Родители принца Ганселя умерли от оспы, едва не сгубившей и его самого, когда мальчику шел третий год. Он их совсем не помнил. Маленькой страной пятнадцать лет управлял регент — герцог Ульрих-Леопольд.
«Мы с дядей видимся только на больших церемониях и воскресных богослужениях, — рассказывал Гансель. — Он человек холодный и, кажется, никого не любит. Во всяком случае, ни жены, ни любовницы, ни даже друзей у дяди никогда не было. Мы отлично уживаемся друг с другом. По-моему, ему нравится, что я все время провожу за книгами и ни во что не вмешиваюсь. Но теперь всё переменится. Я благодарен дяде и его прусскому советнику герру фон Шееру, что они отправили меня воевать. Война открыла мне глаза. Она показала, что прятаться от мира в библиотеке, средь отрадных книг, постыдно! Я рожден принцем, и в моих силах многое совершить! Это моя миссия на сем свете, мой непременный долг: сделать мир, хоть малую его часть, на толику лучше! Хороший государь должен быть для своей страны лекарем, а все рецепты потребных лекарств уже составлены. Они содержатся в тех самых книгах, которые я знаю наизусть!»
Размахивая руками, а иногда и останавливаясь, принц часами описывал планы переустройств, которые намеревался осуществить в своей отчизне. Юный мыслитель с жаром говорил, Луций столь же взволнованно внимал. Время летело незаметно.
За время пути отношение Катина к принцу поменялось. Поначалу молодой человек отнесся к этому почти подростку покровительственно и слушал его со снисхождением, но постепенно приходил во всё большее восхищение.
Это был гений, юный мудрец! Если он исполнит хоть десятую часть задуманного, даже просто попытается — в помощь такому государю не жалко и жизнь положить.
Я буду оберегать сего благородного принца днем и ночью, ведь он так беззащитен, поклялся себе Луций. Он отобрал у Ганселя шпагу, перепоясался ею сам и все время держал руку на эфесе, зорко глядя по сторонам. «Кто нападет — нет, убить не убью, но кровь пролью», — думал защитник, тем самым несколько отступаясь от своего кредо.
По счастью, с отдалением от военных мест дорога сделалась спокойной, и никто на путников не нападал. Через три дня они достигли мирных, неразоренных краев. Здесь наняли карету и теперь увлеченно беседовали, покачиваясь на кожаных подушках и едва замечая, как за окнами сменяются пейзажи.
На седьмой день пути, рассеянно оглянувшись на довольно широкую реку, Гансель прервал пространный дискурс о справедливом взимании налогов и воскликнул:
— Эльба! Мы дома!
Из очей у него хлынули слезы. У принца они всегда были близки и проливались по десять раз на дню — из-за какой-нибудь прекрасной идеи, сильного чувства иль полета мечты. Луций отчасти заразился этой трепетностью. Плакать не плакал, но глазами приятно увлажнялся и подшмыгивал носом.
Теперь Катин смотрел в окно безотрывно — не то что на другие земли.
На вид Ангальт был самой обычной Германией: ухоженные поля и пастбища с тучными коровами, аккуратные селеньица, ветряные мельницы. Столица именовалась Гартенбург, Город-Сад — вероятно, из-за обилия растительности, но ее не меньше было и на окраинах Петербурга с его одноэтажными усадебками. Улицы мощеные, каменные дома увенчаны черепичными крышами веселого красного цвета. Мило глазу, но обыкновенно. Таких городов, а то и краше, Луций за последние полгода повидал немало.
— Это наша главная площадь, называемая Ратушной, — показывал возбужденный Гансель. — Правда нарядная? Вон с того балкона народу зачитывают важные указы. Свой манифест о реформе я тоже объявлю оттуда!
Он высунулся из кареты чуть не до половины, показывая рукой на старинное здание с башней и с террасой на столбах.
На площади кто-то крикнул:
— Принц!
Множество голосов подхватили:
— Принц! Принц вернулся! Он жив! Жив!
Сдернув шляпу, Гансель закланялся направо и налево, а кучеру вполголоса велел:
— Ради бога, быстрее, иначе соберется толпа, и я должен буду ее приветствовать!
Экипаж ускорил ход. Показались чугунные ворота с ангальтским львом, за ними зеленел парк.
Начальник караула — он был в таком же желтом камзоле, как у принца, — отсалютовал и радостно воскликнул:
— Ваше высочество! Слава богу! Мы все так волновались. Эй, отворяйте!
Прямая длинная аллея красного песка привела к фонтану, откуда звездой расходились несколько дорожек.
— Вон там живет дядя, — показал принц на видневшийся поодаль небольшой дворец. — А я обитаю в Эрмитаже, где будете жить и вы. Вам у меня понравится!
Повернули вбок и скоро остановились перед славным двухэтажным особняком в итальянском стиле. Слуги бросились встречать вернувшегося с войны господина. Некоторые припадали к его руке, другие обнимали, а некоторых Гансель облобызал — и все без исключения заливались слезами. Умилился видом такой семейственной приязни и Луций. Ему было радостно, что Карла-Йоганна все здесь любят. А и как такого не любить?
Дом был чудо. Самое большое помещение в нем занимала библиотека, заставленная книгами от пола до потолка. Сзади примыкала стеклянная теплица, в которой произрастали экзотические цветы и экзотические плоды. В дороге Луций узнал, что принц увлекается ботаникой и ухаживает за своей оранжереей сам — это одна из радостей его жизни.
В передней зале принца встретил важный кот именем Цицерон, дал себя погладить, укоризненно качнул круглой башкой, ударил хозяина лапой и лишь потом мурлыкнул.
