— Ни первого, ни второго во мне нисколько не осталось, — сказал Катин. — Право, отпустите меня. Если бы я мог, я уехал бы сам. Но куда я от нее уеду?
Он отвернулся от Ганселя и снова стал смотреть на Минерву. Теперь половина каменного лика стала розовой, будто зарумянилась.
Принц чем-то зашелестел, но Луций на него не глядел.
— Друг мой, это разрывает мне сердце, но иного средства спасти вас, по-видимому, нет. Я, собственно, давно уже это понял и предпринял кое-какие шаги. Сегодня пришел ответ…
Его высочество сделал паузу, ожидая расспросов, но не дождался. Катину было все равно. Ему хотелось только одного: чтобы Гансель ушел и оставил его наедине с Минервой.
— Помните ли вы, как несколько месяцев назад я читал вам письмо от кузины Фике, ныне российской царицы? О ее планах по переустройству империи? Я еще дал вам брошюру, присланную из Петербурга.
Луций, не оборачиваясь, кивнул. Кажется, что-то такое было.
— Я нашел брошюру на вашем письменном столе. Вот она. Вы ее, кажется, даже не раскрыли?
Нехотя покосившись на книжицу в руках принца, Катин снова отвернулся.
— Нет.
— И напрасно. Это удивительное сочинение. Оно называется «Instruction pour la commission chargée de dresser le projet de nouveau Code des Loix»[9].
— Я не стал читать сей трактат, ибо не верю, что Россию можно исправить новыми законами. Это вам не Обер-Ангальт.
— И напрасно не стали! Фике — великая женщина, теперь я это вижу. И у нее великие планы. Я по сравнению с нею карлик! Послушайте, с чего начинается «Наказ»! — Гансель раскрыл страницу, с чувством зачитал: — «Закон Христианский научает нас взаимно делать друг другу добро, сколько возможно. Полагая сие законом веры предписанное правило за вкоренившееся или за долженствующее вкорениться в сердцах целого народа, не можем иного, кроме сего, сделать положения, что всякого честного человека в обществе желание есть или будет видеть все отечество свое на самой вышней степени благополучия, славы, блаженства и спокойствия». Таким языком говорят истинное человеколюбие и величие!
— Легко быть человеколюбивым и великим на бумаге, — не впечатлился Катин. — Вы вот красивых деклараций не издавали, а засучили рукава и сразу взялись за дело.
— Мне — нам с вами — было легко в нашем маленьком, дисциплинированном Ангальте. Так ведь и сад, который мы высадили, крохотный. А вообразите себе, что такое преобразование огромной империи! Здесь надобно семь или семижды семь раз отмерить, а потом уже резать! И вы напрасно думаете, что Фике — нет, буду называть ее царицей Екатериной — лишь прекраснодушествует. Известно ли вам, что она приготовила манифест, созывающий комиссию депутатов, которых изберут по всей стране, дабы принять новые праведные законы и установить в России просвещенные порядки?
— В России? Изберут депутатов? — Луций недоверчиво рассмеялся. — Что за фантазии! Вы в это верите, потому что никогда там не были.
— Да вот же, послушайте! — Принц спрятал книжицу, достал какое-то письмо. — Треть представителей будет от помещиков, треть от горожан, а остальные от крестьян и малых народов.
— Кто это вам сообщает? — все не мог поверить Катин. — Какой-нибудь немец, ничего не смыслящий в русских делах?
— Это мне пишет сама императрица. Вообразите! Столь невероятный прожект осуществится не во Франции, на родине философов, а в вашем отечестве, которое многие считают диким азиатским царством! Вот где размах, вот где кузница истории!
— Да, это дело такой пропорции, что захватывает дух, — признал Луций. — Однако сомнительно, чтобы немка, занявшая российский престол при скандальных обстоятельствах, сумела сдвинуть с места этакую махину.
— Одна, конечно, не сдвинет. Но с толковыми, опытными помощниками — очень возможно.
— Откуда они в России возьмутся — опытные? Там никогда ничего похожего не затевалось.
Карл-Йоганн улыбнулся, видя, что наконец сумел отвлечь друга от скорбных мыслей.
— Екатерина отлично это понимает. Потому она и разослала письма к самым просвещенным государям Европы. Очевидно, к их числу она причисляет и меня, — скромно присовокупил принц.
— И по справедливости. О гартенляндском чуде судачит вся Европа. С тех пор как закончилась война, отовсюду приезжают паломники, будто магометане в Мекку — поглядеть на нашу жизнь.
Принц загадочно помахал листком.
— В прошлом письме, из которого я вам зачел кусок, Екатерина спрашивала моего совета и просила полезных людей. Вы знаете, что я ей ответил?
Катин подумал-подумал и догадался:
— Неужто вы предложили ей меня?
— Да. Я ведь говорю: я понял, что единственное средство спасти вас от медленного увядания — покинуть место, которое вечно будет для вас пепелищем любви. С болью в сердце, со слезами я написал кузине, что готов пожертвовать ради нее своим первым министром, моим драгоценным соратником и наставником — ежели только он согласится. Сегодня пришел ответ из Петербурга. Екатерина горячо благодарит меня и с признательностью принимает предложение. Она просит отправить вас в Россию как можно скорей, ибо манифест будет распубликован до конца года и сразу после того начнутся выборы депутатов.
