Почему он не расстегнет ворот, — подумала Гедвика, — раз уж он ослабил галстук?
— Ради бога — не подумайте — чего плохого. — Я — только — спросить. — Слова сочились из водителя, как капли из прохудившегося крана. — Так я попаду в Микулов?
— Попадете, — улыбнулась Гедвика. — А меня вы не могли бы подвезти?
— Я?! — всполошился мужчина. — С удовольствием.
Похоже было, что на этой машине он ездил только за травой для кроликов. Он уставился на рукоятку скоростей и резко включил первую. Машину он вел так же, как и разговаривал. Впрочем, во время езды он не произнес ни слова.
Сколько голубой надежды на белой табличке.
Но для кого? — подумала Гедвика. — Для мамаши, согрешившей после бала? Для папаши, который согрешил, чтобы лучше спалось?
Ворота были заперты. На каменном заборе битое стекло. Она видела несколько тисов, кусты магнолии в рыжих пятнах, плющ на дубах, омелу на кленах. Желтый песок на дорожках, красно-желтые скамейки.
Она позвонила. Еще раз.
— Что вам угодно? — раздалось совсем рядом с ней.
Сперва она испугалась и лишь потом заметила синеватые жабры микрофона в приземистом гранитном столбике.
— Я к вам… Мы вам писали… Это из бригады… Я договориться приехала.
Она посмотрела на пузатую, битком набитую сумку у своих ног.
— Да… Я знаю. Проходите, пожалуйста.
Зажужжал зуммер. Она толкнула калитку плечом, нагнулась за сумкой. На ухоженную песчаную дорожку страшно было ступить. Она предпочла бы идти по газону. В широких дверях здания ее ожидала девушка, вряд ли намного старше Гедвики. Зато она была строго одета и причесана. Они протянули друг другу руки.
В углу зала сбились в кучку дети. Красные тренировочные курточки накинуты на плечи, огромные глаза.
Они меня боятся! — у Гедвики мороз побежал по коже.
— Вы что же, боитесь меня?
Взгляды детей разлетелись по залу.
— Они еще не знают, к кому из них вы пришли, — шепнула девушка.
Гедвика никак не могла вспомнить, как та назвала себя.
— Можно? — Гедвика наклонилась к сумке. Девушка улыбнулась и пожала плечами. Натянутая молния подалась неохотно, со скрипом.
Сверху были сладкие пирожки от Пилатовой, под ними шапочки с помпонами от Панковой, а на самом дне — белый с синим шарфик. Глядя на шарфик, трудно было догадаться, что Гедвика вязала его крючком целый месяц.
— У меня кое-что есть для вас.
Напряженной улыбкой Гедвика стремилась преодолеть границу, которая стала вдруг ощутимой. Сколько миров, — подумала она. — Сколько миров! Сколько разных слов об одних и тех же вещах. Потому что вещи всюду остаются вещами. Только вещами.
— Подходите и берите, дети. — Девушка незаметно сделала знак рукой.
Дети проходили мимо Гедвики, опустив головы; каждому она вкладывала в руку по пирожку и по легонькому комку мягкой шерсти.
Гедвику захлестнуло внезапное сознание, что дети понимали все намного лучше — лучше, чем она сама, когда вошла в зал. Они глядели на нее так, будто слышали долгие дебаты о каком-нибудь необычном мероприятии, которым могла бы похвалиться бригада. Будто знали, что Гедвика едва не раздумала ехать сюда, когда все вдруг пошло насмарку и бригаде могли не присвоить это звание. Но уже были связаны шапочки и поставлено тесто для пирожков.
Гедвика взглянула на девушку.
Как им помочь?
Сумка зияла пустотой. Только шарфик, свернутый в клубок, ютился на самом дне. Ода́ренные дети сгрудились в другом углу. У окна стоял мальчуган с черными как смоль волосами. Он пощелкивал ногтем указательного пальца по большому пальцу другой руки и упрямо разглядывал щель между паркетными планками.
— Роман, — негромко окликнула его девушка.
Мальчик поднял глаза.
— Мы ждем только тебя.
Мальчик хмурился. Черные глаза, смуглая кожа, может быть, цыган, а может, просто память о прадедушке; какое это имеет значение?
Он мог бы быть моим братом.
У Гедвики перехватило дыхание.
Он похож на меня… Гедвика стала шарить в сумке. Она спешила, она боялась, что девушка еще раз намекнет мальчишке, чего от него ждут. Она подошла к нему, опустилась на колени.
— Это тебе. Я сама вязала.
— Спасибо, — буркнул Роман.
У Гедвики закололо надо лбом, там, где начинают расти волосы.
— Ну, и как по-твоему, умею я вязать?
Мальчишка впервые взглянул на нее. Впервые в глубине его взгляда появилось что-то еще, кроме равнодушного ожидания.
— Я еще не умею… Вот, видишь, узлы… Это я перепутала… Так ты не сердись.
— А чего мне сердиться? — Роман покосился на девушку. — Я вот рисовать не умею.
— Выходит, оба мы с тобой неумехи. — Гедвика погладила его.
— Да зачем он мне теперь, летом?
— Спрячь. Зимой пригодится.
— А куда спрятать?
Гедвика оглянулась. Девушка улыбалась ей.
— В шкафчик, например.
— У меня нет шкафчика. У нас один большой шкаф на всех. А в нем должен быть порядок.
