станутся чиновниками, к тому же они сведущи лишь в столичной действительности, а России толком не знают. Новые люди и новые идеи — вот что мне надобно.
— Про ту сторону я мало что знаю, — признался Катин. — Я всегда был с этой стороны, со стороны правительства. Я не депутат, я администратор.
— С этой стороны слишком… тесно, — не вполне ясно ответила Екатерина, переглянувшись с секретарем. — Поверьте, в депутатской комиссии вам будет привольнее.
— Но я знаю, что города и уезды избирают депутатов по сословиям. Я же никуда не приписан.
Секретарь опять что-то пошептал. Императрица ласково потрепала его по щеке.
— Не беспокойтесь, — молвила она Луцию. — Это предусмотрено. Вам будет пожаловано поместье, чтобы вы могли избраться от дворянства какой-нибудь провинции. Мой секретарь и незаменимый помощник господин Козлицкий [круглолицый слегка поклонился] сыщет для вас подходящее имение из выморочных. А то граф Никита Иванович бранится, что я чересчур щедро раздаю приватным лицам казенных крестьян.
Луций догадался, что это она о своем советнике графе Никите Панине, втором по важности вельможе империи. Первым все называли царского аманта графа Григория Орлова.
— Дружок, непременно устрой так, чтобы мы с бароном имели возможность побеседовать, когда его уже изберут, но еще до открытия Комиссии, — велела секретарю царица, а Катину пояснила по-русски: — Jegoruschka у меня золёто.
Золото-Егорушка опять поклонился, теперь низко.
— А вдруг меня не выберут? — усомнился Луций. — Ведь дворяне провинции, куда я отправлюсь, меня совсем не знают!
Наступило молчание. Государыня и ее помощник глядели на нашего героя с удивлением.
— Бог милостив, — улыбнулась Екатерина. — Avos выберут.
Аргумент не показался Луцию убедительным, но препираться с императрицей он не осмелился, а секретарь, плавно обогнувший стол, уже тянул его за рукав к дверям.
— Отправляйтесь в дорогу, отнюдь не мешкая, — сказала на прощанье царица Катину. А помощнику приказала странное: — Проведи-ка его от греха черным выходом.
От какого еще греха?
Следуя за своим чичероном, Луций попал сначала в какой-то чулан, потом в галерею с книжными шкафами, спустился по одним ступенькам, поднялся по другим — и очутился в небольшой комнате, тесно уставленной картотеками.
— Се мое логово. Отсюда, яко паук, плету свои паутины, — весело молвил императрицын помощник. — Сбросьте вон с того стула папки и садитесь.
Он больше не шептал, а говорил громко и преуверенно, да еще распрямился и сразу стал выше ростом.
Заговорил обычным голосом и Катин. После высочайшей аудиенции его переполняли чувства.
— Сколь умна, быстра, образованна государыня! Сколь искренне желает блага своим подданным! Провидение сжалилось над Россией, дав ей такую правительницу!
— Понравилась? Это она умеет, — равнодушно обронил секретарь. Выговор у него был мягкий, малоросский. — Любит произвести впечатление на всякого нового человека. Даже на лакея иль истопника. Желает, чтоб все ею восхищались. Давеча перед тем, как вы вошли в кабинет, сплетничала о пустяках, раскладывала пасьянс. Но ради вас изобразила государственный труд.
Сообщение о пасьянсе, а еще более невероятная дерзость суждений о ее величестве поразили Луция.
— Желание и умение всем нравиться — это, наверное, для царицы неплохо? — в растерянности пробормотал он.
Секретарь хмыкнул.
У Катина имелся вопрос и понасущней.
— Зачем было уводить меня через черный выход? От какого такого греха?
— От Гри́ха, — хохотнул дерзец. — От Григория Григорьевича графа Орлова. Его сиятельство опаслив к ночным аудиенциям государыни. Донесет кто-нибудь из слуг — и поедете вы, Луций Яковлевич, обратно в Германию с превеликой скоростью и безо всякого депутатства.
— Да о чем тут доносить? В чем моя провинность?
— Во внешности. Матушка имеет предиспозицию к высоким, миловзорным мужчинам навроде вас. И граф таковых к ней не подпускает, а ежели пролезли сами — сожрет да кости выплюнет. Вот почему место вам назначено не в правительстве, а по ту сторону. Кабы ведать заране, что гартенляндский министр этакий раскрасавец, не стоило с вами и затеваться. Эх!
Ответ, данный секретарем, поразил Катина еще больше и породил новые вопросы.
— Скажите, Егор… не имею чести знать ваше полное прозвание… вы со всеми столь откровенно судите о своей государыне?
— Именем-отчеством я Егор Васильевич, а фамилия моя, как вы слышали, Козлицкий. — Секретарь сделался серьезен. — Откровенен я бываю с очень немногими. Лишь с теми, кто заслуживает доверия.
— Но меня вы видите впервые. Вон и моя внешность вам разочаровательна.
— Во-первых, по роду своих занятий я умею читать людей, а вас, по правде сказать, прочесть нетрудно. Ни на какое коварство и двоедушие вы неспособны. А кроме того, я не имею привычки допускать до государыни лиц, про которых заранее всё в доскональности не выяснил. Помимо превосходной репутации, которую вы стяжали близ князь-принца Гартенляндского, я также справлялся о вас в Академии у профессора Клодта.