— Обиделся, что меня долго не было, — объяснил Гансель. — Он очень старый. Мы с ним ровесники — его еще котенком положили мне в колыбель. Наверное, он помнит моих родителей лучше, чем я. Ведь когда они умерли, Цицерон был уже взрослым. Ах, как я по нему скучал! Он любит лежать на столе, когда я читаю.
На кота принц тоже прослезился, но тут же смахнул с ресниц влагу и деловито молвил:
— Устраивайтесь. Вас отведут в покои для дорогих гостей. Мне же предстоит важный разговор. Дяде, конечно, доложили, что я вернулся, но он не догадывается, что я намерен взять надлежащее мне по праву. Ему это вряд ли понравится. Он, верно, думает, что я буду вечно лишь читать книги и выращивать ананасы с орхидеями. Беседа предстоит бурная. Пожелайте мне твердости и спокойствия.
Катин смотрел из окна, как Гансель размашисто шагает по аллее, а сзади еле поспевают два немолодых лакея. Поймал себя на том, что хочет перекрестить юношу вслед — и устыдился этого порыва, недостойного просвещенного человека.
Было тревожно. В Луциевом отечестве власть никто никогда просто так не отдавал, мало считаясь с тем, что кому надлежит по праву. Екатерина Первая отобрала корону у царевича Петра, фельдмаршал Миних согнал законного регента Бирона, нынешняя государыня Елизавета Первая выдернула трон из-под царя Ивана, а помрет она — опять неизвестно, что будет. Конечно, здесь не Россия, а Германия, страна законов и приличий, но все-таки страшно. Кто отнимает власть у действующего правителя не на гвардейских штыках, а с двумя подагрическими лакеями?
Но затем наш герой вспомнил, как обрадовались принцу люди на площади, как просиял караульный начальник, — и немного успокоился. Народ Ганселя любит. Хотя с другой стороны, кого когда занимало, что любит и чего не любит народ?
Луций готовился к долгому ожиданию, но Карл-Йоганн вернулся довольно скоро. Еще издали, завидев в окне друга, он махнул шляпой, просиял широкой улыбкой — и отлегло от сердца. Кажется, всё хорошо!
— Дядя, как всегда, был с прусским майором Шеером, своим советником, о котором я вам говорил, — гордо рассказал его высочество. — Тот сразу накинулся на меня с упреками: как-де я мог ослушаться короля, Ангальтский полк покрыл себя позором, не произвел ни единого выстрела, а просто разбежался, едва показалась вражеская конница. И прочее подобное. А дядя молчит, кивает головой. Я сначала обратился к Шееру: «Сударь, выйдите вон и ожидайте, когда вас вызовут». Он разинул рот — его никто еще так не осаживал. — Гансель хихикнул. — Дядя переполошился. «Как смеете вы так разговаривать с нашим драгоценным другом, доверенным лицом кузена Фридриха?». А я ему: «Нет, ваша светлость, как это вы смеете так разговаривать с вашим государем? Иль вы забыли, что я достиг совершеннолетия? Так знайте же, что отныне правлю я. Сегодня вечером в аудиенц-зале состоится заседание Гофрата, которому я объявлю свою волю». Видели бы вы дядину физиономию! Она и так белая, тощая, ледяная, а тут вовсе вытянулась в сосульку! Я думал, его хватит удар! А напоследок я снова повернулся к Шееру, который глядел на меня так, будто на его глазах котик обратился в тигра… — С этими словами Гансель погладил запрыгнувшего к нему на колени Цицерона. — И спрашиваю, холодно: «Вы еще здесь, сударь?» Вылетел пулей!
— Я вами восхищаюсь, — воскликнул Луций со всей искренностью. Честно сказать, он не ожидал от нежносердечного юноши такой твердости.
— К членам Гофрата — это наш придворный совет — отправлены посыльные. В восемь часов все соберутся, и мы произведем революцию, о которой говорили в дороге!
Его высочество вскочил, ссадив Цицерона, подошел к столу и покрутил рычажок музыкальной шкатулки. Та заиграла гавот. Реформаторы пустились в пляс, приседая, подпрыгивая и церемонно раскланиваясь друг перед другом.
А полчаса спустя принц горько рыдал. Прибежали из дворца, сказали, что герцога-регента хватил удар — его светлость упал и лишился чувств, но перед тем успел прошептать: «Передайте Ганселю, что я его прощаю».
— Ах! — пролепетал Карл-Йоганн, смертельно побледнев. — Что я наделал! Я убил его!
И закрыл лицо руками.
— Погодите убиваться. Может быть, это только обморок, — сказал ему Катин. — Спешите к нему.
Гансель пробормотал: «Да-да, вы правы». И побежал к двери.
Теперь он воротился из дворца нескоро, далеко за полдень, удрученный.
— Очнулся, но очень плох. Доктор Бауэр, это лейб-медик, присланный королем Фридрихом, очень опытный лекарь, опасается за жизнь больного. Оказывается, у дяди больное сердце. Я этого не знал. Он никогда не жаловался на здоровье, он такой скрытный! Боже, как я мог столь грубо с ним говорить? — Принц схватился за виски. — Ведь это человек, который, как умел, сберегал для меня страну все эти годы! И какое благородство! Он сказал мне, что просит не отменять сегодняшнего заседания. У него одна-единственная просьба: провести совет не в аудиенц-зале, а близ его ложа. Дядя пообещал, что во всем меня поддержит, ибо перед Гофратом княжеская семья должна держаться вместе… Я не знал благородной души этого человека. Как же мне стыдно!