На холме происходило некое движение, остановившее летучий взгляд созерцателя. Перебирая повернутыми вверх копытами, на возвышенности показался белый конь, а на нем всадник — нет, судя по развевающимся длинным золотым волосам, всадница. Следом вынеслись еще конные, зеленого цвета, с десяток.
Внизу, то есть с Луциевой позиции, наверху сразу несколько голосов завопили:
— Солдаты! Солдаты!
Веревку, на которой висел наш герой, никто больше не держал, и Луций ухнул с высоты вниз, в черноту и холод. Удар о воду милосердно оглушил его, и расставание с белым светом произошло безо всяких мучений.
Мучительней было возвращение. Кто-то пронзительно выл над самым ухом бедного утопленника, кто-то тряс его за плечи, не давал сползти обратно, в утешительный мрак.
— Не умирай! Не умирай! — требовал от Луция тонкий, надрывный голос, и ничего не оставалось, кроме как подчиниться.
Катин закашлялся, заплевался водой, открыл глаза — и увидел прямо над собой искаженное лицо Полины Афанасьевны, с разинутым ртом и безумным взглядом.
— Он дышит! Он живой! — закричала дева, которую сейчас никто не счел бы прекрасной, пала еще не вполне очнувшемуся Луцию на грудь, прижалась к ней и заплакала.
— Кто меня вытащил? — спросил он, с трудом ворочая языком. — Когда?
— Мы и вытащили, барин, — сказал кто-то. — Ты уж не серчай, не наша была воля…
Переведя взгляд, Катин увидел рядом мужиков — тех самых, кто давеча подтягивал его кверху.
— А где Агап?
Ему показали вбок. Там на траве, привалившись спинами друг к дружке, сидели Агап, Ерема и Елизар, скрученные веревками. Младшие братья озирались по сторонам, старший поник головой. Тут же с обнаженной саблей караулил драгун.
— Пустите, расступитесь, холопы!
Мужиков растолкал воевода Корзинин. Опустился на корточки рядом с дочерью, перекрестился.
— Слава те, Господи, сударь, вы живы! Не хватало мне еще, чтоб депутата собственные крестьяне уходили! И так еле на воеводстве усидел, государыня Синбирском была недовольна…
Сообразив, что записка так и не дошла до бригадира, Катин сказал:
— Я уж не д-депутат…
Он никак не мог согреться, стучали зубы.
— Как не депутат? А кто?
Полина — она уже не плакала — толкнула отца в плечо.
— Уйдите, батюшка! После поговорите. Дайте я его укрою.
На плечи Луцию легла конская попона, и сразу стало теплее. Он поднялся на ноги.
Поодаль в луже воды лежали два мертвых тела, священник и лодочник. Народ на площади весь стоял на коленях — ожидал своей участи. На ногах были только солдаты, да те четверо, что вынули барина из колодца.
— Откуда вы взялись? — спросил Катин девицу. — Я видел, вы скакали первая.
Она смотрела на него все еще с тревогой, будто не могла поверить, что он спасен.
— Батюшка проводил государыню, вернулся домой заполночь. Я ему говорю: «Луций Яковлевич в свою деревню уехал». Батюшка за сердце схватился: «Один?! У него же там разбойники!» Я, себя не помня, на конюшню и в седло…
Да замолчала, вспомнив пережитое. Продолжил уже Корзинин:
— Что гнала-то! Мы с командой галопом мчали, а догнали Полиньку уже близ самой Карогды. Так отчего вы не депутат? Государыню прогневали? Выгнала?
— Нет. Я сам ушел. Потому что…
— Ах, что вы всё про пустяки! — оборвала мужчин Полина. Прежнюю тихоню было не узнать. — Оставьте его, батюшка. И подите, подите!
Замахала руками — воевода попятился.
— Я скакала, думала, если опоздала, то и мне не жить… С обрыва да в реку, — пожаловалась девица Катину. — А вы лежите, весь мокрый, не шевелитесь… Что же вы со мною делаете?
— Одно только скажите, — подал голос Корзинин, не осмеливаясь приблизиться. — Которые из крестьян умертвили этих двоих? И кто посмел поднять руку на барина? Я, конечно, для примера и острастки перепорю всю деревню, но самых виновных потребно определить в каторгу.
— Подождите, сударыня. — Луций мягко снял с себя девичью руку, но не удержался — поцеловал тонкий сгиб кисти. — Виновны только сии трое братьев. Прочих крестьян пороть не за что.
— Да как же не выпороть? — изумился Афанасий Петрович. — Оно всегда полезно. Особенно после такого соблазна и неподобия: барина, да у всех на виду, вверх ногами! Обязательно надо этакое воспоминание из мужицких голов розгой выскоблить.
— Я здешний помещик, мне и решать! — начал сердиться Катин. — Забирайте вон этих мерзавцев, а своих людей я на расправу не дам!
На помощь ему пришла Полина Афанасьевна. Упершись руками в бока, она закричала:
— Батюшка, уйдете вы иль нет?! Оставьте нас вдвоем!
Но воевода ушел еще не сразу. Сначала осторожно спросил:
— Из депутатов вы, стало быть, отставились, но государыню не прогневали?
— Нет, напротив.
— И с ее секретарем господином Козлицким дружества не порушили?
— Да нет же. А почему вы спрашиваете?
Бригадир лукаво улыбнулся.
