Принц с улыбкой глянул на Луция. В дороге они подробно обо всем этом говорили.
— Деньги возьмутся от тех, кто пожелает стать дворянином. Добровольные взносы на благие дела облегчат получение благородного звания. У кого нет денег, смогут поднять свой общественный капитал бесплатным трудом. Уверяю вас, и первых, и вторых найдется предостаточно.
— Это пожалуй, — не стал спорить Драйханд. — Люди честолюбивы и любят друг перед дружкой покрасоваться. Странно, что никому прежде не пришло в голову обратить эту человеческую слабость в общественное благо. Однако деньги понадобятся и княжеской казне. Она совершенно пуста и до окончания войны ниоткуда не пополнится.
— Пополнится. И именно благодаря войне. Всякий кризис есть нераспознанный шанс, открывающийся предприимчивому уму.
Казначей воскликнул:
— Ежели бы я не знал генеалогии вашего высочества, я бы вообразил, что вы еврей! Именно так мы всегда и рассуждаем!
— Что вы себе позволяете, господин Драйханд?! Называть христианского государя евреем?! — заколыхался пресвитер.
Но принц казначею польщенно улыбнулся и продолжил:
— Мы с господином Катиным обсудили некий план действий, касающийся вашего ведомства. Из-за войны в саксонском Лейпциге перестала собираться тамошняя знаменитая ярмарка. Мы разошлем приглашение всем негоциантам и оптовым торговцам, пообещав наилучшие условия и невысокую плату. На Овечьем луге близ Гартенбурга можно поставить балаганы и склады, а горожане охотно разместят у себя постояльцев. Если же война не окончится и в следующем году, что весьма вероятно, мы построим постоялые дворы и гостиницы. Нейтралитет имеет большие выгоды. Мы будем поставлять муку, овес, сукно и прочие товары обеим сторонам.
— Я бы еще учредил банк, — сказал Драйханд. — В эти опасные времена состоятельным людям необходимо где-то хранить деньги. Капиталы потекут к нам рекой.
Регент просипел из своего кресла:
— Что за чушь вы несете! Как только в вашем банке наберется много золота и серебра, король Фридрих введет войска и всё конфискует! А то вы его не знаете!
Казначей и Карл-Йоганн обменялись взглядами, в которых читалась снисходительность к невежеству его светлости.
— Видите ли, дядя, — деликатно объяснил юноша, — современный банк это не совсем то, что вы себе представляете. Деньги в нем не хранятся, они размещены там, где могут приносить прибыль.
— На Амстердамской бирже, я полагаю, — сказал Драйханд. — А для дополнительной гарантии безопасности наш банк предложит и Берлину, и Вене разместить у нас средства под очень высокий процент. Тогда ни Пруссия, ни Австрия не захотят резать курицу, которая несет золотые яйца.
Герцог уронил голову, пробормотал:
— Я гляжу, вы отлично спелись… Бог с вами, мне уже все равно…
Теперь, увидев, что старая власть окончательно сдала свои позиции, к обсуждению присоединился и министр.
— Однако для учреждения банка нужен стартовый капитал, и немалый. Где мы его возьмем?
— Если княжество пообещает евреям все права равенства, с этим сложностей не возникнет. — Казначей выжидательно смотрел на принца.
Тот заявил:
— Это будет сделано вне зависимости от того, дадут евреи денег или нет. Гартенлянд провозгласит полную свободу совести.
Луциус отметил, что сказано это было негромко — вероятно, чтобы не разбудить высокопреподобного Эбнера, который задремал под скучную экономическую беседу. Мальчик-то, выходит, не только стратег, но и тактик!
— Тогда гарантирую: деньги будут, — уверенно изрек казначей. — А с деньгами можно своротить горы.
И дальше разговор повернул на детали и подробности, касающиеся редактуры и обнародования великого манифеста.
Я свидетель настоящего чуда, восторженно думал Катин, по своей секретарской должности записывая все принятые решения. На моих глазах мир вознамерился стать чуть-чуть лучше. А некая малая его часть может улучшиться даже изрядно. Рай не рай, но нечто еще не бывалое в этой крошечной стране возникнет. Какой великий, какой счастливый день!
Громкий стук прервал сладостные мысли. Несчастный больной повалился на пол и остался неподвижен. Оборвав себя на полуслове, принц кинулся к дядиному креслу.
Члены Гофрата вскочили, а из-за альковного полога выскользнул желтолицый господин в черном камзоле и синих очках.
— Не трогайте герцога! — крикнул он с деревянным берлинским выговором. — Отойдите!
Карл-Йоганн оглянулся.
— Доктор Бауэр, как хорошо, что вы здесь! Помогите дяде! Что с ним?
Лейб-медик присел на колени, потрогал пульс, приложил ухо к груди, приподнял пальцем дряблое веко.
— Это удар. Лопнула жила в мозгу. Ах, я заклинал его отложить заседание! Теперь, увы, он обречен… Сердце бьется ровно, но его светлость уже не очнется.
— Что же будет? — пролепетал принц.
— Медицина в таких случаях, увы, бессильна. — Доктор со вздохом поднялся. — Больной проживет неделю, много две, и умрет от истощения либо от воспаления легких.
Карл-Йоганн закрыл руками лицо, разрыдался.
— Это я, я погубил его! Как же мне теперь жить? Луциус, друг мой, уведите меня отсюда, мне дурно…
Исторический день закончился печально. Великие решения остались недоработаны, манифест не окончен, а принц, едва вернувшись к себе, слег с жесточайшей лихорадкой.
