша джина с кубиками льда и слишком маленький бокал тоника.
Пепе чувствовал себя не в своей тарелке. Он часто пел фальшиво, и что хуже всего — сам это сознавал. Гедвика охотно помогла бы ему, если бы знала как. И в чем.
— Чем вы занимаетесь? — спросил ее вскоре после полуночи пожилой энергичный мужчина, который намеревался обеспечить Пепе блестящее будущее. Пока же он в основном заглядывал в вырез ее блузки, даже во время ужина. Гедвика предпочла не обижаться, иначе она не смогла бы ему ответить:
— Я развожу свиней.
У Пепе сразу пропал аппетит.
Разумеется, энергичный мужчина сразу понял, что Гедвика шутит. Но заглядывать ей в вырез не перестал.
Гедвика знала, что Пепе любит провожать ее домой. Когда-то это ей льстило.
В гостиной радужно сияла хрустальная люстра.
Из открытого окна тихо струился в ночь печальный фортепианный концерт.
— Ваши еще не спят… — В его словах не было ни вопроса, ни упрека. Их оборвал страх. Больше всего Пепе боялся матери Гедвики. Он понятия не имел, что в эту пору, ранним субботним утром, ее никогда не бывает дома. В этом Гедвика не призналась бы никому. Даже в исповедальне, даже если бы верила во что-либо, кроме этого света.
— Ну и что? А когда темно, тогда не боишься?
«Как я могла терпеть его так долго?» — пришло Гедвике в голову.
Темным коридором, мимо дверей гостиной, они пробирались на цыпочках.
— Это я, — крикнула Гедвика.
Пепе не закончил шаг. Он застыл на одной ноге, словно ему предстояло наступить на хрупкую фарфоровую чашку.
Тишина.
Потом, усевшись друг против друга в креслах, они молча курили.
— Почему ты не снимаешь пиджак? — спросила Гедвика.
Пепе схватился за голову.
— Мое присутствие здесь абсолютно неуместно, — засипел он. — Невыносимо!
Зареванный шут.
— Тогда катись, — равнодушно сказала Гедвика.
— Неужели ты этого не понимаешь?
— Думаешь, наши о тебе не знают?.. И не слышат, когда я привожу тебя сюда?
— Они об этом знают?!
Гедвика недоуменно покачала головой.
— И что же они говорят?
— Чтобы я тебя выставила. Раз ты боишься прийти днем.
— Я не боюсь!.. Но… Пойми, такой официальный визит уже что-то означает… Меня бы узнали соседи… Если б ты, по крайней мере, бросила эту работу на ферме! — выпалил он вдруг. — Ведь это чудовищно — то, чем ты занимаешься!
— А что тут чудовищного?!
— Так… Вообще… Подумать только… Зачем тебе это нужно?
— Я бы спятила, если б не эта возможность бывать среди нормальных людей. А раньше тебе это не мешало?
— Это всегда мне мешало. — Пепе судорожно заставлял себя говорить корректным тоном.
— Даже когда ты бегал за мной с цветами?!
— Я же не подозревал, что…
— Я тоже не знала, что с тебя довольно кружевной рубашечки! А сам-то ты чем зарабатываешь себе на жизнь? Куда ты пойдешь в понедельник?
Пепе корчился, словно подавился щеткой.
— У меня — совсем другое дело. И я делаю все, чтобы только петь. А когда я пробьюсь наверх…
— Ты всегда будешь только плохим сантехником! Всегда!!
Кто-то постучался в дверь. Они переглянулись. Пепе позеленел. Вошел отец Гедвики, в глазах — растерянный вопрос, стыд над опасениями, которые ему не удавалось отогнать. Он неуверенно улыбнулся.
— У вас случилось что-нибудь?
Гедвика замотала головой. При взгляде на испуганное лицо отца откуда-то из-под наноса злых мыслей стал пробиваться горячий источник плача.
— Это Пепе, — произнесла она и сконфуженно заморгала.
— Ага… Так это вы? — Отец неловко поклонился. И тут же понял, что этого не следовало говорить. Не следовало т а к говорить. Он потупил глаза. — Только не ссорьтесь, — зашептал он. — Это хуже всего… — Он резко повернулся и закрыл за собой дверь.
— Так, — помолчав, сказал Пепе. — Готово. Я представлял себе, что будет хуже, — добавил он удовлетворенно.
Гедвика вжималась в кресло, стараясь сделаться как можно меньше, исчезнуть совсем.
— Уходи.
