— Работу я здесь нашел, а счастье — нет.
Я глубоко вздохнул. Бутыль с вином показалась мне тяжелой.
— Собственно, зачем мы идем туда?
Штепка тряхнула головой и рассмеялась.
— За вином.
Но она имела в виду другое. Мы шли не за вином. Вино — это был только предлог.
Я встряхнул бутыль.
— Так отпей, — предложила мне Штепка, — чтобы стало полегче.
— Что стало полегче?
— Да вино.
И опять она имела в виду совсем другое.
Я послушался. Вино нас сблизит, по крайней мере. Вынув пробку, я поднес бутыль ко рту. Впервые я пил здешнее вино. Оно пришлось мне по вкусу. Вино, не выпитое Зденеком, Штепка предложила мне. От этого оно нравилось мне еще больше. Штепка с интересом наблюдала за мной. Запрокинув голову, я пил вино.
— Ты мне нравишься, — сказала Штепка, когда я оторвался от бутылки.
— Что ты во мне нашла? — буркнул я, но мне стало приятно. Таких слов мне еще никто не говорил. Ни здесь, ни в Праге.
Мы шли к сараям вдоль посадок подсолнечника. Подсолнухи спали. Музыки с сахарного завода почти не было слышно.
— Ты красивый, — шепнула Штепка. — И от вина губы у тебя красные.
— Это ты красивая, — горячо возразил я и выпил еще для храбрости. Мы стояли друг против друга на мостике, на полдороге между деревней и сараями.
— Уж больно ты осторожничаешь, — заметила Штепка.
Так оно и было. Штепка раскусила меня, но я все же попытался защититься.
— С чего это ты взяла? Я выпил уже целую бутыль, а идем мы всего ничего.
Дело было совсем не в этом. Штепка понизила голос.
— Идем всего ничего, и вино ты уже выпил…
Я поставил бутыль на землю, и мы поцеловались. Если бы не вино, которое бурлило во мне, я бы в жизни на это так быстро не решился.
Я оторвал от себя Штепку.
— Во мне сидит черт, — сказала она.
— Это я уже видел.
Тень Зденека была тут, с нами. Штепка смотрела на меня и учащенно дышала.
О Зденеке думал только я. Штепка о нем уже забыла.
— Во мне сидит черт, — повторила она.
— Только этого мне не хватает.
Во мне кипело вино. Я весь горел. И снова склонился к Штепке.
— Черт есть в каждом. И в тебе тоже, — прошептала она и привлекла меня к себе. Я чувствовал тепло ее рук. — Просто ты забыл об этом.
Я кивнул в сторону пруда.
— Ты вернешься туда снова?
Штепка положила мне руки на плечи.
— Не упрекай себя ни в чем.
— А ты вернешься туда?
— Это зависит от тебя.
— Ты туда не вернешься, — произнес я твердо, потому что мне хотелось, чтобы она выбросила из головы Зденека и осталась со мной.
Я нагнулся и взял бутыль.
Когда мы дошли до сарая, Штепка отперла дверь и зажгла свечку. На белых стенах заколебалась ее тень. На бумажной скатерти с выцветшим рисунком выделялись красные пятна от пролитого вина. Здесь часто пили. В глубине сарая виднелся пресс для винограда. Штепка достала стеклянную трубку, которой набирают вино из бочки, и скрылась внизу в погребе. Она налила вино в стаканы и в графин. Потом поднесла трубку к губам и допила то, что там осталось.
Мы чокнулись.
Я смотрел на тень Штепки, колыхавшуюся на стене, и пил вино. Мне было хорошо.
Я посмотрел сквозь вино на пламя свечки.
— Чье это вино?
— Дедушкино.
Штепка налила мне еще.
— Теперь оно твое, — угощала она.
Я выпил.
— А теперь какие у меня губы?
Штепка пристально посмотрела на мой рот.
— Красные.
Я пил больше, чем она.
— Ты меня не перепьешь, — сказал я, потому что уже захмелел. От счастья. От того, что Штепка рядом. От вина.
— Здесь холодно, — сказала Штепка.
Это была неправда. Мы оба пылали. От вина и от нашей близости.
Мы вышли из сарая и легли в траву. Асфальт шоссе отсвечивал на повороте. Только на сахарном заводе, где все еще продолжались танцы, до поздней ночи горел свет. Зденек спал в домике на пляже у пруда и ждал, когда Штепка принесет ему вина. Вместо Зденека вино пил я. Я быстро привык к Штепке. И радовался этому. Я вышиб Зденека из седла. Его больше не было рядом со Штепкой. Теперь она со мной, больше я не чувствовал себя виноватым. Келчаны спали.
— Дедушка тоже потушил свет, — сказала Штепка и показала пальцем, где их дом. Я посмотрел в сторону Келчан.
— Дедушка меня лучше понимает, чем домашние. Там меня держат, как в тюрьме.
— Это меня совсем не удивляет, — рассмеялся я.
— В каникулы я от них отдыхаю. Все время провожу здесь. И вообще всегда убегаю в деревню. От Кийова это ведь совсем недалеко.
Я задумался.
— У меня дома тоже не сахар. Родители развелись. Поэтому я туда и не рвусь. Потому и прожил здесь целый год.
— А чего они разошлись?
— Не понимали друг друга, — нехотя отозвался я, больше мне не хотелось о них говорить. — Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Я ни с кем еще об этом не говорил.
Мы помолчали.
