– Я хотел, но не успел.
– Так давай, я щас дров принесу! – И выскочил во двор.
Я открыл печную дверцу, сунул под заготовленные лучины смятую газету и чиркнул спичкой. Дымя, газета прогорела, но приготовленные для растопки дрова не торопились разгораться, из всех щелей на плите повалил сизый дым. Я схватил обрезок оргалита и, открыв дверцу, начал нагонять в печь воздух. Дым в комнату повалил ещё сильнее. Вошёл Коля, вывалил на металлический лист перед топкой охапку наколотых дров.
– Ты забыл открыть заслонку, дымоход отсырел, задохся, тяги нет, – объяснил он и, отодвинув меня в сторонку, выдвинул заслонку и приоткрыл поддувало. Огонёк повеселел, потрескивающие язычки потянулись куда-то в темную глубину печи.
– Теперь дело пойдёт, – спокойным голосом заверил Речкин. – Эта печь, она меня вспомнила и послушалась. Ей лет шестьдесят будет, а гляди, держится! Я Шугаеву говорил, давай подгоню «Челюсник», раскатаю барак по брёвнышку, перепилю что не сгнило. Что у нас в тайге лесу мало! Если ты решишь строиться, то привезу сколько надо. Соберёшь новый дом, чтоб всё чин по чину. Чтоб свежестью пахло, деревом и теплом. А так гнильём да мочой всё провоняло. Кто посчитает, сколько людей через школу прошло! Ты это кресло не выбрасывай! – кивнул на деревянное, похожее на трон кресло. – Я его Славке сюда притащил. Оно от моего деда осталось.
Глянув на кресло, я вспомнил, как любил Шугаев, развалившись на этом троне, рассуждать о всемирной отзывчивости русского человека и давать свои оценки известным писателям.
– Ну что? Печь затоплена, надо бы это дело обмыть! – уже ровным, повеселевшим голосом предложил Речкин.
– Ходил к лесничему, – разливая в пиалы водку, поделился я. – Просил подключить свет. И брёвна под венец попросил.
– И что?
– Мне показалось, они мне не рады.
– Так они всем, даже себе, не рады. Им всё мало! – хмыкнул Коля. – Я ещё от деда слышал, что на месте школы когда-то хотели построить церковь. Даже брёвна заготовили. А потом из этих брёвен школу собрали. Так она с тех пор и стоит. А эти хотели здесь построить охотничий дом, баню, что-то ещё. Но не срослось, а тут ты появился. Вот они и злобятся. Я слышал, Росомаха здесь клейстер решила развести. По оказанию услуг.
– Скорее всего, кластер, – подумав немного, сказал я.
– Во, во, его! Понатаскали разных слов, чёрт ногу сломит, – засмеялся Коля. – Раньше – барыга, теперь бизнесмен, моего деда-мельника кулаком обозвали, а ныне, возможно, стал бы почётным гражданином Добролёта. К нам ныне любители поохотиться приезжают, даже из-за границы. Хорошие деньги плотют, долларами. Для этого и лошадей здесь развели. Часто меня снаряжают, Коля, съезди, покажи тайгу, солонцы. Ублажи гостей. Иностранцы мясо не берут. Им рога подавай. Ну, медвежью шкуру иногда просят выделать. Но обязательно с распятой пастью. Наши медвежье сало берут, желчь. – Речкин оглядел комнату. – Место здесь хорошее.
– Выходит, я кому-то помешал?
