– Какими щенками? – Лесничий уставился на меня понимающим взглядом.
– Например, щенками северной лайки.
Лесничий ещё раз глянул на бутылку с незнакомой этикеткой, пытаясь разглядеть, что за продукт я выставил на стол.
– Хорошего щенка северной лайки я бы взял, – подумав немного, сказал Ощепков.
И до меня вдруг дошло, что мой давний подарок Шугаеву стал известен не только директору леспромхоза.
– Хорошо, я постараюсь, – пообещал я. – Только вы поговорите с моим соседом, как его там по батюшке?
– С Лёхой, что ли? Хорошо, я с ним поговорю. Его в Чечне контузило. Ну, иногда срывается. Я и сам не знаю, что от него можно ждать…
В тот же день Коля сделал ещё несколько ходок и привёз к школе целый штабель брёвен. Можно было подумать, что я решил построить новый дом.
– Зачем мне столько? – спросил я Речкина.
– Это бревна из осины. Баню построишь. – Широкая улыбка играла на его тёмном цыганском лице. – Я договорился здесь с ребятами, если немного заплатишь, мы тебе поднимем дом. Все будет по уму, командир!
Ещё Коля принёс мощный тракторный домкрат, бензопилу, лом и кувалду и насадил новое топорище. Вскоре подошли двое парней, обмерили дом рулеткой, сделали зарубки на брёвнах – и пошла работа. Когда брёвна были ошкурены и обработаны кипячёным маслом, Коля подогнал к дому трактор и, засунув под стену клыки, начал потихоньку поднимать её вверх. Устало, как суставы у старика, захрустели, затрещали брёвна, и тут же, стрельнув, треснули и полетели на землю осколки оконных стёкол.
– Ничего, мы вставим новые, – успокоил меня Коля.
Выскочив из кабины, он зашёл в дом и посмотрел на кирпичные печные трубы. За долгие годы, забыв своё изначальное место, они, подлаживаясь под осевшую стену, дали крен и сейчас, упершись в поднимающийся потолок, пошли трещинами. Коля топором выбил закрывающие щели коротенькие доски и продолжил подъём стены. Когда между сгнившими брёвнами фундамента и стеной образовалась щель, он выглянул из кабины и скомандовал:
– Выкатывайте гнильё!
Мы тотчас ломами и железными, специально привезёнными Речкиным крюками выкатили сгнившие брёвна и подставили по углам заготовленные на такой случай чурки. А после закатили и начали собирать новый оклад.
Часа через два дом стоял на свежесрубленном и заранее обработанном маслом окладе. Я отошёл немного в сторону и взглянул на окна: приподняв брови, но лишившись некоторых стёкол, они смотрели изумлённо, но бодро. Заглянув в дом, я повеселел ещё больше – горбатый пол выпрямился, спрятал свой пузатый живот и стал ровным, и про него можно было сказать: хоть сейчас пляши! Тут бы сгодился не только патефон, но и гармошка.
– Ну вот, а ты переживал, – точно подслушав мои мысли, рассмеялся Коля. – Я к тебе на новоселье принесу гармошку, и мы на всю деревню вдарим:
– Броня крепка и танки наши быстры…
И потекли, полетели дачные денёчки! Вернувшись из рейса, я садился в машину и мчался с очередными покупками в Добролёт. Во время очередного приезда в Добролёт я привез щенка северной лаечки. Её мне подарил знакомый охотник в Ербогочёне, которую я хотел отдать Ощепкову. Щенка увидел Речкин, и по его загоревшимся глазам я понял лаечка ему понравилась. Он взял её к себе на руки, раскрыл щенку рот, глянул нёбо, помял бока, заглянул в уши, ощупал ноги и опустил на землю. Когда она отбежала в сторону, щелкнул пальцами. Лаечка мгновенно остановилась и посмотрела на Речкина.
– Слух хороший и реакция что надо. Нетруслива. Где взял? – спросил он.
– На Севере, в Катанге, у знакомого охотника.
– То, что надо! Я породу по голове вижу. Нюх хороший, будет ходить за соболем. И глазки у неё умные. А мои собаки постарели. Ленятся. А у этой есть родословная?
– Только на словах. Но хозяин один из лучших охотников в Катанге.
– Такой породы здесь уже днем с огнем не найдешь. Все порченные, полукровки.
Мысли мои пошли зигзагом, ещё не до конца решив, как же мне поступать дальше, я, кивнув в сторону лаечки, сказал:
– Если понравилась – бери! Мне пообещали ещё одного щенка, – тут же придумал я, чтобы случайно не обидеть Колю.
Видимо, почувствовал в моём голосе некоторую неуверенность, Коля всё же решил проверить, отдаю я лаечку по доброй воле или только после его невысказанной просьбы.
– Сколько?
– Что сколько? – не поняв, переспросил я.
– За неё? Коля кивнул на лаечку.
– Рупь, – подумав немного, сказал я.
– Чего так дорого? – растопырив глаза, хохотнул Речкин.
– Сколько положено, столько и прошу.
– Ну-у, коли так! – протянул он, и по его вспыхнувшим глазам я понял, что своим подарком я попал Коле прямо в сердце.
И мы ударили по рукам.
Но испытания лаечки не закончились. Вытаскивая из окон потрескавшиеся стекла, Коля то и дело поглядывал на неё, а когда она задремала, неожиданно топнул рядом ногой. Реакция лаечки была мгновенной, она вскочила на ноги и, ощетинившись, готовая к броску, пригнула к земле голову.
