Жизнь приходила сюда, на это ромашковое поле, и уходила. И вот опять в новом обличье. Что я есть на этой земле? Всего лишь маленькая частица. Особенно остро ощущалось это в кабине самолёта. Земля в одну сторону, кабина – в противоположную. Я пытался внушить себе, что я не тварь безответная. И каждый раз, просыпаясь, я благодарил Господа нашего за то, что дал мне счастье встречать рассвет, видеть солнце, слушать, как рядом несёт свои воды река, как в августовскую воду тихо и неспешно слетает жёлтый лист, и течение уносит его, вместо плотов и брёвен, своего нежданно упавшего с небесной высоты попутчика, который, доверившись воде, маленьким желтым парусником поплыл к другим землям и морям, как это было и сто, и тысячу лет назад.
Бегущая вода приятно освежала, тёплое, ещё летнее солнышко, облокотившись на затылок, улеглось мне на спину. Время от времени я поглядывал в сторону бревенчатого забора, угол которого почему-то напоминал мне казацкий острог.
Вскоре появилась и натура. Но не оттуда, откуда я ждал. Из бревенчатой стены острога со стуком упало одно бревно, за ним другое. Из открывшегося проёма первым на гнедом жеребце выехал Коля. Глянув на него, я чуть не свалился с камня. Зная, что придётся позировать, Речкин надел на себя тёмно-зеленую, с мелким рисунком спецназовскую куртку, видимо, оставшуюся ещё со времён службы в армии, и напялил на голову форменную фуражку лесника. «Всё на месте, не хватает только бронежилета и ружья», – подумал я, пытаясь скрыть улыбку. А следом был парадный выезд маленького ковбоя. В белой блузке, поверх которой был синий фартучек на лямках, волосы заправлены под желтоватую, сделанную из бересты, огромную шляпу, которую, как я выяснил позже, выкроил и сшил длинными жгутами из корней тальника Речкин. Но это ещё не всё! На шее у Глаши был повязан красный, похожий на пионерский галстук, платок. Не теряя времени, я стал быстро набрасывать цветными мелками сидящую на лошади девушку. Несколько раз я просил её слезть и вновь сесть на лошадь, пару раз по моей команде она проскакала мимо меня. Я видел, что ей нравится вся эта канитель с рисованием, ведь всё это затеяно для неё одной. Разогнав лошадь, она неслась мимо, выставив вперёд плечо, из-под острого обреза шляпы строила мне глазки, затем вновь возвращалась и медленно наезжала на этюдник или, сорвав с головы шляпу и разбросав по плечам волосы, уносилась прочь. Наконец, видимо, устав, спрыгнула с лошади и, надув губки, присела на пенёк и с серьёзным, немного грустным выражением лица стала смотреть на тихое, почти неслышное течение реки.
– Всё, побаловалась, и хватит! Надо покупать Умку. – И начала доставать из сумки шампунь, щётку, скребок, прихватив стоящее на земле ведро.
Глаша завела лошадь в реку, помахала рукой Речкину, который чуть ниже по течению, за кустами, освободившись от камуфляжа, поливал водой лошадей и расчёсывал металлической щёткой их мокрые бока. Я продолжал раскрашивать и уточнять свои наброски и не видел, как сзади из-за кустов верхом на лошади появился лесник и, неожиданно хлестнув плёткой, погнал её в мою сторону. Заслышав топот, я оглянулся: прямо на меня, фыркая, выпучив огромные глаза, летело косматое чудовище, но в последний момент лошадь, точно испугавшись и едва не задев меня, вильнула в сторону, окатив вспененной копытами водой.
– Ты чего, сдурел?! – закричал я, стряхивая с холста брызги.
Пролетев мимо, Старухин оглянулся и, подняв коня на дыбы, развернул его и снова погнал в мою сторону.
«Да он пьян!» – мелькнуло у меня в голове, а пьяному, как известно, море по колено.
Поигрывая бичом, лесник подъехал ко мне: «Ты чё-то сказал? А ну, повтори!»
Я положил коробочку с красками на валун, прикрыл её тряпкой и направился к лошади.
– Стой! Стой, тебе говорю! – кривя лицом, взвизгнул лесник и ударил бичом по воде. Прижав уши, лошадь под губастым прянула в строну.
Краем глаза я увидел, что к нам прямо по воде, шлёпая резиновыми сапогами, ругаясь и матерясь, бросился Коля. И тут откуда-то из-за кустов на полном скаку вылетела Глаша. Вспенив и разбрызгивая воду, Умка влетела между нами, отделив меня от сидящего на коне лесника, и я увидел, как в замедленной съёмке, конь под ним резко присел на задние ноги и в воздух взлетели резиновые сапоги губастого. Перевернувшись через голову, лесник мешком шлёпнулся в воду, не понимая, что произошло, начал протирать глаза и шлепать по воде руками. Тут подбежал Речкин, схватил его за шиворот и несколько раз окунул головой в Ушаковку, но, услышав щенячий визг, отпустил занесённую для расправы руку.
– Пей, да знай меру! – стал наставлять Коля лесника. – Захотел получить медаль? Я тебе столько медалей наставлю, бодяги не хватит!
Росомаха
Собрав этюдник, я попрощался с Глашей и Колей и пошёл домой. Пьяная выходка лесника огорчила. «Дураки на свете не перевелись, и не переведутся», – думал я, шагая по теплой траве босыми ногами и вспомнив летящую на Умке Глашу, вдруг ощутил на лице не привычную для себя затаённую улыбку, такого со мной давно не случалось.