— Это мой учитель!
— И мой прежний сослуживец. Я, видите ли, обучался духовным наукам в Киевской академии, потом естественным дисциплинам в Гейдельберге, а после преподавал в той самой академической гимназии, где состояли вы и оставили по себе прекрасную память. Это я присоветовал ее величеству попросить вас у принца Карла-Йоганна. И, получается, ошибся. — Козлицкий сокрушенно покачал головой. — Не мог вообразить, что столь ученый и серьезный муж окажется чересчур пригож.
— Сочувствую, — сказал Катин со всей возможной язвительностью. Претензии к внешности показались ему несправедливыми. Слыхано ли, чтобы пригожесть мешала карьере?
— Так я ваш протеже? — столь же иронически продолжил он. — Вы ведь сообщили мне о вашей протекции, чтобы я чувствовал себя признательным?
Козлицкий поморщился, что означало: мы взрослые люди, оставимте этот тон и поговорим о деле.
— Я рассудил, что человек вашего пошиба может быть очень полезен — своею чужестью нашим партионцам. У нас ведь при дворе две партии: орловская и панинская, а вы не из тех и не из этих.
— Вы подумали, что я буду полезен для блага России? — спросил Луций, сразу позабыв о своей обиде.
Егор Васильевич приподнял брови.
— Нет, полезен для меня. И пожалуй, в Комиссии вы мне пригодитесь еще лучше. Туда наберется всякого сброду, с бора по сосенке, и черт знает, чего от них всех ждать. Свой человек будет там кстати.
Ужасно расстроенный подобным интриганством, Катин сник.
Секретарь смотрел на него с любопытством.
— Вы что, про благо России сказали со всей серьезностью, не для красивости? Помилуйте, сударь, нет никакого блага России. И России-то нет, одно пышное название.
— А что есть? — поразился Луций.
— Люди. Двадцать миллионов человек. И что является благом для одних, будет злом для других. Всегда. — Козлицкий всё разглядывал собеседника. — Нет, вы правда помышляете облагодетельствовать Россию?
— По мере сил.
— Самоослепление, — отрезал секретарь. — Вы желаете изменить Россию, чтобы в ней себя лучше чувствовали люди вроде вас самого. По вашим гартенляндским опытам я хорошо понимаю, в какую сторону вы потянете: к уравнению сословных прав да к выгоде более способных и работящих. Лично мне от подобных перемен тоже будет лучше, ибо я способен и работящ, но неродовит, крапивного поповского семени, и ныне пути на самый верх мне нету, разве что с черного хода. Ежели из затеи с Комиссией что-нибудь получится, мы с вами оба окажемся в выигрыше. Однако многим русским, которым сейчас преотлично живется, от наших с вами просвещенных экспериментаций сделается хуже. И они будут нам мешать.
Наш герой смутился. Он никогда не смотрел на свои действия с этакой стороны. Неужто в самом деле им двигает собственная выгода?
— Не тушуйтесь. — Егор Васильевич усмехнулся. — Это совершенно в порядке вещей, так и должно быть. Просто не обманывайтесь на счет собственных мотиваций. Умному человеку это не к лицу. Скажите себе честно: мне будет лучше жить в просвещенной, вольной России, и то, что я делаю, я делаю не ради какого-то там народа, а ради самого себя. Именно так мыслят граф Орлов и прочие вельможи. И сила их в ясности намерений.
— Я не такой, как они! — возмутился Катин. — Они желают сделать лучше только для себя, а я для большинства! Оно нуждается в свободах, учении, уважении, но ничего этого не имеет в нынешней России!
— Если бы у вас появилась возможность спросить у большинства, нужно ему всё это иль нет, вы, возможно, неприятно удивились бы…
Тон был скептический, но смотрел Егор Васильевич на раскрасневшегося Луция с приязнью.
— Мне, право, жаль, что вам нельзя остаться. Учась в Гейдельберге я приобрел вкус к свободной беседе со свободно думающими людьми. При дворе этой роскоши я лишен… Однако приказ есть приказ. Сейчас соображу, куда вас определить…
И прищурился на свечу, бормоча невнятное:
— Она сказала: после выборов, но до открытия… Плавание по Волге… Это у нас Тверская, Нижегородская, Казанская… Там всё уж решено… Тогда Синбирск?
Козлицкий подошел к одной из картотек, выдвинул ящик, стал перебирать бумаги.
— …Так точно. Далековато, но делать нечего… Теперь поглядим, что в Синбирском уезде с имениями…
Переместился к другому шкафу, на ящиках которого виднелись какие-то мудреные обозначения.
— …Пожалуй, вот это подойдет. — Достал папочку, пошевелил губами. — Сельцо Карогда, во временном управлении за отсутствием наследников… Двести душ — немного, но для ценза довольно, а лишних толков и зависти не вызовет. — Обернулся к Луцию. — Решено. Вы станете синбирский помещик и изберетесь по месту своей новой вотчины. Жалованная грамота будет отправлена вдогон, а вы поезжайте.
К этому времени Катин удивляться скорости событий уже устал и спросил лишь, где он может переночевать перед дорогой.