рубашку, на подбородке ямочка, взгляд из-под бровей быстрый, оценивающий. Внешне всегда отличался спокойствием, неторопливостью, не навязывал себя другим, заходил в аудиторию, как к себе домой, и было видно, что парень знает себе цену.
Во время сдачи экзаменов приехавший поступать в университет фотокорреспондент из Норильска (по фамилии Карасёв), не стесняясь, пытался сдавать экзамены с помощью фотовспышки. К сожалению, на сочинении этот приём дал сбой. Узнав, что ему поставили неуд, Карасёв с досады покряхтел, почесал «репу» и, забрав документы, поехал в иркутский аэропорт, чтобы улететь обратно в Норильск. Но судьба была благосклонна к абитуриенту. К нам, поблескивая очками, подошёл преподаватель Виталий Зоркин и спросил, где тот парень с фотоаппаратом, у потерпевшего есть возможность подать апелляцию и пересдать экзамен.
– Ребята, надо как-то сообщить ему, – сказал Пащенко.
– Да он уже, наверное, улетел, – предположил кто-то из девчонок.
У меня был телефон информационной службы иркутского аэропорта. Я тут же позвонил из автомата и, узнав, что рейс задерживается, попросил дикторшу, чтобы она пригласила Валерия Карасёва к справочной, и выскочив на улицу, поймал такси и помчался в аэропорт.
Через полчаса мы с беглецом уже ехали обратно в университет. Экзамен Карасёв сдал и стал нашим другом и сокурсником. Многими фотоснимками того времени мы обязаны ему.
А с Пащенко наши отношения не заладились. Мы встречались в аудитории, даже иногда кивали друг другу и рассаживались по своим местам, и после, даже не разговаривая, расходились, каждый по своим делам. У меня, тогда уже привыкшего к авиационному товариществу, такая подчёркнутая отстранённость вызывала некоторую оторопь: чего на пустом месте огород городить? Немного позже я понял, что здесь каждый как бы сам по себе и ждать, что тебе во время экзамена или при подготовке к нему бросятся на помощь, не приходилось. Что ж, все, должно быть, привыкли, что под статьёй или очерком стоит его фамилия, значит, и отвечать за всё написанное придётся самому.
Первым моим товарищем на курсе стал Сергей Кузнецов, невысокий, белобрысый авиатехник из Абакана. Он решил попробовать себя в журналистике, но, получив через шесть лет диплом, пошёл по проторённой дорожке, стал бортмехаником на вертолёте и большую часть жизни провёл в полярной авиации, так и не написав ни строчки.
Приезжая на сессию, Кузнецов останавливался в одном номере с Анатолием Статейновым. Если с Кузнецовым нас связывало небо, самолёты и вертолёты, то Статейнов, закончив ветеринарный техникум, должно быть, про себя решил, что с коровами он ещё разберётся, а как разобраться и понять тех, кто делает жизнь, и потом рассказать о них, – вот для этого он и приехал учиться на журналиста. Первое, что бросилось в глаза, – усы Анатолия и большой нос, да, пожалуй, ещё глаза, казалось, они сторожат не только тебя, но и окружающее пространство. В них время от времени мелькал хитроватый огонёк, мол, вы здесь все городские, считаете себя умными, но и мы, деревенские, не лыком шиты. И позже, слушая его деревенские байки, я думал, что такой не поморщится и всадит шприц не только корове или бычку. Сидит слушает нас, ёрзает на месте, как на сковородке, затем не вытерпит, вскочит: «А вот у нас был такой случай!..» Ещё я подметил, чем Толя подкупал слушателей: рассказывая ярко, образно, он не жалел ни себя, ни отца родного. Особенно забавляли его байки о своём родном селе Татьяновка, что находилось в Красноярском крае.
