Я снова кивнула, наконец осознав все. Потом Дэнни начал говорить, показывая истинные эмоции:
– Ты осуждаешь меня за выпивку. У меня нет работы. Я даже мышь тут поймать не смогу. Твои младшие братья уже не видят того гордого охотника, который приносил вдвое больше добычи, чем остальные поселенцы. Они видят пьяницу, который играет в карты. Мужчину, который бьет свою хорошую жену. Белые забрали мой дом, детей, достоинство – а ты гордишься их наградами за разведение коров?
На моих глазах невольно проступили слезы. Его внутренний монолог описал всю ту агонию, которую испытывал его отец и семья. Это целая трагедия, но Дэнни не понимал в детстве, когда отец унижал его, раня в самое сердце пьяными словами.
В тот день после ухода Дэнни я почувствовала, что наша терапия достигла точки доверия. Он больше не блокировал эмоции, он мог представить боль, которую испытывал отец, посочувствовать ему и поделиться со мной.
5Скорбь подобралась незаметно
К КОНЦУ ТРЕТЬЕГО ГОДА терапии Дэнни казался более жизнерадостным. Он до сих пор приходил к моему офису за полчаса до начала сеанса и был заядлым курильщиком, но когда я шла в комнату ожидания встречать его, встречные шаги стали не такими обремененными.
Через неделю после того, как Дэнни изобразил разговор своего отца, он обыденным голосом сообщил:
– Я позвонил отцу.
Я удивилась. Как и всегда, Дэнни делал все по-своему и в подходящее для себя самого время.
– Когда вы последний раз общались? – спросила я, до сих пор находясь в шоке.
– Восемнадцать лет назад, на похоронах матери.
– Что вы ему сказали?
– Что потерял жену и дочку. Он ответил: «Это нелегко, не так ли?» Потом спросил, слышал ли я что-нибудь о Роуз?
Дэнни поведал, что около десяти лет назад сестра пропала из Виннипега. Это случилось за сорок лет до того, как сводки газет буквально разрывались от огромного количества информации о пропавших или убитых индейских женщинах. Но сейчас мы знаем, что полиция практически не участвовала в расследовании тех дел. (В 2017 году Статистическая служба Канады обнародовала информацию, что индейские женщины в три раза чаще остальных становятся жертвами жестоких преступлений.)
– Что случилось с той милой девочкой, которая так заботилась о вас и никогда не унывала?
– Она продолжала приезжать домой и пытаться получить хотя бы каплю любви от тех пьяниц, – ответил Дэнни, упоминая родителей. – Она проходила через одно и то же по кругу бесконечное количество раз. Я сдался раньше. Они тянули ее на дно. Роуз и двое младших братьев присоединились к тому пьяному сборищу. Мать умерла, сестра оставалась с отцом, пока не уехала из Виннипега. После этого я никогда ее больше не видел.
– Думаю, хорошо, что вы перебрались в Торонто.
– Не знаю. Но она хотя бы сохранила в душе индейские корни.
– А вы? – спросила я, глядя на мужчину с длинными косами.
– Я не белый. Это я точно знаю. – После небольшой паузы он добавил: – Моя жена была белой.
Наконец на третьем году терапии Дэнни впервые упомянул умершую супругу. Я хотела сразу зацепиться за это и начать действовать, но заставила себя досчитать до ста и сдержать нетерпение.
– Она из Норвегии.
Норвегия. Серьезно? Я гадала, как это вообще могло случиться.
– Медсестра реанимационного отделения. Я попал туда после драки в одном из баров Виннипега. Я пошел туда в поисках сестры. Один парень говорил гадости про Роуз, поэтому я вмешался. Он пырнул меня ножом в живот. Меня перевязали, и на следующий день я вернулся к работе в Онтарио. Рана оказалось инфицирована, и я попал в реанимацию Торонто на некоторое время.
Медсестре, которую звали Берит, было около двадцати пяти, как и Дэнни, им обоим нравились мистические рассказы.
– Она сказала, что не любит разговорчивых, а я ответил, что она нашла подходящего мужчину. Берит забеременела и хотела, чтобы мы поженились, поэтому я согласился. Потом у нас родилась Лиллиан, наша дочь.
– Вы любили Берит?
– Я не знаю.
Наступило пятнадцатиминутное молчание.
– Она была хорошей женщиной, никогда не лгала и усердно работала.
Опять тишина.
– Мы отдалялись друг от друга. Она хотела от меня того, чего я не мог дать.
– Например, близости?
Дэнни кивнул:
– Я никогда не был к ней ближе, чем тогда в больнице. Она говорила, что между нами будто кирпичная стена. Я знал, что так и есть. Я не мог чувствовать. Позже мне стало трудно даже находиться с ней в одной комнате.
– Почему?
– Во мне бушевала злость вперемешку с чувством вины. Я знал, чего она хочет, и она этого заслуживала. У меня просто не было того, что я мог бы ей дать, поэтому я начал избегать ее.
– А как дела обстояли с Лиллиан?
