— Так вы любите и любимы? — обрадовался Катин. — Голос чувства соединяется с доводами политической целесообразности? Ангальт может стать вдвое больше?
— Политической целесообразности никакой не осталось, поскольку наш сосед утратил независимость. Покойный князь, отец Ангелики, неосторожно взял у короля Фридриха ссуду, которую не смог вернуть в срок, и управление страной перешло к кредитору. Теперь в Миттель-Ангальте правит прусский администратор и размещен прусский гарнизон. У Ангелики остались лишь титул да загородное поместье. Она очень бедная невеста, почти бесприданница, так что любовь моя нематериальная.
— Надеюсь, по крайней мере, не платоническая? — шутливо спросил Луций.
Гансель посмотрел на него с восхищением.
— Меня не устает поражать ваша проницательность! Ангелика любит меня всею душой, но… — Он запнулся.
— Какое может быть «но», если любит?
— Только душой. — Рябое чело Ганселя наморщилось, углы широкого рта опустились. — Ее любовь именно что платоническая…
Луций ужасно обиделся за друга. Он некрасив лицом и неуклюж в движеньях, однако надо быть дурой, чтобы не разглядеть за неказистой оболочкой драгоценнейшую из красот! Среднеангальтская принцесса Катину сразу разонравилась.
— Простите, но в таком случае эта девица вас недостойна! — сердито вскричал он.
— Не спешите с заключениями. Вы ее не знаете. Причина не в физическом отвращении к моей персоне. Пусть я не Адонис, но Ангелике я мил такой, какой я есть. Это мне хорошо известно. Но она — существо возвышенное. Всякая грубость и вульгарность ей несносны. Она считает физиологическую сторону любви постыдной и оскорбительной. Истинная привязанность не нуждается в подобном скотстве, говорит она. Это грязь, это срам, не будем же мы с вами уподобляться животным. И прочее, и прочее. Гели, конечно, права. — Гансель покраснел. — Я читал про то, как происходит соитие мужчины с женщиной, это отвратительно! Не могу себе даже вообразить, как я стал бы вытворять нечто подобное с моей хрупкой Ангеликой…
Он зажмурился. Должно быть, все-таки представил — и побагровел еще пуще.
— Скажите, Луций, проделывали вы с женщинами нечто подобное?
— Множество раз. И уверяю вас, тут нет ничего унизительного ни для одной из участвующих сторон!
— Может быть — если речь идет об обычных земных женщинах. Но вы не видели мою Гели. — Принц вздохнул. — Буду откровенен с вами. Должен со стыдом признаться, что, когда я целую ее в щеку либо даже просто касаюсь руки, животное начало пробуждается во мне, и я начинаю желать, чтобы… Нет-нет, я не должен, не должен! — Он затряс головой. — Меня огорчает лишь одно. Ежели б я был уверен, что Ангелика следует собственным убеждениям, я бы не роптал и смирился. Но у меня есть надежда… то есть подозрение, что всё дело в госпоже фон Вайлер…
И стал рассказывать про компаньонку и ближайшую подругу невесты Беттину фон Вайлер. Она очень немолода, лет двадцати пяти, необычайно умна, резка в суждениях. Ангелика всецело находится под влиянием сей старой девы.
— И ваше высочество взяли меня с собой, надеясь, что я помогу переубедить принцессу касательно низменности плотской любви?
— Не ее. Беттину. Вы красноречивы и прекрасно владеете логикой, а это единственный язык, которым можно разговаривать с фрейляйн фон Вайлер. Я перед ней цепенею и всякий раз оказываюсь разбит. Она переспорит кого угодно!
— Положитесь на меня, — пообещал Луций, усмехнувшись. — Немолодые женщины — моя специальность.
Старая дева и, разумеется, уродина порицает чувственную любовь как Лафонтенова лисица, отвергающая недоступный виноград, рассудил наш герой. Вести с нею дискуссии незачем. Надобно сунуть ей виноградную гроздь прямо в рот, чтобы вкусила сладость сочных ягод. Тому, кто жертвовал философией ради невеликих чар госпожи Буркхардт иль Мавры Хавронской, будет нетрудно пойти на ту же жертву во имя счастья друга. Имея много случаев убедиться в своем воздействии на противный пол, Луций не сомневался, что девица фон Вайлер окажется легкоприступной крепостью.
Через два часа приятной езды коляска достигла границы между двумя Ангальтами, где по одну сторону шлагбаума зевал желтый солдат, а по другую синий. С прусской, правда, был еще и офицер, почтительно отсалютовавший экипажу с княжеским гербом на лаковой дверце.
Если б не это, уловить разницу меж двумя княжествами было бы невозможно. Такие же деревеньки, такие же луга и мельницы.
Скоро уже знакомый прусский офицер промчался мимо галопом — верно, поскакал докладывать начальству о приезде высокого гостя.
Катин с беспокойством проводил глазами облако пыли.
— Мы на территории, где властвуют пруссаки, а их король на вас гневен. Не опасно ли вашему высочеству здесь находиться?
— Бросьте. Не арестуют же они меня. — Принц засмеялся. — Это вооружило бы против Фридриха владетелей всех немецких стран и стало бы превосходным подарком для австрийцев. Мой двоюродный дядя кто угодно, но не глупец.
Некоторое время спустя он велел кучеру остановиться.
