– Чего там гору из веток набросали? Ну, рубите черёмуху, так не заваливайте посёлок! – повысил голос Старухин. – Там уже, поди, крысы или змеи завелись!
Разговор накренился и стал переходить в опасную для меня плоскость, чтоб сгоряча не наломать дров, я решил дать задний ход. Ну, не получился разговор, получится в другой раз.
– Ветки уберу, – пообещал я.
– И ещё у вас там за свет должок, – напомнил Ощепков, – за три года.
– Так я только сегодня заехал! Не пойму, когда за свет успело набежать?
– Приобретая дом, вы приобретаете всё остальное, в том числе и долги, – глядя куда-то в сторону, заметил Ощепков. – Если не согласны, пусть оплатят прежние хозяева. Свет подключаем не мы. Вызывайте электрика или монтёра. Надо поставить счётчик, чтоб всё было законно. – И, помолчав немного, добавил: – Кстати, не могли бы вы показать все документы на участок? План, домовую книгу и всё, что там положено.
– Я его уже предупреждал, – влез в разговор лесник.
– Хорошо, – согласился я, – но чуть позже, все бумаги у меня в городе.
– Вот попозже и будем разговаривать.
Поняв, что меня здесь не очень-то ждали, я всё же обратился ещё с одной просьбой:
– Мне нужны брёвна и несколько досок. Хочу подвести под дом оклад. Я заплачу.
– У меня сейчас леса нет, – немного подумав, ответил Ощепков. – За пиломатериалом очередь на полгода вперёд.
– Мне несколько брёвен. – Я подумал, если попрошу немного, то, может быть, и дадут.
– Русским языком говорю! Зайди через месяц, – жестким голосом отказал лесничий. Надеюсь, за это время ваш сарай не упадёт?
Я на секунду задумался, глянув в угол, где на полу скопилась пустая стеклянная тара. «В Добролёте приходится быть не только писателем, но и дипломатом, – любил говорить Шугаев. – Надо помнить и знать, что просящий зависим ещё с порога».
«Может, всё-таки вручить ему презент?» – мелькнуло у меня в голове. Но, наткнувшись на холодный взгляд молодца в берцах, понял, здесь и сейчас это будет неуместно. Ну, не слепился разговор, бутылкой его не склеишь, здесь всё понятно, чем с тобой строже, тем тебе дороже!
Вернувшись в дом, я разыскал в кладовке керосиновую лампу, зажёг фитиль, прикрыл его ламповым стеклом и неожиданно увидел на белёной стене свою согнутую тень, она повторяла все мои движения, и мне почему-то стало жутковато, точно рядом со мной в пустой комнате появился двойник. Всего-то минута делов – и я попал в своё далёкое детство, когда доставал из школьной сумки тетрадки и при керосиновой лампе садился за стол делать уроки.
Дверь тихо скрипнула и провалилась в темноту сеней. Краем глаза я успел заметить, как мигнул оранжевый лепесток пламени в керосиновой лампе, и, точно в немом кино, я увидел на пороге тёмную, похожую ещё на одну настенную тень, фигуру человека.
– Здрасьте! – Тень обрела плоть. Вошедший откашлялся, вытер рукавом губы. – Шёл мимо, гляжу, лампа светит. Решил зайти, познакомиться…
Рукав помог мало, слова, с задержкой цепляясь и накатывая друг на друга, упали в пустоту комнаты.
Дрогнуло сердце, я с испугом посмотрел на вошедшего – сгорбленный, худой, с отжёванным ухом, взгляд диковатый, исподлобья, как у собаки из будки. И тут я увидел в руке у вошедшего топор! «Вообще-то, знакомиться с топором не ходят», – мелькнуло у меня в голове, и тут же вспомнил, что можно думать как женщина, но поступать как мужчина, и потянулся рукой вниз, чтобы, чуть что, выхватить из-под себя табуретку.
Точно подслушав мои мысли, незнакомец всё тем же глухим, но миролюбивым голосом сообщил:
– Я из конюшни шёл, гляжу, огонёк. – И, качнув топором, добавил: – У нас это, как тебе сказать, во дворе топоры на ночь не оставляют. Да и топорище так себе, хлябает, болтается, как дерьмо в проруби. Советую поменять.
Замечание было верным, топор я действительно оставил во дворе и тут же выругал себя, что не запер дверь на крючок. Мне казалось, чего запирать, здесь же не в городе! Тут же вспомнил, как Вера Егоровна напомнила мне, что надо бы огородить участок забором, а то двор стал проходным двором, собаки и коровы заходят на школьную площадку, как к себе домой. Надо бы заказать ставни на окнах.
Я вспомнил, что Шугаев, когда жил на даче, хотел заказать себе ставни, но как-то у него до этого не дошли руки.
– Ночью, когда сидишь за керосиновой лампой, а сзади тебя тёмные окна… Как-то не по себе, – поёживаясь, говорил он. – Ты весь как на ладони.
– Самые бесполезные вещи в мире – это замки, крючки и заборы, – сказал я тогда. – Если что, они никого не остановят.