Подходя к деревне, увидел у высоких ворот, за которыми была усадьба Росомахи, как из подъехавшего чёрного блестящего «опеля» с разноцветными бумажными пакетами вышла по-городскому одетая молодая женщина, коленкой прикрыла дверцу и, как старому знакомому, улыбнулась мне.
– Как вам в наших краях? – поинтересовалась она, поглядывая на мои босые ноги. Поймав её взгляд, я вытащил из пакета резиновые калоши и сунул в них ноги, про себя отметив, слово «наших» не распространяется на меня, по всей видимости, я здесь стал одним из очередных приехавших из города дачников.
– Ничего, жить можно, – пожав плечами, ответил я.
– Конечно, здесь рядом нет Байкала, но дорогу скоро достроят, час езды – и ты в Голоустном, – и с неким оттенком артистизма вздохнула: – Люди здесь простые, грубоватые, каждый живёт сам по себе, за своими стенами и заборами.
– Что поделаешь, лесной кордон. А люди, они везде одинаковы.
Я догадался, что передо мной стоит та самая Росомаха, о которой так много говорили в деревне. Голос у неё был мягкий, приятный и, как иногда говорят, грудной. Была она из тех, про которых говорят, приятная во всех отношениях женщина.
– Ну не скажите! Когда я впервые приехала сюда, увидела ромашковое поле, послушала рассказы о прежнем житье-бытье, у меня возникла мысль построить здесь усадьбу, но не в деревенской черте, а чуть поодаль, места здесь много. У меня были планы – здесь, на берегу Ушаковки, поставить охотничий домик, эдакую маленькую гостиницу, где можно было бы переночевать, поесть, развлечься и отдохнуть от городской суеты. Ехать туда, где ногу поставить негде, где всё затоптано и забросано пивными банками, окурками, пластиковыми пакетами, нет, это не по мне! О вас я уже наслышана, вы живёте на бывшей даче Шугаева. – Помолчав немного, продолжила: – Я его знала. Он наш, мензелинский, из Татарстана. Одно время Вячеслав вёл телевизионную передачу «Книжная лавка». Особенно запомнился мне его рассказ, как они с Александром Вампиловым на подмосковной даче встречались с Твардовским. Шугаев прочитал тогда стихи Твардовского про его маму и как её хоронили. Меня даже слеза прошибла. – И, видимо, желая сделать мне приятное, добавила: – Мне Глаша про вас все уши прожужжала! Да что мы здесь стоим? Давайте зайдём ко мне, выпьем кофе, поговорим. Как-никак мы теперь соседи. Глаша показывала ваш рисунок. Вы где учились?
– В лётном училище.
– Там что, учат рисованию?
– Там учат летанию. А это у меня хобби. С детства. Когда заходил в магазины, смотрел кисти, краски и почти всегда покупал. А вот писать не было времени. Теперь решил наверстать упущенное.
– Неплохо для начинающего. Можно, я сделаю вам предложение. Ко мне сюда приезжают гости, отдохнуть, поохотиться, посмотреть на деревню. Они бы с удовольствием купили свои портреты.
– Спасибо. Но я не фотограф.
– А я этого и не говорила! – сказала Аделина и нажала кнопку на воротах. – Свои, свои, открывайте! – проговорила она в домофон.
Сверху на столбе я заметил глазок видеокамеры.
Хозяйский дом был двухэтажным, неподалёку от входа – полукруглая стеклянная теплица, за нею гараж, баня, ещё какие-то хозяйственные постройки. Длинная, сложенная из пилёного бруса конюшня стояла чуть в стороне. Я знал, что Коля почти каждый день вычищал из неё навоз, который с удовольствием покупали приезжающие из города дачники. Я уже знал, что для лошадей были отдельные ворота, из которых можно было попасть прямо на берег Ушаковки. Я вспомнил, что на этом месте здесь когда-то было поле, ставились копны и паслись лошади, а у дороги, под огромной крышей, была пилорама, она стояла и сейчас, отгороженная от усадьбы высокими бетонными плитами. Глянув на высокие бревенчатые стены, возведённые вокруг усадьбы, я почему-то подумал, что полевому или таёжному ветру нелегко с ходу взять это препятствие, за которым всё было другим и нездешним: стриженная под бобрик газонокосилкой лужайка, которая поливалась механическими разбрызгивателями (подобную мне впервые довелось видеть на Аляске), не привычные для деревни огромные розы и гладиолусы, и стриженая, завезённая сюда южная туя, живым забором отделяющая лужайку от выложенной цветной плиткой дорожки к крыльцу.
Когда мы шли в дом, автоматически начали зажигаться лампочки и после прохода гаснуть. У порога я снял свои калоши, Аделина Рафкатовна еле заметно улыбнулась.
– Да что вы? Можете не разуваться, – сказала она и, достав мягкие кожаные тапочки, предложила надеть их. Затем провела меня в просторный и не привычный моему глазу зал. На больших, по деревенским понятиям, окнах была падающая от самого потолка до пола снежная тюль, по краям которой были утянутые в талии, точно барышни на балу, зелёные шторы. В углу стоял большой плазменный телевизор. Пол был застелен паркетной доской, для деревни невиданное дело. Я почему-то вспомнил свой, собранный из толстых деревенских плах пол, подумал. «Что ж, за каждым забором в Добролёте существовало собственное представление о счастье и достатке».