— До поместья еще пара миль, но давайте прогуляемся. Погода превосходная, и мне хочется посмотреть на жизнь обыкновенных людей вблизи. Вы знаете, что дома у меня нет такой возможности. Возвращайся в Гартенбург, приятель, — велел принц кучеру. — Нам дадут лошадей для обратной дороги.
Посмотреть на жизнь обыкновенных людей у Ганселя, впрочем, не получилось, потому что друзья завели разговор на интересную тему, заспорили и так увлеклись, что не глядели по сторонам.
Беседа была о том, как быть со свободой печати. Без нее в цивилизованном обществе невозможно, однако же это очень опасная игрушка, особенно в непривычных к ней руках. Журналисты получают право ругать правительство, сами ничего не делая и ни за что не отвечая. Читатели подхватывают это раздражение и перестают уважать государство, отчего в стране начинаются разброд и смута. Как разрешить это противоречие?
Постепенностью, доказывал Луций. Право на критику надобно предоставлять не всем подряд, а лишь тем, кто заслужил его своими деяниями. Бранить уважаемых персон могут люди, сами достойные уважения. Тогда, глядишь, дискуссия тоже получится уважительной, а не склочной. Сначала нужно открыть одну газету — «Баронскую», печататься в которой смогут только бароны. Их суждения будут так же взвешены и почтительны, как возражения членов Гофрата. Затем придет время открыть «Рыцарскую газету», более отдаленную от власти, а впоследствии и «Юнкерскую». Но никто рангом ниже юнкера к публичности допускаться не должен. Желаешь взывать к народу — сначала яви ему свою ценность.
Принц слушал, возражал, уточнял. Время летело незаметно.
— Глядите, мы в селении! — сказал вдруг Гансель, с удивлением оглядываясь. Спорщики и не заметили, как сюда дошли. — Это постоялый двор, а в нем должна быть харчевня. Давайте пообедаем. От прогулки я ужасно проголодался, а у Ангелики нам подадут какие-нибудь пустяки. Да и постесняюсь я в ее присутствии насыщаться материальною пищей. А еще давайте прекратим нашу полемику и просто посмотрим на посетителей. Знаете, я иногда гляжу из кареты на прохожих и пытаюсь угадать: что это за человек, чем занимается, о чем думает?
Они сели за стол, Гансель заказал всю еду, записанную мелом на доске, — чтобы отведать по чуть-чуть от каждого блюда, каких не готовят дворцовые повара. Дожидаясь кушаний, юноша шепотом расспрашивал приятеля о прочих обедающих.
Это мельник, говорил Катин, видите, у него рукава присыпаны мукой. Это, верно, часовщик — вон из кармана торчит край лупы. Это ветеринар, это кожевенник, это кузнец иль подмастерье кузнеца. Ничего трудного, лишь наблюдательность и знание физиогномистики, скромно отвечал он в ответ на восторги.
— Какая полезная наука! — восхитился принц. — Желал бы я ею овладеть. Когда вы объясняете, всё кажется простым, однако вот вам задачка посложнее. Кто тот почтенный старец, внушающий толикое уважение окружающим, что никто больше не сел к нему за стол? Должно быть, профессор или пастор? А какая похвальная опрятность! Он пришел с собственной кружкой, миской и ложкой!
В углу один-одинешенек сидел пожилой господин в черном, сосредоточенно ел, ни на кого не смотрел, а между тем остальные на него тайком поглядывали и перешептывались. Луций приметил, что трактирный слуга наливает черному человеку пиво очень странно — встав подальше от стола и весь изогнувшись.
— Думаю, это городской палач. У нас в полку так же держался профос. Всюду носил собственную ложку и миску, и никто никогда к нему не подсаживался.
— Как интересно! А что делают те юноши? Почему они все бьют вон того рыжего картами по носу и хохочут, а он не защищается и не протестует?
— Это ученики пекаря играют в карты.
— Почему не на деньги?
— Потому что денег у них нет, они играют на «носы». Вот вам подтверждение тезиса о том, что государству можно обходиться и без золота с серебром — вспомните наш давнишний спор. Правительство учреждает какие-нибудь «носы» — допустим знаки, отпечатанные на бумаге, — и объявляет, что отныне…
Но принц сейчас был не расположен говорить о серьезном.
— Ах, сколь колоритная пара! Скорее объясните мне, кто они! — схватил он Луция за руку.
В харчевню вошли двое: огромный суетливый толстяк и с ним медлительный, будто сонный человечек, собою худенький, низкорослый.
— Эй, вина, да поживее, а не то как дам по шее! — заорал первый и расхохотался. — Каков из меня поэт, а, дружище Вольфи? Топай, Вольфи, поживей, брюхо требует харчей!
Дружище Вольфи безучастно поглядел на шумного спутника снизу вверх, но живее не пошел, а лишь зевнул.
— Чем они заинтересовали ваше высочество?
— Зовите меня Ганселем, не то я обижусь. Ну как же! Они будто поменялись шкурами. Толстяку полагается быть флегматичным, а тощему — юрким, у этих же всё наоборот!
Луций посмотрел на пару внимательней, и что-то она ему не понравилась. У жовиального колосса был поразительно острый взор, кажется, совершенно не разделяющий веселости с круглыми щеками и улыбчивыми губами.