Луций поймал себя на том, что рот у него раскрыт, а глаза часто хлопают.
— Лучший способ изжить большое горе — взяться за большое дело, — горячо говорил Гансель. — Работа — вот что вас спасет! России нужен не садовник, ей нужен акушер, способный принять роды дитяти, которое или умрет в младенчестве или вырастет в богатыря!
Здесь принц схватился за голову, воздел очи горе и простонал:
— Небо! Что я делаю? Сам устраиваю разлуку, которая разобьет мне сердце! Но лучше разбить свое сердце, чем бессильно наблюдать медленное умирание вашего…
Когда же Катин ничего не ответил, охваченный колебаниями, Гансель перешел от восклицаний к проникновенности.
— Знаете, что бы сейчас сказала вам она?
— Знаю. Что слабость и уныние недостойны мыслящего существа.
— Нет. Беттина не стала бы вас корить, ибо упреки ослабляют, а Беттина умела делать человека сильным. Она сказала бы: «Если ты не можешь быть счастлив сам, попытайся сделать счастливыми других».
Пораженный этой простой мыслью, Луций вздрогнул. Да, именно так Беттина и сказала бы!
Он оглянулся на памятник, на который в этот миг надвинулась тень от облака, и померещилось, что богиня кивнула.
— На востоке разгорается заря во всё небо, — сказал принц, прикрывая ладонью глаза от косых лучей. — Поезжайте туда! Не дайте тучам сокрыть светило! Я уже распорядился приготовить вам всё необходимое для дороги. Можете отправляться без замедлений. До русской границы вы доедете на почтовых, а там вас будет ждать царская эстафета. Вы согласны?
Катин кивнул. Тогда Гансель обнял его и оросил ему щеку слезами.
Ранним утром следующего дня, опять благословенного лучезарной зарей, у Катина были мокры уже обе щеки, ибо с одной стороны его оплакивал принц, с другой — принцесса.
— Я завидую величию и трудности задач, которые вас ожидают, — бормотал в левое ухо его высочество.
В правое ухо ее высочество нашептывала:
— Если вам там будет плохо, возвращайтесь.
А у Луция глаза были сухи, слезный дар к нему так и не вернулся.
Оглядываясь в заднее окошко кареты, он мысленно говорил: «Прощай, земной рай. Все равно ты утрачен».
Часть третьяПод знаком Юстиции и Ювенты
Глава XIII
Герой возвращается в отечество, беседует с очень умной женщиной и еще более умным мужчиной
Живя в Европе, Катин часто сравнивал ее с Россией, обыкновенно не в пользу последней, и одною из разительнейших дифференций, чуть ли виновницею всех русских злосчастий, почитал расхлябанную медлительность былых соотечественников. Всё-то у них (он уже не думал «у нас») кое-как, на авось, начерно, без спеха. Торопятся куда-нибудь только для лихой иль дурацкой надобы, а как дело делать — их с места не сдвинешь.
Однако путешествие из маленькой столицы Гартенбурга в большую столицу Петербург понудило нашего героя усомниться в справедливости сего россофобского предрассудка. Это по германским землям отставной министр ехал медленно, подолгу дожидаясь лошадей на почтовых станциях, но стоило ему пересечь русскую границу, и движение времени многократно ускорилось.
На порубежной заставе путешественник предъявил царское письмо, и все вокруг забегали. Словно по волшебству явились обитые войлоком крытые сани, и мохнатая тройка раскидывала снег нетерпеливыми копытами, и крутились в седле двое драгунов. Едва Луций погрузился со своими чемоданами и книжными коробками — возница свистнул, кони запустили по накатанной дороге, зазвенели бубенцы. Их переливчатый голос, раз пробудившись, более не смолкал, потому что мчали без ночевок, только меняя лошадей, а спал царский гость на ходу, под скрип полозьев, под перезвон колокольцев, под хриплое пение ямщиков с солдатами — те орали песни, чтоб не заскучать, не заклевать носом и не свалиться. Каждые сто верст конвой сменялся, а песни были все те же — про мороз, про дальнюю дорогу, про красу-девицу, которая где-то ждала поющих.
Скорость увеличивалась еще и потому, что в Германии и Литве земля была голой и карета сотрясалась на колесном ходу, а в России уже всюду лежал снег, по которому скользилось легко, споро.
Шестьсот с лишним верст Катин промчал с невиданной для Европы прытью, за двое суток. Коли здесь теперь так ездят, думал он, может, в России и вправду всё переменилось.
Надо сказать, что наш герой почти не знал родной страны, ибо вырос в нерусском Санкт-Петербурге и отроду никуда из него не езживал. Не то чтоб Луций хорошо рассмотрел Россию и теперь. В окошке саней чередовались белые поля и черные леса, мелькали серые, убогие деревеньки. Избы в них походили на снежные сугробы, из которых поднимались струйки дыма. Изредка встречался какой-нибудь мужичонка, непременно драный, лядащий. Лица не разглядеть, потому что сразу сдернет шапку да поклонится казенному возку. Из мало-мальски красивых строений виднелись только церкви с колокольнями.