И тут Кониар машинально, вопреки обыкновению, остановившись, перекрестился.
Зузка, с лопатой в руке проходившая мимо отца, с изумлением и любопытством взглянула на него.
Кониару показалось, что в ее удивленных глазах он разглядел скрытую насмешку. И быстро отвернулся.
Только сейчас Кониар осознал, что перекрестился по прошествии многих лет, так, как когда-то в молодости. И даже сам испугался того, что с ним происходит. Давно, с тех пор как он вернулся с войны, колокольный звон почти не ощущался им. Он привык к его небрежному перезвону, как к тиканию часов, отмеривающему время. И вдруг сегодня, совершенно неожиданно, голос колокола внезапно наполнил его какой-то силой, и эта сила подняла его руку для крестного знамения.
Ему стало стыдно перед самим собой и дочерью, — громкое шлепанье ее ног слышалось теперь под окошком горницы.
В этот вечер он только так, для вида, покопался в еде, чтобы не сказали, будто он к ней совсем не притронулся. Положил ложку, вытер ладонью губы и тут же вышел. Направился вниз, в деревню. Следом за ним поднялся из-за стола и сын Михал, в несколько шагов он догнал отца, некоторое время они шли вместе. Молчали. Кониар ни о чем не расспрашивал его, даже о кооперативных конях, на которых теперь ездил сын и которые отдыхали перед завтрашней вспашкой. Сын, шагавший рядом, словно мешал ему. Он почувствовал облегчение только когда Михал задержался на мосту, где, опершись на перила, стояла группка парней, перебрасываясь шутками с девчатами.
Недалеко от площади его окликнул Жбирко.
Кониар остановился.
Жбирко был одним из тех немногих, кто вступил в кооператив, приведя туда и своих лошадей. Он курил, прислонившись плечом к оббитой стене. Кониар остановился перед ним, и Жбирко громко выдохнул:
— Да, это дело.
И не произнес больше ни слова. Кониар кивнул. Лишь некоторое время спустя, когда Жбирко спросил его о кооперативных лошадях, он медленно ответил:
— А… а сегодня их кормил Михал. Мы полдня провели на Грбачинах.
— Картошку копали?
Кониар снова тупо кивнул.
Жбирко, хоть его вовсе не интересовала соседская картошка, невольно продолжал разговор.
— Ага… Урожай, значит, собирали.
При этих словах Кониара даже передернуло, он не смог не вздохнуть от огорчения.
— Свиньи его собрали.
— Кабаны?..
Кониар не поддакнул ему. Со стороны моста доносился девичий смех. Кониару этот смех казался непристойным и возмутил его. Он плюнул.
— Ну, ладно. Пойду. Сегодня мне охота выпить.
На краю деревни, когда он проходил мимо избы Пустая, от забора отделилась Юстина. Словно ужаленная, бросилась она в горницу, с яростью хлопнув дверью. Кониар шел, будто ничего не замечая, но почувствовал, как кровь в жилах побежала быстрее. Губы у него задрожали. Юстина Кониарова была ему сестрой. Все годы, с тех пор как она вышла замуж за Пустая, Юстина помнила, что она — Кониарова. Они часто навещали друг друга. Но стоило Штефану вступить в кооператив, вся дружба пошла врозь.
Теперешнее ее молчаливое бегство и злобное хлопанье дверью задело его сильнее, чем ее тогдашний позорный визг.
Не помня себя, он дошел до трактира. Думал, что в нем полно народу, и втайне надеялся, что там отведет душу. Но за столом сидело всего лишь трое мужиков, а за ними, в противоположном углу, казалось, дремал Василь Томко. Кониар подсел к нему, а трое, сидевшие впереди, вдруг умолкли.
Лицо Василя расплылось в странной, смущенной улыбке. Он быстро-быстро заморгал глазами, а потом уставился на пришельца. Под мирным взглядом его серых глаз Кониару стало спокойнее. Хоть он первым делом клял кабанов, но все время изрыгал проклятия и брань, принимая в расчет, передается ли Томко все то, что кипит и бушует у него внутри, не давая успокоиться.
В то время как Кониар постепенно приходил в себя, Томко хмелел.
— Ладно, плюнь на этих кабанов, Штефан. Каждый год они у тебя все сжирают. Сейчас мы должны думать, что будет с нами, с кооперативом. То, что было до сих пор, так это, собственно, еще не кооператив. Ну скажи… что изменилось? Только теперь мы по-настоящему примемся за кооперативное дело.
С удивлением и некоторым недовольством Кониар поднял брови.
— Хм… А тебе ничего не жаль?
— Жаль? — протянул Василь. — Да кому же чего иногда бывает не жаль! А мне, если по правде сказать, больше всего жаль самого себя. Оттого и вступил в кооператив.
Кониар, вздохнув, в задумчивости кивнул головой.
— Ты и впрямь так… легко…
Томко, всполошась, взглянул на него.
— Распахать придется, тут уж ничего другого не придумаешь. Что изменится, если останутся межи?
Кониар проглотил слюну.
— Твоя правда. Не вступи я в кооператив, никогда не зажил бы по-новому.