— Как бы мне хотелось… — сказала Штепка и протянула ко мне руки. Я смотрел на ее раскрытую ладонь и ясно понимал, что она еще долго будет пустой, потому что хорошо знал себя.
— Зачем ты говоришь, когда я и сам знаю.
Трава пахла росой.
— Теперь, сейчас…
Я посмотрел на Штепку.
— Исключено, — сказал я тихо, стараясь не очень обидеть ее.
— Что, думаешь, я этого не стою?
На этот раз в сторону пруда кивнула Штепка. Когда-нибудь со мной произойдет то же, что и со Зденеком, мелькнуло у меня в голове, но я сразу же прогнал эту мысль. Я посмотрел Штепке прямо в глаза.
— Сто́ишь. Иначе меня бы с тобой вообще не было.
Но Штепке этого показалось мало.
— Ты не хочешь меня? — резко спросила она, а я и в самом деле не испытывал желания.
— Хочу!
Я сразу протрезвел. Меня лихорадило. Глаза блестели. Я сказал это серьезно. Штепка легла на спину. Я склонился над ней.
— Но еще не сейчас.
Штепка, лежа на траве, ждала.
— Почему?
Я кивнул в сторону пруда, а должен был кивнуть на самого себя.
— Я к нему больше не вернусь, — услышал я голос Штепки. Она скинула кроссовки Зденека, отшвырнула их далеко в траву.
Я пожал плечами.
— Все равно, должно пройти время.
— Но ведь завтра ты уезжаешь в Прагу, — с упреком напомнила мне Штепка и повернулась на бок, лицом ко мне.
Я посмотрел на нее.
— Кто это тебе сказал?
— Ты, — она ткнула в меня пальцем.
Я встал.
— Я остаюсь.
Я всегда быстро принимал решения, я оставался ради нее.
Штепка засмеялась. Босыми ногами она сбивала росу с травы.
— Можешь жить у нас, в Келчанах.
Я согласился. От Келчан до Ежова через сахарный завод — рукой подать. Я с благодарностью посмотрел в сторону деревни. Мой будущий дом был скрыт в темноте. Его окаймляли тополя. Над деревней низко нависли тучи. Я попросил Штепку еще раз показать наш дом.
Потом мы лежали в траве и смотрели, как начинает светать. Деревня постепенно высвобождалась из покрова темноты. Дом дедушки, прежде черный, как все остальные, заголубел. Я думал, повезет ли мне со Штепкой. Я засыпал, представляя себе это наше счастье. Оно было близко. Один год кончался, а другой только-только начинался. Штепка, с мокрыми от росы ногами, отгоняла мух, которые садились мне на лицо.
Штепка поселилась в моем сердце.
Муха долго кружилась вокруг липучки, несколько раз пролетала мимо, слегка задевала ее; казалось, муха вот-вот прилипнет, но она вдруг взмыла к самой двери и, в конце концов, все-таки пристала на бумажной цвета меда полоске между своими угасающими товарками.
Я открыл дорожное расписание и под лампой со стеклянными подвесками стал искать ближайший автобус домой. Цифры прыгали у меня перед глазами. Я попытался следить за ними, водя по бумаге пальцем, но все равно толку не было никакого. Только странички слиплись от пота. Стараясь не задеть головой липучку, я раздвинул занавески. На улице было оживленно. Молодежь из окрестных деревень тянулась к пруду, на танцы. Сахарный завод находился поблизости. Я слышал музыку. Пронзительная, она не смолкала до ночи, и сердце у меня билось чуть быстрее. Днем было жарко. Около колодца все время кто-нибудь крутил железное колесо и пил воду из разгоряченных ладоней. На противоположной стороне улицы, возле домиков, как стража, стояли тополя. Они застыли без движения. Так же, как и я. Еще дальше, за тополями, на склонах, спали виноградники. Парни ехали на велосипедах или шли пешком. Как только они приближались к сахарному заводу, от Келчан до него — рукой подать, в них начинала бурлить кровь — примета этого края. Каждый из них мог мне повредить, но я не держал на них зла. Дело ведь было не только в них.
За окном появился дедушка Штепки. Он остановился, чтобы отбросить с дорожки упавшие сливы. Потом заскрипела дверь, и дедушка вошел ко мне в комнату.
— Ты один?
Я развел руками. Об этом можно было не спрашивать. Я был один.
— Ничего зазорного тут нет, — сказал он и отодвинул раскрытое расписание к самому окну, чтобы оно нам не мешало. Бутыль с вином старик поставил на стул. Потом вынул из ящика стола старую облупленную линейку и потянулся к занавескам. Без линейки старик не достал бы до них. Он задернул занавески, чтобы с улицы нас не было видно. На середине занавески заходили одна за другую.
Я сердито, с упреком, взглянул на старика. Хотя он ни в чем не был виноват. Просто потому, что я был зол на весь свет.
— Ваша внучка ушла на танцы. Бросила меня здесь и убежала, — пожаловался я.
Старик положил линейку на стол и, шаркая, подошел к буфету.
Я продолжал.
— Говорит, мне пора домой, — вздохнул я.
Дедушка Штепки достал из буфета стакан и поставил его передо мной. Он кипел от злости, но молчал. Подняв бутыль со стула, он поставил ее на стол под лампой со стеклянными подвесками.
— Открой!
Мне не хотелось пить. Визг музыки с сахарного завода доносился даже сюда. Штепка там уже отплясывает.
Старик посмотрел на меня. Наверно, я выглядел жалким.