– Она была почти как я – тихая и скромная. Она была наблюдателем. Воспитатели в детском саду беспокоились, так как она не играла с другими детьми, но я думаю, с ней все было в порядке. Лиллиан была счастлива, играя в своей комнате с куклами и игрушками. Иногда я сидел с ней на полу и думал, что… – Дэнни замешкался, – что мы разделяли с ней комфортное пространство между собой.
Дэнни снова сощурился, будто в глаза светило яркое солнце. Наконец произнес:
– Берит хотела, чтобы я сажал Лиллиан на колени, но я ощущал дискомфорт, делая это, особенно если учитывать то, что произошло со мной примерно в том же возрасте.
– Вы пережили сексуальное насилие, а родители вас практически не воспитывали. К тому же предполагалось, что вы должны знать, как быть хорошим родителем.
– Я был в лесной чаще, где нет тропинок, однако люди думали, будто я каким-то образом должен знать, как выбраться оттуда.
– Берит была хорошей матерью?
Дэнни кивнул:
– По меркам белых людей. Она постоянно учила Лиллиан чему-то. Без конца, без продыху. Мне постоянно хотелось сказать ей, чтобы она оставила ребенка в покое. Прекратила говорить дочери, как правильно держать вилку, например. Лиллиан и я могли кататься на машине часами и просто молчать, это было самое счастливое время. Когда Берит каталась с нами, она постоянно говорила «корова», «лошадь», «машина» или другие слова, чтобы Лиллиан их запоминала. По индейским традициям это считается вмешательством.
– Вы моделировали и имитировали роли ваших отца с матерю, которые ничего вам не навязывали, давали время самостоятельно понять все в подходящее для вас время.
– Когда Лиллиан падала и ударялась, я просто игнорировал это, зная, что она встанет и пойдет дальше, но Берит реагировала так, будто случился конец света, и начинала причитать.
Я спросила, знала ли Берит об абсолютно другом мировоззрении индейцев – как у них отличаются представления об умении контролировать эмоции, о решении конфликтов, об эмоциональном сдерживании, которое необходимо, чтобы не вмешиваться не в свои дела, даже если это касается собственного ребенка.
– Нет.
– Почему?
– Я и сам не знал про эти отличия. Я не позволял себе злиться. Я чувствовал себя куском дерева. И только сейчас осознаю это, рассказывая вам.
– Встречалась ли Берит с вашими родителями?
Он помотал головой. Когда я спросила про друзей, он сказал:
– Я одиночка.
Потом я спросила про родителей жены. Они жили на ферме в Норвегии, недалеко от семейной фермы брата Берит. Хотя встреча с ними произошла лишь раз, он сказал:
– Они все прямо как она – хорошие, добрые и достойнейшие люди, которые работают не покладая рук. Родители плохо говорят на английском. А если бы и говорили, из-за акцента я бы вряд ли их понимал.
Я поинтересовалась, были ли удивлены родители Берит, когда она привела в дом мужчину индейского происхождения с длинными косами.
– Я думаю, они считали, что все в Канаде выглядят именно так.
Это показалось мне очень забавным, и мы оба начали смеяться. (Вторая шутка за два года терапии.)
После этого мы какое-то время сидели в тишине. Потом он добавил:
– Думаю, если бы я проходил терапию, но у меня не было бы Берит и Лиллиан, я бы добился успеха. Лиллиан была как я – тихая и серьезная. Мне кажется, Берит думала, что я плохой родитель. Она даже не оставляла меня наедине с ребенком. Она видела меня как невнимательного и небрежного отца.
– Я знаю, что сознательно вы ничего не чувствовали, но подсознательно вам, скорее всего, было больно, вы злились оттого, что вас воспринимали как невнимательного родителя. Это обидно, особенно когда представления родителей о воспитании очень отличаются.
Дэнни ничего не сказал, поэтому я продолжила:
– Неудивительно, что вы жили как бы порознь.
– Мне просто нравилось быть в дороге, неделями колесить по стране в своем грузовике, где нет никого, кто требует от меня то, чего я не могу дать.
– Вы когда-нибудь спорили или ругались с женой?
– Нет. Я просто уходил из дома и возвращался, когда ее гнев утихал.
– Она знала про школу-интернат?
– Да, но я сказал, что это было государственное учебное заведение закрытого типа.
– Получается, она была не в курсе, через что вам пришлось пройти?
– Нет, но и я не знал.
– А сейчас знаете?
– Я понемногу начинаю осознавать это. Иногда мне становится грустно, что рядом нет Лиллиан, и я даже не могу смотреть на ее фотографии. У нее были мои грустные глаза.
– Замечали ли вы в ее глазах сходство с тем грустным мальчиком, которым вы были когда-то?
– С одиноким мальчиком.
– С брошенным мальчиком, – уточнила я.
– Мои родители не хотели бросать меня.
Я сказала, что для подсознания это не имеет значения – чувство брошенности до сих пор живет там.
– Бессознательное не различает причин случившегося. Оно знает, что вы были одиноким пятилетним мальчиком. Вы были в том же возрасте, в котором была Лиллиан.
– Я не представлял себя маленьким, когда это случилось, – сказал Дэнни. – Я не хотел возвращаться домой и добровольно окончил старшую школу, когда мне было семнадцать или восемнадцать лет. В то время я считал, что это меньшее из двух зол.