овать по свету, хотя ему вполне хватило бы внимательного изучения картин фламандских мастеров, краскам которых завидовали сами итальянцы. В конце концов он через Альпы и Вену попал в Прагу и нашел в здешнем государе почитателя искусства и самого щедрого из меценатов, а в пражских художниках, ваятелях и резчиках — развеселое общество, состоявшее, правда, из представителей стольких народов, что нередко им удавалось объясниться только при помощи латыни, но в остальном — особенно в питейных заведениях — спаянное узами дружеской приязни и расположения.
Здесь он нашел и подлинное сокровище, воплощение всяческих прелестей — юную банщицу Мадличку, иначе — Магдалину, верную копию евангельской святой, впрочем, когда та еще не помышляла о покаянии. Смуглому фламандцу нравились длинные золотые косы Мадлички, алое пятнышко под левой грудью в форме маленького сердечка, овальный ее живот, округленные колени и ноги, большие пальцы которых, хотя необыкновенно крупные, были так соблазнительно подвижны, когда, лежа на спине, она болтала в воздухе ногами, как малый ребенок. Мадличка более всех женщин, которых он до сих пор знал, напоминала ему ребенка, а фламандцы, все до единого, любят детей, как это видно на старых фламандских полотнах. Экономку художник из Мадлички не сделал. Для ведения хозяйства пришлось оставить вдову Маржи, но за обильным столом и на мягком ложе банщица стала ему подругой замечательной, как никакая другая женщина.
В первом этаже дома, где Мадличка взяла в свои руки бразды правления, помещалась шумная мастерская позументщика, но наверх, сквозь толщу стен, не проникали звуки даже самых сильных ударов молотков. Внизу находилась и каморка вдовы Маржи с окошком, выходящим на широкий двор, где на куче мусора, вечно копошились принадлежавшие ей куры. Мадличке так хорошо спалось с Франсом, что ее не будило ни утреннее солнце, ни призывное пение петуха в рассветных сумерках.
Комнатка, где новая хозяйка вдовы Маржи беззаконно, но беззаботно спала со своим чужеземным мужем, была невелика. Лишь кровать, над которой, по французскому образцу, нависал шелковый балдахин, производила величественное впечатление. Около полудня к молодой паре входила пани Маржи и приносила завтрак. Мадличка была уже свежа, как теплый хлеб. Сначала она немного прохаживалась неодетой — и даже вдова Маржи не могла отрицать ее красоту. Художник, еще лежа в постели, всегда отворачивал полог и жадно наблюдал за хождением Мадлички, словно за ночь он еще недостаточно насытился ею.
Далее здесь было довольно просторное помещение, куда художник велел внести вместительную лохань с кружевом по верхнему краю. Еще до завтрака, не замочив кружева, пани Маржи наполняла лохань нагретой водой, а в воду опускала сухие веточки лаванды, которую посылали пану Франсу из той благоуханной страны, откуда он был родом. В лохань забиралась молодая пара, оба вместе, нагие, как наши райские прародители до грехопадения, и в ней, только с постели, шумно и весело купались, да так, что однажды расплескали столько воды, что она просочилась вниз, к позументщикам. Те не смолчали, и художник приказал выложить пол домашней бани каменной плиткой, ослепительно белую поверхность которой впоследствии покрыл бесстыдными рисунками.
Пока господа купались и одевались, пани Маржи убирала в спальне и парадной зале с тремя окнами, выходящими на улицу. В этой зале за перламутровым столиком происходили трапезы, а после обеда художник обучал здесь своих учеников искусству писания безбожных полотен.
Беспутные ученики — всегда с уличными девицами — оставались затем у фламандца и Мадлички до глубокой ночи, ели, пили, пели и бренчали на арфе, развалясь на кушетках и коврах.
Но во все это пани Маржи не вмешивалась и была бы довольна, если бы утренняя уборка, в добавление ко всем прочим ее занятиям — стряпне, мытью полов и тасканию горячей воды, не была столь утомительной, что после этого у нес часто ломило спину. Но труд должно нести как крест! Это внушал ей и капуцин патер Антон, которому Маржи на исповеди открыла, что служит в сущем логове разбойничьем. Скоро она поняла, что грех, если его не скрывать, перестает быть грехом, как только люди к нему привыкнут. Помимо того, грешная Мадличка была смиренная, прелестная и обаятельная девушка — ну, совсем, как дева Мария.
Малый город Пражский превратился в царствование Его императорского величества Рудольфа II в средоточие волокитства, пьянства, ростовщичества и шулерства. Случилось так потому, что рыба гниет с головы, а Его императорское величество сам был до известной степени чернокнижник, а возможно, и помешанный, со всей его сворой золотых дел мастеров, звездочетов и алхимиков, с его иноземными художниками, со стойлами арабских жеребцов и кобыл, с диким заморским зверьем в Королевских садах, с его огромными кружевными воротниками, на которых возвышалась испанская голова с шапкой закудренных, как у мавра, седин, с массивным красным носом, налитыми кровью глазами и губой, закрывающей половину подбородка. Несомненно, государь он был необычный и мог равняться с Екатериной Медичи и Елизаветой Тюдор, но лишь как ценитель искусства. Правителем он был посредственным, и мудрых советчиков в его окружении не было. Магия, астрология, алхимия и коллекционирование разных диковинок поглощали все его время. О расстроенном уме его вслух не упоминалось, но нунций, папский посол, сосед императора по Градчанам, знал (и написал об этом в Рим), что по ночам самодержец пугается собственной тени.
