А вокруг самолёта уже собралось полдеревни. Привезли мужчину с прободной язвой, молодую роженицу с мамой, ещё какого-то парня с застаревшей раной. И, оглядев стоящих возле вынесенного на воздух столика людей, за которым, согревая дыханием пальцы, держащие карандаш, примостилась в белом халате прилетевшая с нами пожилая медсестра, возле кошары неожиданно образовался стихийный медпункт по приёму больных. Таких событий, как прилёт санитарного самолёта, для Байтога стало событием. Вот и пошли-поехали все, кто мог, к кошарам. Ребятишки да и взрослые подходили к самолёту, заглядывали в кабину, расспрашивали, как заводится мотор, тут же сравнивали с техникой, которую хорошо знали: тракторами, машинами, мотоциклами. Было заметно, что особым вниманием у местных пользуется Солбон, он рассказывал, как у него брали кровь, как он внезапно отключился и как ему врачи дали «весёлый» сладкий и крепкий чай.
«Теперь этих впечатлений ему хватит надолго», – подумал я, наблюдая за ним из кабины.
Выглянуло солнце, тихое, низкое, как бы напоминая, что всё в этом мире быстротечно, напоследок успело заглянуть в кабину, минуту-другую скользнув по приборным стёклам, осветило бегущую стрелку часов и затухло, как бы давая знать, что светлого времени у нас почти не осталось. Я ушёл в себя, сидел и вспоминал свой первый в жизни полёт в лётном училище. Тогда кабина самолёта не казалась такой маленькой, тесной и холодной. Здесь же зимой на холодных и безжизненных просторах, между небом и тем, что называлось землёй, то и дело приходилось передавать штурвал помощнику и совать руки в меховые унты, чтобы согреть пальцы. «Солнце на лето, зима – на мороз», – вздохнув, подумал я и, по давней привычке, вновь сунул руки в унты. Почему-то вспомнил, как мой первый командир любил говорить, что кабина самолёта – единственное место, где он себя чувствует в безопасности… Почему-то тогда мне это казалось странным. Мир не был опасным или страшным, окружающий мир любил порядок и аккуратность и не терпел разгильдяйства, особенно при выполнении вот таких непростых заданий.
Наконец-то в кошаре открылась дверь, первыми, как куры из курятника, все в белых халатах, высыпали врачи, затем показалось широкое, как у Будды, лицо главного донора Байтога Солбона. Они вместе с Колей несли носилки с больной, следом шли дети и вытирали рукавами слёзы. Больную уложили на пол в самолёте. Было тесновато, но все расселись, привязались ремнями и замерли в ожидании, когда мы запустим двигатель. Прогретый и готовый к своей привычной работе, он, кашлянув, крутанул винт, я в окошко показал, чтоб столпившиеся около самолёта отошли чуть в сторону и стронул самолет с места.
По просеке забираясь в гору, мы подрулили к тому месту, где нырнули с горы вниз и впритык к крутому склону, там, где остались глубокие следы самолётных лыж, я развернул самолёт, выпустил закрылки и, подпрыгивая на горочках и заснеженных ухабах, целясь капотом в просеку, начал взлёт. Не добежав до просеки, как от трамплина, оттолкнувшись от очередного сугроба, самолётные лыжи освободились от цепких снежных лап, и сквозь строй елей и берёзок, как в щель, мы втиснулись в просеку. Под нами мелькнули кошары, махающий шапкой пастух Коля, другие провожающие и, развернувшись, взяли курс в сторону далёкого города. Через полчаса, ткнув пальцем в лобовое стекло, второй пилот произнёс:
– Вот и зажглась первая звезда! – И, кивнув в сторону грузовой кабины, предложил: – Может, позвать, пусть полюбуются?
– Зачем? Им сейчас не до этого. Они все свои силы оставили там, в Байтоге. – Я показал рукой за плечо и, улыбнувшись, добавил: – Можно сказать, нам сегодня повезло! Господь помог, да и мы все помогали друг другу. Иначе чуда бы не произошло. Она жива, а это самое главное.
– Бурят правильно сказал, сегодня большой праздник! Плохо, что в этой суматохе мы сами о нём почти не вспомнили.
В ночном аэропорту нас ждал почётный эскорт машин с включёнными фарами. Их установили вдоль укатанной снежной полосы и, увидев свет посадочных фар нашего Ан-2, они по команде включили свои фары. Среди них я заметил четыре белые машины «скорой помощи», которые прибыли по моей просьбе, чтобы забрать больных и отвезти их в областную больницу.
Ко мне подошла Клавдия Васильевна, тепло и, мне даже показалось, по-родственному улыбнувшись, сказала:
– С Рождеством Христовым вас! Честно говоря, я боялась, что вернемся с полдороги. А ещё хуже – опоздаем.
– Но не опоздали же! – сказал я. – Конечно, пришлось немного поработать у пастуха Коли лесорубом. Если бы вы попросили, то я бы с удовольствием пошёл в вашу бригаду санитаром.
– Да полно вам! – Клавдия Васильевна махнула рукой. – Каждый должен делать своё дело. Если понадобится, то звоните! Она протянула мне листочек, на котором стоял голубой больничный штамп хирурга высшей категории.
Снизу шариковой ручкой были написаны номер телефона и фамилия врача: Поротова Клавдия Васильевна. И, оглянувшись на поджидающую санитарную машину, предложила: – Уже поздно. Давайте мы вас подвезем.