Голос ее не слушался. Она вскочила и подбежала к двери. Распахнула ее. Пепе прошел с оскорбленным видом. Он хотел погладить ее, она брезгливо отшатнулась.
— Завтра жду тебя на мосту.
— Завтра мне некогда.
— В воскресенье?
— Мне всегда будет некогда!
Пепе удивленно вскинул голову:
— Как хочешь.
Гедвика включила свет в коридоре. Пепе наведывался сюда уже два года, но только теперь увидел золотой шелковистый блеск на бледно-голубых стенах. А на этом мягком фоне — снимки деревьев. Отец Гедвики фотографировал людей — для паспортов. Он так давно уже освещал лица беспощадно правдивыми рефлекторами, что время от времени ему просто необходимо было увековечить на снимке дерево, старое, узловатое, глубоко и прочно вросшее в землю.
Гедвика открыла дверь в гостиную. Отец сидел за шахматным столиком, рюмку кубинского рома он так и не допил.
— Папа…
Он поднял голову, улыбнулся, кивнул.
Осторожно подойдя, она коснулась его руки.
— Ты не хочешь выпить? Немножко…
Он покачал головой. Хотел передвинуть ферзя и повалил целую армию фигур.
— А мне можно?
Отец погладил ее по волосам, но так робко, что у нее слезы выступили на глазах.
Как все это могло случиться, что мы боимся друг друга?!
— Тебе можно… Немножко.
Она выпила.
— Хочешь, я сыграю с тобой?
Он втянул голову в плечи. Ладонями прикрыл глаза.
— Я ведь даже не умею играть в шахматы… Просто так сижу и думаю.
Ждет!
Гедвику затрясло. Она слышала, как стучат ее зубы. Только бы не заплакать… Только не заплакать.
— Папа…
В только что погребенные минуты она не раз подавляла плач. Теперь, когда он наконец прорвался, это было больно.
Она чувствовала щекой шершавую ткань отцовского пиджака.
Он брился вчера.
Теперь он курил.
Так их и застала мать.
— Почему ты не отошлешь ее спать, — злобно сказала она. — Что она о нас подумает?!
Гедвика протерла глаза.
— Давай научимся играть в шахматы?
Отец кивнул и даже попытался улыбнуться. Отражение хрустальной люстры разбилось в его глазах на несколько блестящих осколков.
Чистый, как
край
за теми горами,
куда я ходила
босыми ногами,
чистый и звонкий,
как голос ребенка.
Она позавтракала яблоком прямо на обочине дороги. По полю гонялись зайцы. Казалось, что шоссе начинается под виадуком — словно кто-то высунул длинный черный язык. На насыпи блестели рельсы; время от времени их сотрясал поезд, и дрожь земли передавалась ей сквозь мягкую подметку велюровых туфель.
Она проснулась рано, как привыкла. Ей снилось, что она вообще не спала. Этот сон был куда приятнее, чем воспоминание о злобном шипении матери. Отец молчал, как всегда. А Гедвика подумала: поймет ли когда-нибудь мать, что говорит в пустоту? Она продолжала размышлять об этом, сидя на холодной тумбе у шоссе. Об этой черной заводи в головах людей, которая так часто выходит из берегов. Она кощунственно усомнилась: есть ли смысл сопротивляться этому черному половодью, не лучше ли дать ему волю, позволить унести дурно прожитое время? Когда-то мать и отец озлобились друг на друга, как говорится, испортили себе жизнь. И с той поры, пытаясь забыть, то и дело напоминали об этом друг другу. Во имя спокойствия дочери.
Дочери Гедвики.
Она грустно улыбнулась. У ног ее стояла большая рыжая сумка.
Словно она сбежала из дому.
Машин проезжало не так уж много, но останавливалась чуть ли не каждая. Благородство сотрясало водителей, как влюбленных подростков. Гедвика внимательно выслушивала их до конца и неизменно отвечала:
— Очень сожалею, но мне кажется, вы не очень надежный водитель. Как-нибудь в другой раз.
И действительно, большинство галантных водителей отъезжало вприпрыжку. Один от растерянности даже включил задний ход.
Бежевые «Жигули» начали визжать тормозами за километр от Гедвики. Пока водитель осторожно приближался к обочине, Гедвика разглядела, что машина не столько бежевая, сколько забрызганная грязью. Между тем на этом полушарии дождя не было уже полгода. Вспотевший водитель был в черном костюме и белой рубашке. Над воротником рубашки — красное от удушья лицо, под воротником болтался узел серого галстука.