— Тогда я его припрячу для тебя. А потом принесу.
— Ты придешь еще?
Гедвика кивнула, словно свалилась в ледяную воду.
— Тогда ладно… Только обязательно. — Роман легонько коснулся ее коротких волос на висках. — У тебя волосы почти как у меня.
Потом Гедвика рассказывала им о больших и прелестных животных. Близилось время обеда, и дети начали баловаться.
— Не сердитесь, но… — Девушка виновато пожала плечами.
— Конечно, конечно. — Гедвика торопливо простилась с детьми.
— Выписать подтверждение, что вы у нас были?
Гедвика вытаращила глаза. Ответить она не могла. Во рту был угловатый камень.
— Не сердитесь, прошу вас… — Запнувшись, девушка нерешительно шагнула к Гедвике. — Обычно…
Гедвика пятилась к дверям, недоуменно качая головой, словно слушала и не могла поверить вести о большом несчастье. Веки примерзли к бровям, в глазах — битое стекло.
Дети улыбались ей, весело махали.
— Я приду еще, — выдавила из себя Гедвика и убежала.
Она прикладывала розовых поросят (им было всего несколько часов) к покрасневшему брюху матери. Поросята вслепую тыкались пятачками, отыскивая соски. Самые смышленые отваливались, только насосавшись до отвала. Гедвика собирала их, словно перезрелую малину, и укладывала рядом под теплый свет инфралампы.
Пилатова с отсутствующим видом расхаживала взад и вперед, с глазами, утомленными тайным плачем. После получки ее муж второй день не показывался дома.
— Пусть бы упился до смерти, — выкрикнула она вдруг.
Гедвика притворялась, будто не слышит. Такие больные всегда внушали ей страх именно тем, что она не могла им помочь. Но Пилатовой довольно было просто выговориться, хотя бы словами выразить и отбросить свои мучения.
— Я-то уже пообвыкла, мне-то что. Сама зарабатываю, всегда как-нибудь все образовывалось. Но с тех пор, как наша Анка стала ходить на танцы… Пригласят ее на чашечку кофе, а в кофейне отец ее храпит — положил голову на стол и спит себе! Представляешь?! Ее отец!! Я бы его задушила. А то говорю себе: поставлю бочку вина рядом с его постелью, суну ему шланг в зубы и стану смотреть, как он наливается, пока не упьется до смерти. Страшная эта жизнь. Страшная…
Гедвика глядела на гроздь спящих поросят. Сколько раз она завидовала несокрушимому характеру Пилатовой. Сколько раз завидовала ее способности не замечать проблем, которые заставляли плакать Гедвику.
А муж Панковой собирается на операцию. Уже в третий раз.
— По крайней мере, один год не буду рожать, — сказала Панкова и засмеялась.
Только со временем и по частям Гедвика разузнала всю правду. Каждая операция означает лишь отсрочку. Эту болезнь еще никто не умеет лечить.
Романа Гедвика уже звала Ромочкой.
Она часто ездила к нему. Привозила цветные проволочки и винты. Ей разрешали ходить с ним на прогулки; в парке они устроили под камнем тайник для сокровищ, которые остальным мальчишкам в детдоме и не снились. Не раз Гедвика испытывала чувство вины. Ее огорчало, что она несправедлива к тем, остальным, кого она не берет на прогулку. Скорее всего, ей просто не разрешили бы этого, но главное — Роман ревновал. Стоило ей хотя бы заговорить с кем-нибудь другим, как тот становился жертвой непостижимой ярости Романа. Он умел мстить с детски-неумолимой жестокостью.
Один только отец знал, куда ездит Гедвика.
Мать умудрялась долгое время не замечать этих поездок, но наконец сказала:
— Ты завела себе мужика. Женатого! Ты что, совсем спятила?!
Гедвика ее не разубеждала. Не разубеждала она и Пепе. Между тем «Подлужацкого дрозда» выиграл кто-то другой, и Пепе обозлился на весь мир. «Пока я был знаменит, я тебя устраивал», — упрекнул он как-то Гедвику, и она смеялась всякий раз, вспоминая об этом.
— Похоже, что я влюблена, — как-то доверилась она отцу.
— Вот и хорошо, — ответил он.
Она видела, что он и в самом деле рад.
— Ты мог бы сфотографировать для меня Романа?
В глазах отца блеснул профессиональный интерес:
— Я представляю себе, что в руках он должен держать большой кувшин.
— Кувшин? — удивилась Гедвика. Она вспомнила тот их кувшин, серебряный, пузатый, упорно не поддающийся чистке. — А ведь ты прав… Прекрасный расписной кувшин.
Зоотехник толковал о излишних помехах в работе, но дети все-таки посетили их ферму. И зоотехник пришел в шляпе и в новых ботинках.
Для детей испекли торт величиной с тележное колесо и купили ящик содовой. Потом выяснилось, что вместо торта следовало бы купить еще один ящик красного лимонада.
Поросята привели детей в восторг. Кое-кому перепал и подзатыльник. Панкова, та вообще чувствовала себя в толпе этой мелюзги как дома.
Захлопнув дверь автобуса за последним неугомонным мальчишкой, зоотехник глубоко вздохнул и наконец-то снял шляпу. Из ветеринарной аптечки он извлек две бутылки бургундского.
— За тех поросят, которые у нас не родились, — произнес он над первой рюмкой. И искренне добавил: — Сволочи.