– Нам ещё надо сдать самолет! А вы поезжайте. Вам тоже надо больных сдать. Спасибо за работу. А я вам позвоню…
С той поры прошло много лет. Вспоминая это санзадание, я всегда жалел, что позже так и не позвонил Клавдии Васильевне.
«Нервюра»
В моей жизни, в детстве, случились три события, которыми я очень гордился. Первое – когда научился ездить на велосипеде, да не на детском, как многие начинают ныне, а на взрослом, для этого приходилось выгибаться, как червяк, под рамой, чтобы достать ногами педали. Второй подвиг я совершил, когда научился плавать. Там главным было преодолеть чувство страха перед глубиной, поскольку мне не раз приходилось слышать, что на озере Курейка в воде обитает русалка, она может схватить за ногу и утащить в глубину. Моя завсегдашняя подружка и одноклассница Аня Пчёлкина потешалась над моими выпученными от страха глазами, когда я, держась берега, делал отчаянную попытку проплыть кружок, по-собачьи загребая под себя растопыренными пальцами холодную воду. Она же, стройненькая и прямая, подходила к берегу и, вытянув вперед ладошки, прямо надо мною прыгала в воду, показывая, что нырять и плавать можно легко, свободно и что она чуть ли не та самая русалка, которой глубина в радость.
И, наконец, коньки! У Ани были хоть и девчачьи, но настоящие, на них она даже не каталась, а летала по льду в белых ботинках! Швыркая носом, я в очередной раз приматывал отрезками от бельевой веревки заржавевшие снегурки к подшитым валенкам и на дрожащих, непослушных ногах даже не скатывался, а выползал на лед.
– Юрка, да это совсем просто! – смеялась она. – Главное здесь – научиться держать равновесие.
Легко сказать «научись», когда затянутые в закругленную сталь ноги не катили, а то и дело взлетали вверх, хлопнувшись на спину каждый раз приходилось на себе ощущать, что сила трения не зависит от площади соприкосновения. Надо отдать должное моей подруге, когда я падал, она тут же подлетала ко мне и помогала встать, не забывая спросить: «Юр, тебе не больно? Ты держи ноги твердо – и все получится», и, придерживая меня, как ребенка, катила по льду. Но постепенно ее усилия начали давать свои плоды, я самостоятельно, уже без ее подмоги, начал перемещаться по льду.
И все же однажды я сумел не только удивить Аню, но и забыть все свои промахи и падения. В одной детской книге я прочитал, что китайцы давным-давно придумали запускать в воздух бумажных змеев. По картинкам я попытался собрать змея, но у меня не получалось. На помощь пришел отец. Он настругал тонких фанерных палочек, скрепил из них по уголкам ниткой четырехугольный каркас. Затем крест-накрест соединил углы, обклеил продолговатый квадрат газетным листом, концы трех ниток собрал как бы шалашиком посреди квадрата и привязал к вершине катушку с нитками, а к нижней реечке для устойчивости и равновесия – тонкий тряпичный хвостик. Мы вышли в огород, и о, чудо! Склеенный и собранный из тонких реек змей, поймав плотный ветерок, выпорхнул из отцовских рук и, виляя хвостиком, потянул бумажную рамку вверх. Разматывая с катушки нитку, отец потихоньку отпускал змея, и он по большой дуге, подставив свою бумажную грудь невидимому потоку, послушно стал подниматься над крышами домов в бездонную глубину неба. Передав мне катушку с нитками, отец ушел по своим делам. И тут к нам прибежала Аня. Подставив ладонь ко лбу, она стала следить, как я, разматывая катушку, отпускал змея на большую высоту.
– Ты че, сам сделал? – каким-то незнакомым, удивленным голосом спросила она.
– Не-е-е, отец помог, – признался я.
– Юр, а можно мне подержать твоего змея? – неожиданно попросила она.
В голосе Ани я уловил незнакомые нотки.
– Конечно, – быстро согласился я, – только крепче держи катушку.
– А он не упадет?
– Не, не упадет, а ты смотри под ноги, еще, чего доброго, споткнешься.
– Как бы мне хотелось быть на месте этого бумажного змея! – призналась она, возвращая катушку. – Весь мир под тобой: дома, улицы, крыши… А ты одна рядом с ним в небе, и можно даже потрогать солнышко.
– Ты чего, сдурела? – прервал я. – От солнца можно сгореть, как Икар.
– А кто такой Икар?..
– Икар – сын Дедала. Они жили в Древней Греции на острове Крит. – И неожиданно для себя я рассказал Ане, что записался в авиамодельный кружок и что там мы будем делать настоящие самолеты и планера.
– А я хожу на курсы кройки и шитья, – призналась она и, почувствовав, что меня это не впечатлило, добавила, что ее родители наняли для нее репетитора для занятий по английскому языку. – Кстати, ее муж, Яков Иванович, руководит тем самым кружком, в который записался ты.
В нашем предместье Яков Иванович был известным человеком, говорили, что он участвовал в войне с фашистами, сбил несколько немецких самолетов и был списан по здоровью. Для меня же главным было то, что он лучше всех знал дорогу в небо и совсем не был похож на наших школьных учителей. На занятия он приходил в старой, видавшей виды кожаной куртке, разворачивал чертежи моделей и развешивал их на стене. Впервые от него я услышал незнакомые прежде слова: шпангоут, лонжерон, перкаль, стрингер, киль, нервюра. Казалось, названия и слова падали из другого, досель неведомого мне, мира. Однако больше всего мне нравилась поношенная летная куртка, от нее пахло кожей и махоркой, но мне тогда казалось, что она пахнет небом.