– А мы здесь тоже молочком балуемся, – сообщил Коля, кивнув на бутылку. – «Арха» называется, не слыхала?
– «Архи», – поправил я.
– Из Монголии. Хочешь попробовать? – предложил Коля. – Вкусная!
– Детей приучать нельзя! – забеспокоился я.
– Тем более спаивать, – засмеялась Глаша.
Она быстрым глазом окинула комнату, выгнутый пол, тенёты на стенах, разводья на потолке (крытая драньём крыша школы давно сгнила и пропускала воду), и неожиданно её взгляд остановился на стоящем ящике этюдника, на котором стояла начатая картина.
– Ой, можно посмотреть? – И вновь с детским любопытством глянула на меня.
– Смотри, но она ещё не закончена.
Оставив у порога резиновые калоши, она, неслышно ступая шерстяными носками, подбежала к этюднику, присела и начала рассматривать картину. Я глянул на стоящий на полу возле стены белый холст, на нём отпечаталась тень Глашиной головы (точно весь свет керосиновой лампы был направлен в одно место) с графически чётким профилем, которым можно любоваться и наслаждаться, как нечто совершенному, сотворённому природой художественному мазку. Я чуть было не крикнул, чтоб она замерла и осталась в этом положении подольше, а я бы схватил уголёк и сделал набросок.
– Красиво! Вы художник?
Я хотел возразить, что, вообще-то, не художник, просто любитель, но, чтоб не разочаровывать её и себя, промолчал. Глаша вздохнула и, вновь быстро глянув на меня снизу своими чудными глазами, спросила:
– У вас странный мазок. Вы какие кисти используете?
– Разные. Здесь, например, я начал писать не кистью, а мастихином. В каждом деле есть свои тонкости.
– Расскажите, пожалуйста, мне интересно, – попросила Глаша.
– Вначале грунтую холст, затем на палитру выдавливаю краски. В растворитель для мягкости добавляю олифу. Если пишу акриловыми красками, то ставлю воду.
– А мне нравится Клод Моне, – сообщила Глаша. И ещё Эдгар Дега, его «Абсент».
О-о-о! Для меня её слова прозвучали неожиданно, только что перед глазами был топор с расхлябанным топорищем, керосиновая лампа, банка парного молока – и вдруг на тебе, на десерт Клод Моне и Дега. Конечно, назвав картину «Абсент», Глаша намекнула на стоящую на столе бутылку «Архи».
– А ну, присядь, – попросил я.
Достав чистый лист ватмана, я усадил Глашу на табурет, пододвинул к себе этюдник и угольком начал набрасывать её портрет.
– Ой, мне надо идти, меня ждут, – не особо настаивая, сообщила она.
– Я сейчас быстро набросаю. Только ты не вертись и не торопись!
Намечая абрис, и чтоб она не заскучала, я начал расспрашивать свою неожиданную гостью.
– Так чем ты здесь, в деревне, занимаешься?
– Ухаживаю за лошадьми.
– Ну а вообще? В городе, например. Ведь ты там живёшь?
– В городе? – Глаша на секунду задумалась. – Аделина Рафкатовна послала мои документы в Айову. Это в Америке. Буду финансистом.
– Вот как! Тебе нравится?
– Не, но она настояла.
– А чего здесь? Все летом куда-то едут. На море, в другие страны.
– Вот я и приехала. Сюда! Я люблю лошадей. Они умнее и добрее людей. В прошлом году мы ездили в Таиланд. Скукота, вода, как тёплый чай и жара. А здесь воздух хоть с чаем пей.
Я даже вздрогнул при упоминании воздуха, который можно пить с чаем. Продолжая наносить штрихи угольком, я решил блеснуть своими познаниями в рисовании и заодно рассказать, чем я намерен здесь заниматься.
– В живописи есть немало картин со сценами… – Тут я слегка замялся, мне не хотелось, чтобы мои слова прозвучали осуждающе. – Пьянства. Сцены с подвыпившими людьми писал Рубенс, Ян Стен «Гуляки». Да и наши, тот же Маковский «Тихонько от жены». Примеров можно привести множество. Но мне больше нравится пейзаж.
– А это у вас что, патефон? – неожиданно спросила она.
– Патефон, он работает. Хочешь послушать?
– Меня ждут. Можно я посмотрю?
– Что, патефон?
– Нет, ваш рисунок.
– Да я только сделал набросок.
– Ну, немножечко!
– Давай договоримся, ты ещё ко мне придёшь.
– Хорошо! – И, не ожидая моего разрешения, тенью скользнула ко мне за спину.
– Похожа! И как вам это удается? Больше ничего не делайте, а то зарисуете! Я здесь такая решительная.
– И красивая, – добавил Коля, рассматривая рисунок. – Так ты сама сказала, Аглая решительная и красивая
– Блестящая, – поправила Глаша. – А вы лошадей можете нарисовать?
– Честно говоря, не пробовал, – сознался я. – Но хорошо знаю тех, кто умел это делать.
– А мне нравятся картины Алексея Зверева, – сообщила Глаша. – Он тоже рисует лошадей. Вы приходите на конюшню. У нас там Баян, Умка, Жазель, Уголёк. Красивые – с ума сойти можно!
– Хорошо, приду, – пообещал я.
– А вы ездить верхом умеете?
– Когда-то давно приходилось.
– Если забыли, я вас научу. – Глаша располагающе улыбнулась.
– Мне бы со своими делами управиться.
– Управитесь, Николай Петрович поможет. Правда?
– «Архи» потребуется немало, – засмеялся Коля. – Конечно, подмогнём!
Глаша обула калоши и, скосив глаза на мольберт, попросила:
– Можно я возьму Аделине Рафкатовне показать?
– Да он ещё не закончен, но если очень хочется, бери.
