ханизмом. Лежа в медленно разливающемся дневном свете, он как бы подправлял свою жизнь. Он обнаруживал, что в тех историях, которые он придумывал просто так, ему всегда нужно было сначала устранить ошибку, неотступно преследовавшую его в течение всей жизни. Он слишком часто уступал. Вся его жизнь была одним сплошным отступлением. Он любил свою работу на фабрике, но уступил отцу и заставил себя заняться хозяйством. Он любил Ярмилу, но уступил и женился на Ружене. Действительно ли он так мечтал о собственности? Он только обходил препятствия. А были ли это препятствия? Он слишком много предавал. И кого же? Только ли себя? Раньше он много читал, а потом перестал, потому что Ружена обратила его в свою веру, где ценилась только и только работа. Или, к примеру, старый Роцман. Он любил его, и они хорошо понимали друг друга. Они были знакомы еще по фабрике. И тем не менее он злоупотреблял его именем, лишь бы Ружена хоть на немного оставила его в покое. Он не говорил ни слова, когда она обрушивала на Роцмана лавину упреков и обвинений. Он уступал и тем самым открывал путь этой лавине, полагая, что если не будет защищаться, то эта лавина быстрее схлынет.
Хуже всего было ожидание атаки со стороны Ружены, чем сама атака. Она еще не разошлась, она собиралась с силами:
— Однажды я ехала с отцом в поле за кормами… в то время Ярмила уже ходила в школу в город… смотрю — а она у речки… Дома думали, что она в школе, а принцесса отправилась купаться… Она тоже меня заметила и тут же спряталась за ивняк… А я? Ни гугу. И дома не проронила ни звука…
«Есть благородные поступки, от которых впоследствии испытываешь боль», — подумал муж и закурил новую сигарету. Ружена уже не обращала внимания на его курение. Похоже, она собиралась посидеть на берегу. Она не обнаруживала желания продолжать путь домой. Телу не хотелось движения, и поэтому оно как бы передалось сердцу и душе, и накопившаяся там буря стремительно обращалась против Ярмилы.
Вслед за первыми тяжелыми каплями обрушился ливень. Сознательно, со злостью, срывала Ружена с сестры всю одежду по частям, безжалостно раздевала ее, рылась в ее сумочке, в ее письмах, в аттестатах, она приволокла сюда, на берег, ее любовников, одного за другим, и даже ее мужа, этого несчастного добряка, как она выражалась. Вину за его смерть она безжалостно приписывала Ярмиле. Нет, не было убежища, не было спасения от этой бури. А из глаз Ружены чуть ли не брызнули слезы.
И прежде случалось, что она нападала на Ярмилу, но никогда ее обвинения не были столь резки и пространны. Раздевая Ярмилу, Ружена как бы натягивала на себя одну одежку за другой. Каждый камень, брошенный в Ярмилу, разглаживал Руженину юбку. Каждый кинутый кусок грязи очищал Руженин двор.
«Сколько ненависти, сколько ненависти, — удивлялся муж. — А вообще есть ли у Ружены на то причины? Два часа назад они сидели за столом у Ярмилы, пили кофе, который она им сварила, ели ее печенье, и он даже курил ее сигареты. Боже мой!»
Конечно, лучше, когда Ружена обрушивает гнев на Ярмилину голову и когда буря разыгрывается здесь, на природе, где вокруг никого нет. Он никогда и словом не обмолвится Ярмиле о тех преступлениях, в которых ее обвиняли. И Ружена едва ли что повторит Ярмиле в глаза. Речи отшумят, пузыри лопнут, пена опадет.
Муж слушал, что говорила Ружена, и все доносилось до него, словно сквозь завесу Ярмилиных волос, благоухавших липовым цветом. Все колкие и обидные доказательства и аргументы прикрывала мягкая волна густых волос. Ему ужасно захотелось положить конец отступательной тактике, оказать сопротивление, покончить с затянувшейся тоской.
Он вдавил сигарету в сухой дерн и готовился покончить с мучительным отдыхом на берегу реки. Опираясь на ладони, он медленно попытался подняться, чтобы размять больную ногу. При этом ладонь его заскользила, и он лицом уткнулся в Руженины волосы. Он испугался, но сразу же, еще в испуге, вдруг ощутил, что Руженины волосы тоже пахнут липовым цветом. Это было необыкновенно. Удивление и испуг заставили его застыть в необычной позе. Губы и лицо в Ружениных волосах.
Очень осторожно, потихоньку-полегоньку он снова оперся на правую ладонь и снова сделал попытку подняться. Уголком глаза увидел удивленное Руженино лицо, багровое от гнева. Она умолкла, и в наступившей тишине послышалось отдаленное гудение водяного насоса.
— Да что ты, — сказала она тихо.
И он, как сидел, застывший и выпрямившийся, готовый подняться, внезапно ощутил тяжесть ее тела на своем плече, головой она прижалась к его груди, и ее волосы опять оказались около его губ. По лацкану его вельветового пиджака катилась Руженина слеза — единственная влага выжженного солнцем дня.
Эдуард Петишка, «Мир, полный любви», 1979.
Перевод А. Машковой.