— Нипочему. Вы беседуйте, беседуйте. Не стану мешать.
И теперь наконец действительно отошел.
— Нам надобно узнать друг друга лучше, — обратился тогда Луций к своей спасительнице.
— Вам, — коротко ответила она.
— Что?
— Вам надобно. Мне не надобно. Я вас, какой вы есть, и так люблю. Всего. Даже такого, какого еще не знаю, — строго сказала Полина Афанасьевна. — Вы только, пожалуйста, не уезжайте.
— Я не уеду. Я теперь и не могу уехать. Как я брошу этих людей? — кивнул Катин на площадь. — Мне нужно очень многое сделать, чтобы устроить их жизнь. Это долгая, трудная работа.
— Я буду вам помогать.
— Но вы не знаете, сколь это тяжкий и малоблагодарный труд!
Дева дернула плечиком:
— Мне все равно. Только будьте, пожалуйста, все время со мною. Вы можете на мне жениться?
Выпалила и испугалась. Быстро прибавила:
— Коли не можете — это ничего, я вам буду так принадлежать. Я молодая, я не уродина. Мужчины ведь от такого никогда не отказываются? Конечно, без свадьбы будет труднее, и батюшка опечалится, но это неважно…
Что я за мужчина такой, которому девицы должны сами делать брачное предложение? — мимолетом подивился Луций, но на сей мысли долго не задержался.
— Я почту за счастие иметь вас законной супругой! Но как честный человек должен предупредить, что намерен всего себя без остатка посвятить этому бедному селению, которое по воле судьбы доверено моей ответственности…
— Я тоже себя этому посвящу, — без колебаний молвила Полина.
— Вы меня не дослушали. Я намерен ни много ни мало превратить Карогду в земной рай…
— И правильно, — снова перебила она. — Мы ведь с вами будем жить в раю. Как же можно допустить, чтобы и вокруг нас не было рая?
Она, она, та самая! — подумалось Луцию. Что это мокрое и горячее стекает по лицу? Слезы! Они вернулись!
Он обхватил возлюбленную за плечи и заговорил жарко:
— Мы будем с вами жить единою душой! Мы будем вставать с рассветом, составлять перечень дел и после все их исполнять! Наградой нам будет не людская благодарность, а сознание, что день потрачен не зря! А вечером перед сном мы будем обсуждать содеянное и, пожелав друг другу спокойной ночи, расходиться по спальням! Ибо — клянусь вам! — я никогда, никогда не оскверню нашей высокой любви скотскою чувственностью!
На все его обещания Полина согласно кивала, лишь на последнее молвила: «Как захочешь, милый».
Часть четвертаяПод знаком Весты и Фурины
Глава XVIII
Герой пишет письмо другу, отрадно проводит время с подругой, одолевает недруга и любуется синим куполом
Вечером, покончив с делами, Луций сел за письмо, которое неспешно и обстоятельно писал уже третий день. Занятие было приятное, свечи мирно покачивали огоньками на легком сквозняке, из окон тянуло ароматами зрелого лета, на полках в полумраке посверкивали золотом корешки любимых книг.
«…Дорогой друг, вы просите подробного рассказа о том, с чего я начал семь лет назад преобразование моей Лилипутии, по сравнению с которой Гартенлянд представляется преогромной державой вроде Китая, а Ваше Высочество — великим богдыханом.
Как предписывает Рационий, начал я, конечно же, с теории. Есть задача, которую надобно исполнить, сказал я себе. Условия ее следующие.
Мы имеем четыреста человек, не знающих иной жизни, кроме рабской, задавленных вечною нуждой, презрением, беззащитностью перед произволом. На протяжении многих поколений всякая вольнолюбивая натура, не желавшая мириться с сим ужасным состоянием, безжалостно истреблялась, так что выживали и плодились только покорные.
Искомое: сделать это овечье стадо сообществом преуспевающих тружеников, обладающих достоинством, каковое приличествует людскому званию.
Я рассудил, что никакого достоинства в человеке зародиться не может, пока он α) голоден; β) живет в собачьей конуре; γ) каждодневно подвергается унижению. Три эти препятствия и надобно устранить в первую очередь.
Проще всего было с унижением. Крепостное рабство отвратительно, но имеет одну полезную для моих целей особенность: у крестьян существует только одна власть — их помещик. Государство в сии отношения совершенно не мешается. Ему нужно от крепостного лишь одно — чтобы тот платил подушевую подать, да и ту выколачивает барин. В письме Вы спрашиваете, отчего я до сих пор не отпустил своих крепостных на свободу? По этой самой причине. Избавив их от себя, я отдал бы их в безраздельную власть казенных чиновников, то есть селяне поменяли бы близкого и расположенного к ним господина на чуждых и скорее всего небескорыстных начальников. Крестьяне сами неоднократно молили меня этого не делать.
Мне, полному владыке над жизнью моих „подданных“, легко было избавить их от кнутов, тычков, брани и прочих оскорблений. Пользуясь своей властью неограниченного, но просвещенного абсолюта, я также строго-настрого запретил родителям пороть и бить детей. Крестьяне сего странного, с их точки зрения, новшества не поняли и не одобрили, но, привычные к покорности, подчинились. Я рассчитываю, что первая же поросль карогдинцев, сызмальства не знающая розог и затрещин, войдя в зрелость, будет наделена природным самоуважением.