– Тунгусочка, а ну, иди ко мне, – ласковым голосом, точно выпрашивая прощение, попросил он.
Лаечка прислушалась к его голосу, но не пошла, чем вновь обрадовала Речкина
– К посторонним не идет. И правильно делает, – похвалил он. – Своего хозяина она должна знать, но я пока что ей не хозяин. Ну ничего – привыкнет!
Уходя от меня, он взял лаечку на руки и, поглаживая, как маленького, только что родившегося ребенка, и что-то нашептывая и чуть ли не целуя, счастливый и довольный, каким мне ещё не приходилось его видеть, унес её со двора.
Уехав в город, я выпросил у своего начальства отпуск и уже на законных основаниях обосновался в деревне. Перебравшись в Добролёт, приспосабливаясь и привыкая к деревенской жизни, я для себя отметил две вещи, которые могли не только помочь, но и навредить моей жизни на лесном кордоне. Первое: если не просят, то не лезь со своими советами, и второе, без надобности не суй руку в карман, чтобы решить проблему деньгами. Цену им они знали, но не любили, когда это делалось принародно, а ещё хуже, когда ими тыкали в лицо. Живи своим умом и давай жить другим.
Каждый вечер, когда темнело, я брал трёхлитровую банку и шел к Хоревым. Спустя пару минут Вера Егоровна выносила наполненную молоком банку и провожала меня до калитки. Там мы останавливались, она начинала рассказывать, о своём прошлом житье на Бадан-заводе, потом начинала ругать живущего в городе сына, но делала это без злости, как и любая мать, для которой он хоть и взрослый, но всё равно ребёнок. Слушая её рассказы о своём житье-бытье на этом лесном кордоне, я ловил себя на том, что, упав сюда с неба, уже и сам помаленьку-потихоньку стараюсь избавиться от того, что считалось нормой в городской жизни, о которой так сложно писал Федор Тютчев:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изречённая – есть ложь.
Такое событие, как подведение оклада под школу, в которую ходили многие, по меркам деревни, конечно же, нельзя было оставить без внимания. Частенько наведывался сосед Хорев и, если во дворе не было Речкина, начинал подсказывать, куда и что подсунуть и что нужно убрать или поставить в первую очередь. Под его руководством Витёк разобрал старые сени, бензопилой распилил полусгнившие брёвна на чурки, поколол их и сложил в поленницу.
Пока рабочие остекляли окна, замазывали разведенной глиной трещины и белили печки, я сделал на машине несколько ходок в город, купил шифер на крышу, льняное масло, краску для пола. А ещё привёз из города бабу Клаву с её мужем Витьком, крепеньким, невысокого роста мужиком. Витёк, как и многие, любил выпить, и баба Клава привезла его на свежий воздух для профилактики, помощи мне и для работы, авось на природе он забудет про свои вредные привычки. Бабой Клавой она стала в сорок лет и гордилась, что ещё такая молодая, а у неё уже есть внук, который, чуть что, кричит: «Баба Клава, пошли домой!»
– Что поделаешь, приходится идти, – смеялась она. – Без меня не уснёт.
Приехав в Добролёт, Витёк принялся наводить порядок, собрал старые, оставшиеся от прежних хозяев вещи и стал сжигать их на костре. Всем нашлось дело. Баба Клава, шустрая и расторопная, взяла на себя обязанности повара, растопила одиноко стоящую, заросшую крапивой заржавевшую печь, вскипятила воду, заваривала чай. Мы с Витьком собрали во дворе обеденный стол, он стал помогать бабе Клаве чистить картошку, резать лук и хлеб. Сама же баба Клава, заступив на привычный пост к плите, сварила борщ и принялась жарить на сковородке котлеты из сохатины, которую принес Коля Речкин.
– Бери, бери, у тебя здесь такая орава! – сказал он, когда я попытался отказаться. – Я вчера стрелил его на солонцах. Тебе я отрубил стегно, а остальное отдал Росомахе. Она уже отвезла в ресторан. Кто же от свежего мяса отказывается. Хорошее ружье Шугаев оставил. Бьет кучно. – Коля хищно прищурился: – Ну и глаз у меня – алмаз! Прицелом точным могу в упор. Одним патроном, я рогача-сохатого сниму на спор.
– Да кто бы спорил! – сказал я. Тебя здесь не только как стрелка знают. Некоторые даже побаиваются.
– Это ты про Хоря? – Коля с усмешкой скосил на меня свои цыгановатые глаза.
– И чего ты с ним не поладил? – спросил я.
– Не надо шастать по чужим капканам, – как о чём-то несущественном обронил Коля и, не желая продолжать разговор, прошелся по двору, посмотрел, что сделано, и сказал, что надо поскорее перекрыть шифером крышу.
– Погода балует, но, не дай бог, пойдут дожди. Тогда вся работа насмарку. – И глянув на убегающее за тёмный сосновый гребень тайги солнце, затем перевел на хлопочущую возле печки бабу Клаву и, сглотнув слюну, подытожил: – Ну что ж, солнце скрылося за ели, время спать, а мы не ели. Не пора ли нам пора, что делали вчера?
– Мужчины, пора к столу! – подхватывала баба Клава. – А то у меня всё уже перепрело.
Мы все, как по команде, закружили вокруг стола, подбирая себе место, к