– Возможно, – подумав немного, соглашался Шугаев. – Народ в Добролёте особый. Большая часть – раскулаченные и ссыльные бандеровцы. Ещё угнанные во время войны в Германию, которых потом прямым ходом привезли под конвоем сюда чуть позже, другую часть обстроили и обжили понаехавшие татары. Когда я сюда перебрался, мне показалось, что попал в сонное царство: тихий, живущий натуральным хозяйством и тайгой деревенский люд. Ну, браконьерят, кого этим удивишь! До Бога высоко, до власти далеко, а тайга вот она, рядом. Живут каждый наособицу, за своим забором. Из коренных, кто родился в Добролетё, остался один – Коля Речкин. В леспромхозе Коля работает трактористом. Могу сказать, мастер на все руки: кому надо было запаять, залудить, подковать лошадь, привезти дров, распилить брёвна, поднять упавший столб, отремонтировать мотоцикл или машину – все идут к Речкину. Прошлой осенью мы ездили с ним на Бадан. Дорога туда – чёрт ногу сломит, на машине не доберёшься, только на тракторе. Коля завёл своего железного коня, и мы поехали. Добыли пару изюбрей. Пошёл снег. Надо выбираться. Погрузились на трактор и тронулись. Где-то на полпути трактор заглох, кончилась солярка. Что делать, ночь надвигается, холодно, температура минусовая. Скачу вокруг трактора, зуб на зуб не попадает, ночевать в тайге мы не планировали. Коля отвинтил пробку, заглянул в бак и даёт мне ведро.
– Зачерпни из лывы водички, – попросил. – Постарайся без грязи.
Я сходил, подал ему ведро с водой. Гляжу, а он её в топливный бак начал наливать.
– Ты чего, на воде решил ехать?!
– Соляра в баке есть? Есть! Но на самом донышке. Её поднять надо, – ответил мне Коля и коротко объяснил: – Вода тяжелее, она ляжет на дно, солярка поднимется, её насос и затянет. У топливного бака выходное отверстие смонтировано выше дна.
И, можешь себе представить, Коля запустил трактор и потихоньку, помаленьку дотянул до деревни. Ну, ни дать ни взять тургеневский Калиныч, простодырый, мастеровой, безотказный и с понятием.
Коля Речкин
Столь позднему визиту я был обязан именно Коле Речкину. Его я узнал по тому описанию, которое оставил мне на память Вячеслав. Что такое, как говорил Шугаев, человек с понятием, я так и не определил, да и в рамки Калиныча мой поздний гость как-то не вписывался. На мой взгляд, ему больше бы подошла кличка Горыныч. Да и сами деревенские о нём говорили разное: одни утверждали, что такой голову оторвёт и недорого возьмёт, другие, наоборот, жалели его, утверждая, что Коля бессребреник, которым пользуются все кому не лень. У Речкина было оторвано пол-уха, и некоторые утверждали, что столь серьёзное ранение нанесла ему стая голодных бездомных собак, повалила полупьяного на землю, а одна из них вырвала ему пол-уха. Сам же Речкин утверждал, что ранение он получил в тайге во время схватки с матёрым медведем, а историю с собаками придумали те, кто когда-то раскулачивал его деда Спиридона.
Шугаев быстро нашел с ним общий язык и частенько ходил с ним в тайгу, предполагая сделать Колю основным героем своих будущих охотничьих рассказов.
– Трубы горят, может, у тебя чё-нить найдётся? – вновь подал голос поздний гость. – Может, лосьён иль одеколон. Одеколон – это вещь!
– Решил побриться, – пошутил я. – Найдётся! Есть «Архи». Монгольская.
– А мне всё одно, – слабо махнул ладонью Речкин.
Я достал из портфеля приготовленную для лесничего бутылку водки, отвинтил металлический колпачок и разлил в пиалы.
Коля сглотнул слюну, приставил топор к порогу, снял с головы кепку и присел на стоявший у дверей табурет.
– А чё, стаканов у тебя нет? – кивнув на пиалы, уже хозяйским, повеселевшим голосом спросил он.
– Её, Коля, монголы подают в пиалах. Она сделана из молока. Хитрая водка. Голова трезвая, соображает, а ноги не идут. Да ты подвигайся поближе.
– Да у меня руки длинные, – повеселел Речкин. – Надо, достану везде.
Не поднимая зада, он всё же придвинул табуретку к столу. Выпили за знакомство. Коля вытер рукавом губы.
– Ты закуси, – предложил я и подвинул поближе тарелку с хлебом и огурцами.
– После первой не закусываю, – признался Коля.
– Понял.
– А я учился здесь, в этой школе, – оглядев полутёмную комнату, доложил гость. – А в седьмом классе здесь у меня любовь была, Веркой звали. Я её за косы дергал, а меня за это в угол, вон за ту печь, ставили. А потом меня Кира Владимировна, училка наша, просила принести дров, что-то похолодало. Я бегом во двор, это всё равно лучше, чем столбом стоять. А на стене висела карта Советского Союза. Я бросаю в топку поленья и думаю, вот бы сейчас поехать на Чёрно море. Там, говорят, круглый год тепло и не надо печь топить. И взять с собой Верку. А обратно через Москву. Сходить в зоопарк и посмотреть, как живут за забором изюбри и медведи. А ещё хотелось съездить в Грецию, глянуть местечко – Марафон называется. Может, слышал? Где греки с персами бились. Потом грек бежал, чтобы сообщить, что они победили. Коля пожевал губами с какой-то непонятной для меня тоской, оглядел стены. – Отсюда, от нас до города сорок вёрст. Мамке моей здесь плохо стало, помирать начала. Я в город побежал, чтобы врача вызвать. Бежал всю ночь, слёзы размазывал. Даже коня в деревне не нашлось. И телефона в конторе не было. К утру прибёг в Пивовариху, там больница. После обеда прислали врача, но было уже поздно. Помёрла мамка. Сколько раз я эти сорок верст на своих двоих… Эх, жизня!.. Я ей, когда вырос, памятник поставил. Если хочешь – покажу. – Коля втянул в себя воздух. Надо бы на ночь протопить. Сыро здесь, давно не топлено.