Мирослав Рафай
Я переменил несколько профессий, и ни одна не оказалась лишней. Больше всего мне дала работа на мелиорационных стройках. К тому же я получил высшее образование. В институте нас, как свидетельствует учебная программа, учили всему, чему только можно учить: наукам техническим и биологическим (я окончил факультет лесного хозяйства Института сельского и лесного хозяйства в Брно), но как разбираться в людях — этому нас не учили, нет. И именно это противоречие между «чистой» академичностью вуза и грубой реальностью жизни вызвало у меня страстное желание разобраться в жизни, и я принялся целеустремленно записывать: что я пережил, что кому сказал и чем это кончилось. Писал о людях (а следовательно, и о себе) в процессе работы. О том, как труд и рабочая обстановка формирует людей, и наоборот. Я видел собственными глазами, как люди отлынивают от работы. Об этом и написал свою первую книгу. Эти новеллы и рассказы вышли в 1963 году под названием «Всегда рядом с тобой». Я писал о нелегкой жизни, которая меня окружала. Время шло, я продолжал писать: в 1973 году увидели свет «Трудности равнин», за которые я был награжден ежегодной премией Союза чешских писателей. Это роман о рабочем-мелиораторе, который многого хочет и многого добивается: становится мастером, находит богатую невесту, женится. Но отходит от друзей, отдаляется от товарищей по работе. И возвращается к ним, чтобы начать жить правильно, по-людски. К рабочей среде, то есть к тем, кто не трудится на полях и, следовательно, не является крестьянином, я обратился сразу же после издания этой книги, в 1975 году. Тогда вышел мой сборник новелл и рассказов «Призывы к личным торжествам». Сборник также получил ежегодную премию Союза чешских писателей. В него входят двенадцать рассказов о людях, которые ищут свое место в жизни, несколько новелл о несостоявшейся любви, о радостях жизни. Я писал о тех мгновениях жизни, когда человек ищет и обретает то единственное, пусть малое, едва ощутимое, но именно то, что снова роднит его с коллективом, чтобы никогда более не разлучить.
В 1977 году я написал роман «Соленый снег», который годом позже был удостоен премии Антонина Запотоцкого. Сейчас роман переиздается; он переведен и на русский язык. В название романа я вложил мысль, заключенную и в эпиграфе к нему: «Чувство человеческого достоинства — одно из самых ценных качеств человека». Я хотел рассказать о человеке, по своей сути хорошем, но не умеющем хорошо жить и все-таки стремящемся всей своей жизнью, своим трудом, своей любовью доказать, что он — человек достойный. Я хотел написать роман о том, как много значит любовь в жизни мужчины, о том, как человека формирует любовь, глубокое чувство в атмосфере тяжелого физического труда, и о том, что и в такой атмосфере настоящую любовь можно замарать, Критика поняла, что я написал роман о любви к жизни. В 1979 году у меня вышли две книги: сборник рассказов «Родительский сад» и новелла «Исследование ветряных мельниц в Одерских горах». В первой книге я старался объяснить читателю, как важно, чтобы идейное и моральное наследство отцов и матерей мы не растратили впустую, а, наоборот, приумножили, углубили и, в свою очередь, передали потомкам, детям, товарищам, людям. В этой книге тринадцать рассказов, я объединил их в законченный цикл, открыв эпиграфом из Гете. Рассказ «Печальных долин простыл и след» мне очень дорог. Что же касается книги «Исследование ветряных мельниц…», тут я хочу подчеркнуть: я считаю, что открыл золотоносную жилу. Пишу еще две новеллы, собираюсь написать триптих, донкихотский, милый триптих о людях, не вписывающихся в привычный подход к жизни, не соответствующих банальным, обычным, рядовым меркам. Они работают, ищут и живут, ничего не требуя за свой труд. У них одно желание — оставить после себя лишь доброе дело. В этой новелле старый рабочий из каменоломни хочет построить ветряную мельницу на память об отцах и матерях, об их остром и наблюдательном уме, чтобы таким образом возвеличить труд, дошедший к нам через века. Человек этот сталкивается с непониманием, спорит, так ничего и не добивается, но тем не менее я знаю, что мельницу он построит.
В прошлом году у меня вышла книга «Горящий конь». Это рассказы о ранах, нанесенных войной, и о том, что память о второй мировой войне жива, что она постоянно формирует и деформирует людей, о том, что все пережитое взывает к тому, чтобы всей жизнью нашей мы не допустили новой войны.
В рассказе «Как прекрасно было бы ожидание…» я поведал о старой женщине, которая после тридцати лет ожидания пропавшего без вести мужа в конце концов решается принять правду и поверить в нее. Эту старую женщину я знал и, когда писал рассказ, всем своим существом, всей кожей испытывал перед ней трепетный восторг… Что я могу добавить? Я пишу также пьесы для театра, пьесы для радио и телевидения. Учусь строить действие, диалоги, учусь краткости, ясности, концентрированности мысли, тому, чего я не умел прежде. По моим книгам снято два кинофильма. Роман «Трудности равнин» недавно вышел на польском языке… Но лет прибавляется, необходимо терпеливо и регулярно работать над новыми книгами. Естественно, моя обычная, гражданская работа тоже требует отдачи: я — главный редактор издательства «Профиль» в Остраве. Пишу, впрочем, как и большинство моих чешских друзей и приятелей, по ночам, в отпуске, по субботам и воскресеньям. Я ни в коем случае не делал бы этого, если б не был убежден, что могу сказать что-то свое о нашей жизни и внести свою лепту в ее очищение. Что мои писания заставят задуматься моих сограждан. Вот и все. В 1981 году мне стукнет сорок семь, я понимаю, это не так уж много. Но и не мало. Оглянувшись, я вижу, что мог бы сделать в литературе и больше. И сейчас живу, руководствуясь этим. Мне хочется написать, какими мы были, как мы жили, что думали. Если мне это удастся, я не стану сожалеть о том, что старею.