– Помешал, да ещё как! Лесничий, Фомич, приехал сюда по весне. Прежнего татарина сожрали. Он дом здесь отгрохал, родню начал сюда перетаскивать. Кому-то это шибко не понравилось, что лес в Китай мимо их рук потёк. Приехали братки, скрутили лесничего – и в подвал. Миллионы с него начали выбивать. Ещё хорошо, что не убили. Он струхнул, заявлять куда надо не стал. Отдал дом и переехал поближе к городу. Сюда Фомича прислали, а он привез с собой Лёху-полицая. Не пойму, в каком его курятнике высидели? Ему бы белую повязку на рукав. А его – егерем! Чё ещё скажу. Говорят, надо выбирать не место, где ты собираешься жить, а соседей. Так вот Лёха – твой сосед. Через стенку. Поди, сидит и слушает, о чём мы здесь гутарим. Когда-то к школе была пристроена амбулатория, там фельдшерский пункт был. Но в последние годы на ней замок висел. Лёха договорился с директором леспромхоза, мол, мне где-то жить надо. Ему ключ от фельдшерского пункта – живи! Он отгородил участок забором, даже залез на твою территорию. Так что не удивляйся, у тебя ещё будут с ним проблемы. Здесь у нас всегда было тихо и спокойно. Но в последние годы… – Коля махнул рукой. – Словно с цепи сорвались! Славка Шугаев однажды пожаловался. Говорит, приехал поработать, зашёл в дом, а там всё разбросано! Проверил, спёрли «болгарку», электродрель, наждак, резиновые сапоги с удлинённым голенищем, он в них на рыбалку ходил. А ещё вынесли комплект белья и стиральную машину. А вот книги и журналы, которые хранились ещё со времён школы, не тронули. Да и кому они нынче нужны! Разве что печку топить. Ключи от дома были только у меня да у Веры Егоровны, которая ему печи протапливала. Я провёл своё расследование и нашёл. Лазал бич с Горячих Ключей. На кухне выставил стекло, вынул раму и залез. Я припёр его к стенке. Тот, зная меня, струхнул и что не успел пропить – вернул.
После его слов у меня заныло под ложечкой, я представил, что в один прекрасный момент, когда я отлучусь в город, могут выставить окно. Начнут шарить и найдут ружьё. Это же уголовная статья. Доказывай потом, что ты не успел его зарегистрировать.
Речкин вновь пригубил из пиалы и продолжил:
– Лёха здесь первый браконьер, а если глянуть, то, по своей сути, легальный бандит. У него же башка отбита. Я афганскую захватил перед самым выходом, потом в первой чеченской поучаствовал. А он, говорит, тоже воевал. Белый дом в Москве брал. Убивать научили, а вот работать… Чуть что, пальцы веером. Ему только скажи «фас»! Ягоды отобрать, ёлки у городских, за которыми сюда перед Новым годом приезжают… Ну и лес, конечно. Попробуй вывези, если кому надо не заплатил. Может, прививку им сделать? От жадности! Я тоже не святой. Поколесил по белу свету. Всё было, и девок портил, и они мне жизнь портили. Честно сказать, одни лошади меня понимают. Как-то сюда приезжал министр лесного хозяйства. Я ему сказал, что при таком отношении, когда лес жгут, рубят, скоро здесь пустыня будет. Думаешь что-то изменилось? Только врагов нажил. Рвут, тащат, пилят, тырят! Раньше такого не было. Власть была, а в лесу порядок…
– Коля, а чьи дома справа при въезде стоят? Крепкие, хорошие дома.
– Там татары живут. А в большом, за бревенчатым забором, – Росомаха. У неё наше кулачьё вот где! – Коля сжал кулак. – Поют ей, как в церковном хоре. Жаль только, церкви здесь нет. И татары ей за километр кланяются.
Кто такая Росомаха, я выяснять не стал, но, судя по его голосу, понял, что в деревне важная и влиятельная фигура. Честно говоря, я не ожидал, что здесь, в маленьком заброшенном кордоне, говорят о тех проблемах, о которых даже в Москве предпочитают помалкивать, считая, что лесу у нас много, на всех хватит. Особенно меня позабавило, что в крохотном Добролёте есть двое бывших, готовых в любое время применить свои навыки спецназовца.
– Ты к ним больше не ходи, – сказал Коля. – Брёвна я тебе привезу, если хочешь – брус, доску-пятёрку, тебе здесь пол на кухне менять надо.
– Может, мужиков нанять?