Несколько дней казалось, что Ангальт потеряет обоих своих правителей — старого и нового. Лейб-медик разрывался меж дворцом и Эрмитажем.
Герцог Ульрих-Леопольд не приходил в себя и делался все слабее. Принц Карл-Йоганн то стучал зубами в ознобе, то обливался потом. Луций не отходил от него ни на минуту, вспомнив медицинский курс, который прошел при Санкт-Петербургской академии из любопытства к человеческой анатомии.
Доктор Бауэр был врачом старой школы и свято верил в полезность кровопускания. Из-за этого меж ним и Катиным произошел спор.
Луций доказывал, что новейшая наука отвергает сию процедуру, поскольку она ослабляет силы организма, тем самым мешая ему окрепнуть и выздороветь. Его высочество и так худосочен, кровопотеря для него опасна. Надо позволить природе исполнить ее естественную работу.
Пруссак горячился, обзывал оппонента мальчишкой и невеждой, а в конце концов воззвал к больному, чтобы тот сам избрал способ лечения.
— Я выбираю дружбу… — прошелестел его высочество. — …Даже если она ошибается…
Бауэр топнул ногой.
— Ego manibus lavabit![6] Более вы меня здесь не увидите! Коли умрете — вините русского профана! Заклинаю об одном: хотя бы принимайте декокт, который я вам оставляю!
С этими словами он удалился и действительно в Эрмитаже больше не показывался.
Словно назло ему со следующего дня больной пошел на поправку, хотя прописанного декокта так и не пил, — Луций объяснил, что, согласно новейшим медицинским воззрениям, которых придерживается сам великий Руссо, химия тоже насильствует над естеством и поощряться не должна.
— Знаю я эту теорию, — сказал принц пусть слабо, но уже улыбаясь. — Вы излагаете ее не до конца. Она еще гласит, что организм, не способный сам себя вылечить, должен умереть, так как смерть тоже вполне естественна.
Карл-Йоганн уже начал вставать, но новый удар опять свалил его в постель. Сдох кот Цицерон. Принц нашел своего любимца в спальне, на прикроватном столике, бездыханного. Рядом валялся перевернутый пузырек с декоктом, его содержимое разлилось, и резко пахло валерианой. Привлеченный сим соблазнительным для кошек запахом, Цицерон нализался — и не выдержало старое сердце.
Принц был безутешен. Он орошал слезами мохнатого покойника, предавался трогательным воспоминаниям об их совместном детстве и каялся, что сразу не выкинул проклятую химию.
Утешили скорбящего доводы разума — они всегда действовали на Ганселя безотказно. «Это хорошая смерть, — сказал ему Луций. — Бедняга был уже совсем дряхл. Как знать — может быть, он ушел из жизни добровольно, как Сенека, испивший цикуту». И принц плакать перестал.
Наутро кота похоронили в парке с тем, чтобы впоследствии возвести над могилой памятную стелу, и Карл-Йоганн уже мог присутствовать на печальной церемонии. А еще днем позже принц был почти совершенно здоров и даже весел.
— Жизнь хоронит своих мертвых и продолжается, — бодро сказал он другу за завтраком. — Пока мы дожидаемся следующих похорон, ничего предпринять все равно нельзя. Если я обнародую манифест и тут же умрет герцог, мои суеверные подданные сочтут это дурным предзнаменованием. Оплачем дорогого дядю, выдержим две недели траура, и тогда уже произведем нашу реформацию. Лишнее время для подготовки будет кстати. И, если уж общественные заботы дают нам передышку, не грех заняться делами приватными. Мы едем в Средний Ангальт.
— Зачем?
Принц застенчиво потупился.
— К моей Ангелике. Я все время говорил с вами о побуждениях разума, но есть еще побуждения сердца.
Он пояснил с нежною улыбкой:
— Принцесса Ангелика Миттель-Ангальтская — моя невеста. Я расскажу вам о ней в дороге.
Глава VIII
О преимуществах возвышенной любви и пользе физиогномистики. Проигранный спор. Мост над бурными водами
Но рассказ начался не сразу. Пока открытая коляска ехала через Гартенбург, принц должен был сидеть с приличествующей государю степенностью, к тому же все время кивал встречным мужчинам, а перед женщинами приподнимал шляпу. В конце концов сие однообразное движение Ганселю надоело. Он снял головной убор и позволил ветру сдуть русые пряди со лба.
Когда городские постройки остались позади, Гансель с облегчением откинулся на сиденье.
— Слава богу! А то я будто китайский болванчик. Надо было ехать в закрытой карете, но погода так прелестна! — Он поднял взор к синему небу, белым облакам. — Слушайте же мою повесть и скоро поймете, почему я попросил вас сопровождать меня. Ангелика мне родственница, что само по себе немного значит, ибо у меня одних двоюродных семнадцать, а число троюродных я в точности назвать не берусь. Мы, немецкие князья, будто кролики в одной вольере, все по многу раз между собой скрестились и продолжаем запутывать наше родство. Мы с моей Гели появились на свет почти в один день и сразу же были помолвлены во имя укрепления уз меж двумя соседствующими Ангальтами и, может быть, их будущего соединения. Такова была воля родителей, священная для нас обоих. Возможно [он лукаво улыбнулся], я не считал бы ее столь уж священной, если бы с ней не совместилось влечение сердца. Верней, обоих сердец.