Так почему бы ввиду всего этого на Янской горке не могли жить фламандский художник с пражской банщицей, и кому было дело до того, что у них днем и ночью происходило?
Век был с самого начала неспокойный и развращенный, впоследствии — кровавый. Денег было у одних предостаточно, у других же так мало, что на улицах и на мосту часами простаивали толпы обозленных голодающих. Иезуиты и лютеранские проповедники в своих храмах взаимно поносили друг друга, в кабаках и трактирах хозяйничали сплошь иноземцы, много было грабежей и убийств и прочих безобразий в дневное и ночное время — словом, Содом, чреватый великой войной и ничем иным. Да она постепенно и надвигалась, и затянувшимся ее предзнаменованием была братская размолвка Его императорского величества с венским великим князем Матвеем.
Все это, однако, нимало не заботило художника Франтишка, продолжавшего усердно служить прелестям Мадлички, которые ему в ней открывались. Что хотела она, то он и делал. Она же хотела любить его. Ее любовь была верная и постоянная, что редко встречается у банщиц, даже бывших.
В это время, так как она очень любила чистоту, ей вздумалось отремонтировать и покрыть белоснежной штукатуркой обветшалые стены старого их жилища, прежде всего мастерской, служившей также и трапезной.
Франтишек тут же нанял пятерых каменщиков, которые оббили потрескавшиеся стены во всей квартире, так что обнажились камень и дерево, и заново покрыли их чистой побелкой, затем разровняли зернистую известь, и через три дня все было готово. Два дня пани Маржи с Мадличкой — а она при желании умела усердно работать — выметали оббитую штукатурку, мыли плиты, которыми был вымощен пол, открывали окна, чтобы выпустить пыль, и завершили труд. Маржи слегла — ее ломало, а затем в сверкающем белизной жилище все пошло по-прежнему, только теперь, бог знает почему, Мадличка не пускала Маржи в трапезную, а сама убирала в ней, даже за гостями, которые продолжали являться и творить свои чудеса.
Что-то происходило.
Впрочем, не происходило ничего особенного. Художник рисовал и писал красками. Правда, рисовал и писал он совершенно обнаженную Мадличку, поэтому-то вдову Маржи в комнату и не впускали — как будто пани Маржи и раньше, да не однажды, не видела эту особу в чем мать родила. Художник рисовал Мадличку сначала на листах бумаги — больших и малых, желтоватых, серых и чисто белых, целиком, с головы до пят, по частям: руки, плечи, живот с пупком, груди, на удивление маленькие, пятнышко под левой из них в форме алого сердечка, волосы, заплетенные в косы. Потом он складывал и вновь разъединял эти части, и, наконец, велел Мадличке встать посреди комнаты, а сам острым резцом начал на стене справа, в самом углу, набрасывать ее фигуру — обнаженную, как она стояла. Он изобразил Мадличку стоящей во весь рост на каменном Карловом мосту, но на мосту маленьком, протянувшемся наискось через нижнюю часть картины. Под уменьшенным мостом виднелась зыбь на реке. И оба большие пальца ног Мадлички он тоже вырезал: сплющиваясь, они давили на облицовку моста. Руки Мадлички свисали на картине вдоль тела, к широким ее бедрам, потому что ей не нужно было соединять их на затылке, чтобы приподнять груди. Косы ее были распущены, надо лбом, посередине, она расчесала пробор, и тяжелые волосы стекали по ее плечам и рукам до самых колен.
Это резание по белой стене заняло шесть дней. Потом художник взял ведерко с черной краской и кисть. Все борозды: тело Мадлички, ее лицо, глаза, нос, рот и уши, — он заполнил этой краской и ею же заполнил борозды, обозначавшие мост и рябь воды в его арках. Лишь сердечко под левой грудью Мадлички он напитал красным.
После он резцом и черной краской очертил изображение тонкой рамкой и в небесах, полукругом над головой обнаженной женщины, написал старинными строгими буквами: «Notre Dame de Prague»[4]. Это был грех, в котором Мадличка была уже неповинна.
Однако не описание жизни фламандского художника Франса ван дер Мерш является задачей нашего повествования.
Современники не видели в нем особенно значительного живописца. Соотечественники его, уроженец Антверпена Спрангер, де Монте из Гента, а также скульптор Адриен де Фриз и даже Ян Брейгель, сам подражавший великому Питеру, считали его скорее копировщиком и реставратором, чем мастером оригинального замысла, рисунка и цвета, а потому никто не дал себе труда проследить и описать его путь как художника. Самое крупное его произведение, «Пражская Богоматерь», будучи настенным изображением, не было выставлено на обозрение, не попало оно и на глаза мантуанца Джакопо Стради, управляющего императорской кунсткамерой, а те, кто видел картину у художника на квартире, рассматривали ее скорее как шутку живописца.