– Ну, если есть деньги. Здесь делов у тебя – мама родная! Всё сгнило, как бы не завалилось. Мой тебе совет: начнёшь венцы менять, чтоб они не гнили, надо доски и брёвна паяльной лампой обжечь. А потом масло хорошо бы льняного бутыль привезти, нагреть его до кипятка и промазать. Тогда на твой век хватит, ещё и детям останется.
– Коля, а как здесь с крысами?
– Крысы? Да они ныне везде по всей Раскулачихе. Ты нарви полынь и распихай по углам. Если есть цветы, бархатцы, муравьи сразу уйдут. Под полом надо рассыпать печную золу. Прямо из поддувала. Крысы и мыши не любят запаха пожарищ.
Глаша
Вновь скрипнула дверь, на пороге в дверном проёме возникла молоденькая девчушка. В руках у неё была банка с молоком. Мне показалось, что на вид ей лет пятнадцать, не более. Я тут же обратил внимание, что на ногах у неё были резиновые калоши, та обувь, в которой выходили во двор в деревнях и на дачах по своим хозяйским делам женщины, как они говорили, это лучшая обутка при вечерней росе. Одета она была просто, в свободные тонкие трикотажные шаровары, поверх которых до колен серые шерстяные гамаши, на плечах синяя хлопчатобумажная курточка, волосы густые и растрёпанные.
– Ой, простите! – с извиняющейся улыбкой, сверкнув тёмными глазами, сказала она. – И вы, Николай Петрович, здесь! Вот не ожидала. – Она снова перевела взгляд на меня. – Вера Егоровна ждала, ждала, а вы не идёте. А мне всё одно по пути.
Её огромные и слегка настороженные глаза смотрели с любопытством, должно быть, она не ожидала увидеть при тусклом свете керосиновой лампы двух взрослых мужчин, которые вместо молока пьют водку. А на стене – тени, тихие и оттого, наверное, для девочки страшные.
– Кого вижу! Глашка! – воскликнул Коля. – Ты чего по ночам шасташь? Тебе спать пора.
– Николай Петрович! – нарочито строгим голосом прервала его Глаша. – Я ж русским языком говорила, я не Глаша, я – Аглая! Глаша в переводе с греческого значит «гладкая», а я – блестящая.
– А по мне всё одно, Глашка, Глаша, девочка наша, – засмеялся Коля.
– Да хоть горшком назовите, только в печку не ставьте, – засмеялась Глаша. Смех у неё был чистым и лёгким, совсем как у ребёнка. Услышать его здесь, среди сваленных у порога узлов, коробок с инструментами, видавших виды табуреток и доживающей свой век широкой клубной лавки и разговоров о деревенских нравах и непростых соседях, было неожидаемо, мне даже показалось, что наконец-то дали свет, которого так не доставало в этом старом бараке.
– Это ваше молоко, – сообщила она, – Вера Егоровна попросила занести. Ей надо ещё других коров подоить. А у вас здесь почему-то дымом пахнет.
– Да мы здесь с печкой разбирались. Застоялась. Но сейчас ничего, тянет.
Я забрал у Глаши банку, поставил на стол рядом с бутылкой «Архи», но, посчитав, что такое соседство противоестественно, начал искать, куда бы спрятать водку. Глаша рассмеялась, она всё поняла. Про себя я успел отметить, всё, что положено иметь девушке в её возрасте, было при ней. Глядя на её ладную, прибранную фигурку, мне почудилось, что в этой ещё не ставшей моей избе всё стало на своё место, и даже отсутствие света было как бы на руку. Тихо, потрескивают дрова в печи, а за моей спиной в окна смотрела тёмная тишина, и вечернее спокойствие, такое не встретишь в городе, где в любой квартире светло, как в операционной. «Что ж, сегодня для меня кто-то устроил день открытых дверей, – подумал я и тут же, усмехнувшись, задал себе вопрос: «А вот если были ли бы у меня ворота и глухой высокий забор, то сидел бы один и таращился на свою тень?»