то уселся на лавку, а кто и на табурет. Коле как почётному гостю, который показал всем, что трактор в его руках, как щипцы у зубного врача, могут за пару часов поправить здоровье деревенскому дому и вернуть ему бравый вид, вынесли кресло-трон и поставили во главу стола. Речкин, зная, что ко мне приехали родственники и что будет возможность показать товар лицом, пришел с гармошкой – хромкой, садиться на директорское кресло отказывался, желая быть в «обчестве» одним из многих, при этом подчеркнул, что во главе стола должен сидеть хозяин дома. И, показав пальцем на меня, уселся на ближайшую табуретку. Подгадав под ужин, пришли Хорев с Верой Егоровной, их начинали усаживать, они для приличия начали отказываться, тогда я с одной, а баба Клава с другой стороны усадили соседей за стол, я налил в стаканы водку и сказал, что надо обязательно выпить, чтобы бывшая школа стояла ещё много-много лет.
Выпив рюмку-другую, отведав бабин клавин борщ, все начали просить Колю сыграть или спеть что-нибудь для души. Он не стал ломаться и кочевряжиться, взял хромку, посмотрел куда-то в небо, точно оно могло подсказать, с чего начать, и, склонив голову к мехам, хрипловатым голосом запел не знакомую мне песню:
Все движется к темному устью,
Когда я очнусь на краю,
Наверное, с резкою грустью
Я родину вспомню свою.
Что вспомню я? Чёрные бани
По склонам крутых берегов,
Как пели обозные сани
В безмолвии лунных снегов…
Позже я ещё долго буду вспоминать эти летние деньки артельной работы, которые возвращали меня в детство, когда вот так же, чуть ли не всей улицей, в нашем дворе собирались соседи, помогавшие отцу возводить дом, подкатывали и поднимали брёвна, закрепляли гвоздями стропила, подколачивали изнутри потолок, а мы, тогда ещё совсем маленькие, катались по свежеструганному, пахнущему свежестью и новизной полу, потом, усталые и довольные, смотрели, как мужики рассаживались во дворе за столом, где уже дымились тарелки и посреди стола поблескивала четверть со специально заготовленной для такого случая самогонкой. Мы же довольствовались сорванной с грядок морковкой, репой и турнепсом. Мама с соседкой Надей Мутиной подливали мужикам самогон, подавали хлеб, а после, когда все, кто с песнями, а кто и едва волоча ноги, начинали расходиться, прибирали со стола и мыли посуду. Здесь же тыкались и ждали своего часа собаки, поскольку знали, что-то перепадет и им.
Наступил вечер, тихий, тёплый, деревенский. Напевшись и наигравшись, Коля встал и, откашлявшись произнес: «Всё, шабаш! Мне пора, лошади заждались». – И, склонив свою лохматую голову к хромке, расслабленной походкой покидая двор, громким голосом как бы подвел итог своей непутёвой жизни:
Любил я женщин и вино,
Играл на деньги в домино
Был весел, пьян, почти всегда,
Таким запомнюсь навсегда!
Соскочив со скамейки, Витёк пошел провожать Колю, и по его нетвёрдому шагу стало ясно, свежий воздух и борщ с водочкой «пошёл» ему на пользу. Размахивая руками и подлаживаясь под Колин шаг, он, приплясывая, пытался подпевать Речкину. Хорев косил глазами вслед, хмурил брови, всем своим видом показывая, мол, чего с них, дураков, возьмешь?
Вскоре, вслед за Речкиным, ушла и Вера Егоровна, чтобы подоить пришедших коров. Оставив нам закуску, баба Клава начинали убирать со стола и мыть посуду. Хорев поправлял под собой табурет, начинал откашливаться, красное, как начищенный кирпич, лицо становилось годным для сурьёзного разговора, и мы с ним начинали обсуждать последние мировые новости, от них переходили к новостям городским, а потом, как это и положено, приступали к самым главным – деревенским. Сосед был в курсе всех событий, и у него на всё была своя, как он утверждал, проверенная жизнью, критическая оценка всего происходящего, которую, как я заметил, должно быть, чтобы не нарваться на скандал, при Речкине он не высказывал. По моим наблюдениям, для деревенских бывшая школьная поляна оставалась как бы нейтральной территорией, на которую боевые действия не распространились.
Свой разговор Федорович начинал о видах на лесной урожай. Здесь, как говорил ещё Шугаев, его прогнозам можно было доверять больше, чем метеорологам, чутью и наблюдательности бывшего лесника можно было только позавидовать. Казалось, Хорев помнит всё: тропинки в лесу, лучшие охотничьи и ягодные угодья, где и что нынче уродилось, а в каком месте при цветении ягоду прихватило утренними заморозками. Для большей убедительности сосед поднимал щепку и начинал рисовать, по какой дороге или тропе идти, после какой развилки надо повернуть в ту или иную сторону. В такую минуту мне казалось, что Хорев знает всё, что находится в тайге, за сотни километров от Добролёта.
– Богдан Федорович, а сколько километров будет до Чёрной речки? – спрашивал я. – Там, говорят, самые ягодные места.