Взяв рисунок, Глаша свернула его в рулончик и, должно быть, от удовольствия, причмокнула губами и так же быстро, как и пришла, исчезла за дверью.
– Хорошая девка, – вздохнул Коля. – Она за лошадьми присматривает. Красивая – сам видел. Другая бы на её месте по столицам, по америкам бы начала шастать. Смышлёная, языки знает. На такую парни, как мухи на мёд. Истоптали бы, изгадили, таких сейчас немало. Этот полицай здесь к ней приставать начал. Я ему: тронешь – пристрелю. – Речкин глухо откашлялся. – Чо-то мы с тобой заговорились, а «Арха» может обидеться, – Колина рука уже по – хозяйски потянулась к бутылке. – Ты знаешь, она меня в прошлом году спасла. – Коля вновь замолчал.
– Кто, бутылка спасла? – поинтересовался я.
– Бутылка меня на тот свет чуть не отправила. Век бы её не видал, но отказать ей не могу. А дело было так. Глашка с Бадана меня еле живого привезла. Мы туда немца возили. На солонцы. Я разговаривал с ним по-немецки: хальт, шнель, Ганс или, когда в скрадке сидели, камрад, сиди тихо! Если он что не понимал, Глаша ему по-англицки переводила. Получалось неплохо. – Коля почесал затылок и нахмурился, тем самым как бы давая понять, что готов в своих воспоминаниях перейти к главному: – Вечером вот так, как с тобой, в баньке сидим, шнапс пьём. Я её натопил, попарил немца. По-нашему, по-сибирски, по-деревенски. Он закутался в полотенце и тут Коля, вытянув шею, заворковал, как гусь: «Гут, гут!» И ушёл в зимовьё. Я поддал пару – и тут… – Коля ненадолго замолчал, глянул вниз на свою табуретку, поерзал по ней задом. – Ну, в общем, сплоховал. Света нет. Ну, маненько выпимши. Поддал жару, похлестал себя веничком, обессилев, спустился с полога и решил присесть. И со всего маху вместо лавки сел голой задницей на раскалённую печь, перепутал её с лавкой. Заорал. Вот тебе и гут! Выскочил наружу и вокруг бани козлом запрыгал. Они тоже выбежали, уж не медведь ли на меня напал? Я попросил Глашу побыстрее натереть сырую картошку, намазал ею обожжённое место. Она меня завернула в простынь, запрягла лошадей, я кое-как забрался и лёг животом поперек седла, и в ночь через всю тайгу тронулись мы в Горячий Ключ. А это почти сорок километров. Кой-где мне приходилось идти пёхом. Немец шёл и причитал: «О-о-о! Майн гот! Майн гот!» В больнице мне обрезали волдыри, намазали облепиховым маслом – затянулось, как на собаке. – Коля вновь отхлебнул из пиалы и добавил: – Вот бы глянуть марафоновскую дистанцию. И включить её в пробег с обожженным задом. – Засмеявшись, Коля поднял пиалу: – Что, командир, будем здоровы!
– Ну а как немец? Была претензия?
– Я ему шкуру отдал.
– Свою?
– Не, медвежью. И рога изюбря. Меня, конечно, ругали, особенно Аделина Рафкатовна.
«А может, и мне заказать медвежью шкуру? – мелькнуло у меня в голове. – И пройтись в ней, как когда-то бродил Шугаев по Иркутску».
– Когда пойдёшь на Ушаковку, справа – высокий забор, а за ним большой дом, – продолжил Коля. На берегу конюшня. Там у меня закуток. Если чё надо – заходи. Аделина Рафкатовна, ну, та самая Росомаха, частенько из города наезжает. Глаша ей племянницей приходится. Хорошая женщина, ничего не скажу, настоящая барыня. Они меня к себе на работу взяли. Лесничий Фомич без Рафкатовны – ноль без палочки. Как она скажет, так оно и будет. Голова у неё варит, это факт.
– Охота не женское дело. Как же Аглаю отпускают?
– Она с нами заместо переводчицы ездила. Ну и приготовить, сварить, накрыть на стол.
– А какие у вас лошади?
– Разные. Есть пара орловских рысаков. Ещё карачаевские. Орловские да и карачаевские, умные, покладистые, могут принимать решение самостоятельно. Однажды на охоте я заплутал. Ночь, темно, кругом снег, я не знаю, куда ехать и где наш табор. И тогда я доверился Баяну. И он, представь себе, сам без моей помощи привёз меня к балагану. Бывает, едешь по лесу и можешь сам себя загнать меж стволов. Чтоб выбраться, пятишься назад. А когда доверишь лошади, она сама определит, где можно пройти и не задеть наездника. Зимой бросишь овса, она все зернышки подберёт, а вот овсюг весь останется на снегу. Попробуй сам отсей, очень надо постараться. А у них на языке точно пришито сито. Карачаевские на копытах имеют крепкий кожаный рог и не нуждаются в ковке. Они хорошо выбивают копытами траву из-под снега. А вот ахалтекинская – лошадь особого склада. Она для одного хозяина. У неё ноги сухие, стройные. За такую дают хорошую иномарку. Но своенравная. На неё чужому лучше не садиться – сбросит. Посмотришь со стороны, не бежит, а плывёт. Есть полукровки, а есть чистопородные. В имени лошади первая заглавная буква от отца, последняя – от матери. Некоторых называют по масти. Теперь я здесь, в деревне, железных коней пасу и настоящих. Глашка меня поругивает, что я рюмку-другую пропускаю. Говорит, что лошади не любят это дело. – Коля щелкнул себя по кадыку и вновь плеснул себе в пиалу монгольской водки. – У них машинка есть, стиральная. Глашка иной раз кричит: «Коль, сыми свою одежу, постираю!»