— Вот видишь, — с облегчением вздохнул Василь, и лицо его прояснилось. — Мои делянки были разбросаны повсюду. Три с половиной гектара в двадцати девяти местах. Часть здесь, часть там. Некоторые, ей-ей, нельзя было даже измерить, так только, следочки одни. — И он зашаркал по полу, словно измеряя крохотные кусочки земли. — А теперь, когда я мысленно представляю себе наше поле, всегда вспоминаю Яношика. Да ты и сам небось помнишь. Когда его хлопцы делили среди бедных баб полотно, которое отобрали у богатых, и хотели мерить его на локти, он крикнул: «Только не мерьте, хлопцы, на локоть, отмерьте, как след, от бука до бука». Вот то же самое я вижу теперь! Не станем мерить наши поля на локоть, и будут они широкие, словно сам Яношик их размерял.
Кониару показалось, словно Василь светился весь, да и голос у него звучал мягко, убаюкивающе. Задумался Кониар. Но тут услышал над собой:
— Ну как? Пошли, что ли, Штефан?
Ему было жаль, что Томко уже уходит; ему самому еще не хотелось покидать корчму.
— Нет, — покачал он головой.
— Ну, я пошел! — сказал Василь, вдруг заторопившись и словно обрадовавшись, что уходит один. Это был маленький сухощавый человек, но Кониару в это мгновение он показался большим и мужественным.
Он остался за столом один. В трактире по-прежнему было почти пусто. Хотя мужики время от времени и появлялись у буфетной стойки, но опрокидывали свои рюмки стоя. Окинув взглядом зал и убедившись, что ничего особенного не происходит, они исчезали.
Потом разбредутся по своим углам, мелькнуло у Кониара, — наши собираются у председателя Дани Варги. И те, другие, тоже не упускают случая обсудить дела сообща, подумалось ему.
И он сел так, чтобы лучше видеть лица тех, кто громко разговаривал в противоположном углу. Хотя за столом их было всего лишь трое, не считая пастуха Тёрёка, на весь трактир воняло самогоном и табачным дымом. До Кониара доносилось все: и кто каким голосом говорил, и как громко все вздыхали, упоминая про завтрашний день.
Атмосфера в корчме была накалена. Все словно ждали, что и он, Кониар, ввяжется в разговор.
Кониар задержал взгляд на Русняке. Этот крепкий коренастый мужчина с квадратным лицом и твердым подбородком, с толстым и вечно полуоткрытым ртом сидел как раз напротив него. Из-подо лба, закрытого пожелтевшей, сильно засаленной соломенной шляпой, глядели маленькие бесцветные глазки. Глаза бесцветные, а взгляд угрюмый, ненасытный, голодный.
«Нет, такой, как Русняк, никогда не примирится с кооперативом», — шепотом произнес Кониар. Он знал Русняка с детства. Тоже бедняк, был старшим в семье и после смерти отца чуть не до смерти заставлял работать на себя младших сестер и братьев. Лишь только они подрастали, он вышвыривал их из деревни: идите, мол, на все четыре стороны. Так и остался в избе один с матерью. Потом женился, взял хорошее приданое, продал свой дом и перебрался к жене. Они обзавелись лошадьми и прикупили землицы. Он готов был заграбастать всю деревню со всеми потрохами. В его сердце уже давно иссякла любовь к людям, если она вообще когда-либо там и водилась. Каплю по капле ее высосало неистовое желание владеть землей. За нее он готов был биться не на живот, а на смерть, отдать под суд даже родственника, готов был убить.
Как-то, несколько лет назад, они встретились на кладбище в день поминовения усопших. Русняк подошел к могиле отца и зажег свечку. Постоял. Едва несколько капель стекло со свечки, он загасил пламя и вытащил свечу. Затем соскреб ногтем размягший воск и вмял его в ямку в земле, чтобы создалось впечатление, будто свечка выгорела дотла.
Вечером на кладбище схватили двоих его детей, собиравших на могилах недогоревшие свечки.
Деревенские избегали встречи с ним. Друзей у него не было. Но теперь, когда речь зашла о кооперативе, а он яростно восстал, часть деревни приняла его к себе.
Кониар слышал гневное брюзжание Русняка:
— Вот, к примеру, ты, Игнат. Что ты без земли? Пустое место! И почему нас, черт возьми, не оставят в покое, чтобы мы могли жить, как раньше?
Сосед Русняка Гриц согласно кивнул.
— Ясное дело, Имрих. Если бы они вели ту же политику, что до сорок восьмого года, тогда все было бы хорошо. А они теперь гнут другую линию, по-другому, наступают на нас.
Русняк махнул рукой.
— Каждый жил, как у господа бога заслужил. Теперь же черт воюет с богом.
Вдруг он обратился к Тёрёку:
— А ты, цыган, богу или черту служить будешь? Ответь-ка!
Кониар с волнением ждал, что скажет Тёрёк.
Тот весь посерел, завертелся.
— Я… чего я понимаю, хозяин, — произнес он тихо и покорно. — Ох уж эта политика! Да разве я тут что могу, хозяин!
Кониар понимал, что цыган крутит. Ведь и они, члены кооператива, с ним уже беседовали. Будущей весной, когда он погонит коров на пастбище, в деревне создастся уже два стада, Чье же стадо будет больше?
— Дурак. Башка ты пустая! — буркнул Русняк.
Цыган с облегчением принял пренебрежительный шест, которым хозяин сопроводил свои слова. Это означало, что теперь на него перестанут обращать внимание.
Четвертый за их столом, Олекса Гайдук, был уже пьян, но по-прежнему все еще пил жадно. Вот и сейчас он опрокинул в рот содержимое рюмки и в один миг пропустил его через горло. А потом, будто в его пьяном мозгу что-то пробудилось, неожиданно поднялся и вытаращил глаза на Кониара.