– Сколько? Да кто её знает! – покачивая ногой и свесив свой крупный горбатый нос, отвечал Хорев. – Намедни приезжал ко мне кум, попросил туда на черничник сводить. Ну, мы с ним выпили румку, другую и пошли. Идём, идём, он, видимо, притомился и спрашивает: сколько ишо идти? А я откуда знаю? Говорю: расстояние здесь меряли два брата. Верёвкой. Вскоре она порвалась. Старший говорит: давай свяжем, а младший махнул рукой: давай так скажем – кто проверять будет? Набрали мы по три ведра черники и вечером были дома. Вареники с черникой – одно объеденье. И для зрения она полезная. Раньше мы её для аптек заготавливали, сушили и в мешках в город отправляли. Да мало ли чего приходилось нам заготавливать?
Я поглядывал на него и думал: действительно, прав был Шугаев, называя его тургеневским Хорем; в нём природная рассудительность уживалась с осторожностью лесного зверька, с его умением выживать в любых, самых неблагоприятных, условиях. Он, как и Речкин, знал многое: как гнать дёготь, приготавливать сироп из берёзового сока, делать из ягод вино, как сложить русскую печь, как переночевать без палатки в тайге. И ещё многое-многое другое. Как и все деревенские, при случае любил прихвастнуть и показать, что городские для него вроде недоношенных детей. За что ни возьмутся, всё, по его мнению, плохо. За примерами далеко ходить не надо. Как-то, по его словам, два дачника-неудачника решили вспахать огород на горке. Взяли лошадь, им запрягли её, приладили плуг. Начали пахать, а плуг по одному и тому же месту ходит. Аж до коренных пород распластали землю. Вся деревня собралась внизу около дороги, смотрят, чем же дело кончится?
– Я поднялся на горку, отрегулировал плуг и вспахал.
«Это, – сказал я им, – вам не на машине ездить! Плуг – хоть с виду приспособление простое, но требует умелого обращения».
Хорев говорил, что летом для местных главная забота – это покос. Если не заготовишь сена на зиму, то продавай или режь скотину.
– Это Речкину всё нипочем. Кроме собак, ничего не держит. Живет от случая к случаю, где густо, а где и пусто. Одной тайгой не проживешь. Чего с него возьмешь? Детдомовец, пролетарий!
– Так он тракторист отменный, – пытался возразить я.
– Вот чё я тебе скажу! Горло у него дырявое, – обречённо махнул рукой Хорев. – И не таких молодцов-удальцов румка ломала.
Уже по темноте, подсвечивая себе фонариком, я провожал подвыпившего соседа до его калитки и возвращался к себе домой. Было ещё тепло, движение воздуха останавливалось и меня со всех сторон обступала вселенская тишина. Но не надолго. Где-то недалеко, на горе, пробуя голос, обречённо начинала куковать кукушка, и многие, в том числе и я, начинали загадывать, сколько же мы ещё проживем на белом свете? Снизу, от реки, наползала лёгкая дымка, очищаясь от всех деревенских запахов, воздух свежел, становился легким и невесомым, совсем рядом обсуждая дневные новости, время от времени начинали переговариваться люди, мычать недоеная скотина, и глухо, точно для контроля и проверки слуха, перелаивались собаки. Свои года они не считали, доверяя делать это людям.
Перед тем как зайти в дом, я останавливался на крыльце, смотрел на звездное небо, на крыши домов, мне казалось, что над всем этим таёжным миром раскинулось огромное ромашковое поле, через которое время от времени чертили свои высокие крутые тропинки, похожие на светлячки, крохотные блескучие спутники. Я тут же вспоминал: бывало, ночью подлетаешь к городу, то лежащая внизу земля с крохотными огоньками маленьких поселений очень напоминала звёздное небо с его Большой и Малой Медведицами, Козерогом, Стрельцами, Рыбами, Гончими Псами и одним большим и длинным, как жизнь, Млечным Путём. Глянув через кабинное стекло вниз, я видел под собой такое же небо, которое отражалось одинокими огоньками посёлков и деревень, и, пытаясь соединить воедино небесное с земным, отыскивал ставшую мне родной Раскулачиху. В той стороне сквозь тьму пробивались всего-то несколько огоньков, которые я знал наперечёт: вон лампочка на столбе у конторы, ещё несколько фонарей вокруг особняка Росомахи, а вокруг всё та же межзвёздная пустота сибирской тайги.
Умка
Через несколько дней я неожиданно для себя увидел во дворе Аглаю. Она приехала верхом на лошади, спрыгнула, подошла, даже не подошла, а подбежала ко мне:
– Я ехала мимо и решила проведать. А ещё вареники привезла, – радостно сообщила она, подавая мне завёрнутую полотенцем кастрюльку. – Они ещё горячие, с черникой. И не вздумайте отказываться. Мы вам от души. А когда от души, если не отказываются. Я ещё и Коле прихватила. Давайте отвезём ему, – предложила она, – он сегодня должен вернуться с Бадана.
– Ну, если от души, – улыбнулся я. – У меня тоже есть тебе подарок.
– Не надо, вы уже сделали мне подарок. Я в городе закажу паспарту, повешу с вашей картиной к себе в комнату и, перед тем как ложиться спать, буду вспоминать вас.
Неожиданно я понял, что рад ей, поскольку за делами и заботами та вечерняя встреча ушла куда-то в сторону, но стоило мне увидеть Глашину улыбку, услышать её голос, как я вдруг понял, что ждал этой встречи, и, судя по всему, она тоже не забыла о нашем вечернем разговоре.