– У нас все, кто имеет такой же, как у меня, нос, обязаны моему папе, – поблёскивая глазами, с редким простодушием, но не без умысла признавался он. – После войны мужиков в нашей Татьяновке – раз-два и обчёлся. Вот и пришлось ему исправлять демографическую ситуацию. И даже, говорят, перевыполнял план! За что не раз был нещадно бит, но татьяновские бабы всё равно питали к нему какую-то непонятную приязнь. Росту отец был невысокого, но как начнёт говорить – заслушаешься! Умел себя преподнести. В деревне прозвище у него было Чурка. Думаю, шло это от конкурентов. Ну, естественно, часто пил горькую, ею гасил вину за своё непотребство, а напившись, чуть ли не на коленях просил прощения у тех, перед кем считал себя виноватым. А вот к старости что-то стукнуло ему в голову – занялся мой папаня философией. Завёл книжную полочку, на которой у него стояли Гегель, Фейхтвангер, Дидро, работы Карла Маркса. Но особенно он почитал русского мыслителя Николая Фёдорова, которого нередко называли московским Сократом. Он даже над полкой вывесил его высказывание: «Сущность православия заключается в долге воскрешения!»
«Мы ещё вернёмся на грешную землю! – подняв палец, с серьёзным лицом говорил родитель. – Возможно, в наших детях». Хотел воскреснуть и посмотреть, что стало после него, – делал вывод Толя. – Деревенские, видимо, поняв, что мужик просто так не станет читать мудрёные книги и заводить разговоры о бытие и вечности, перестали обзывать его обидным прозвищем, оно само собой и отвалилось за ненадобностью. А местные бабёнки и вовсе махнули на него рукой – кому нужен философ, это всё равно что двигатель без коленвала.
Вскоре Толя показал рукопись своей повести. В ней он описывал, как по тайге из лагеря бегут заключённые, матёрые убийцы и грабители. Мне она понравилась колоритными диалогами героев и динамизмом происходящих событий. Много позже Статейнов откроет в Красноярске своё издательство и будет выпускать книги, которые разойдутся по всему миру. И сам напишет самобытные повести и рассказы и выпустит несколько своих книг. В центре повествования будет его родное село Татьяновка, где основными читателями станут его родные и близкие ему люди.
А вот первый раз по-дружески с Олегом Пащенко мы поговорили уже на втором курсе, когда нас пригласила к себе в гости наша методистка Лидия Владимировна Носанова. Она была немного старше нас, умна, по-девичьи стройна, держалась с нами просто, но строго, и мы её обожали. Именно она сделала многое, чтобы мы стали на курсе одной командой. За столом мы оказались рядом с Пащенко, разговорились и быстро выяснили, что в футболе болеем за одну и ту же команду, любим прозу Василия Шукшина, его деревенских чудиков, и у нас много общего: почти один возраст и схожие оценки того, что происходит в стране и мире. И дальше мы уже сошлись настолько, что, прилетая в Красноярск, я звонил Олегу, он приезжал в аэропорт, передавал Лидии Владимировне контрольные работы, и мы, всё так же на ходу переговорив, прощались до очередной сессии.
Олег приезжал в Иркутск, останавливался в гостинице «Сибирь», я заходил к нему в номер, он доставал кипятильник и заваривал чай – с улицы, с холода и для разговора самое то. Засиживались у него подолгу, он рассказывал о себе, о своей большой семье, о родителях.
– Моя мама, Александра Фроловна (девичья фамилия – Богатина) была сержантом-радисткой, участницей Сталинградской битвы, – торопливо, как бы боясь что-то пропустить, рассказывал Олег. – А батя, Анатолий Иванович Пащенко, был выпускником Черкасского педагогического техникума, затем, после начала войны, окончил ускоренные офицерские курсы и стал зенитчиком. С моей мамой они познакомились в Кёнигсберге, там у них закрутилась любовь. После войны отец каким-то чудом разыскал свою фронтовую подругу и уже вместе с ней начал колесить по всей стране. Олегу запомнились хмельные выходки отца, ссоры и театральные примирения. И постоянные нехватки в семье, где бы они ни находились – в Краснодарском крае, на Украине, в Татарстане или в Сибири. Особый случай произошёл где-то в Новой Письмянке, отца будто бы проиграли в карты, и среди ночи к ним в комнату начали ломиться (как бы сейчас сказали «коллекторы»), пытаясь выбить дверь топором. Соседи, услышав крики малышей, вызвали милицию. Вскоре отец завербовался, и они уехали в Красноярский край. В чём-то рассказ Олега напоминал мне рассказы Толи Статейнова, который живописал деревенскую жизнь крупными мазками, всё как есть. Отсюда, из иркутской гостиницы, Олег оглядывал своих близких, себя – с понятной и снисходительной иронией и любовью, то даже его детские слабости напоминали мои собственные.
Помнится, как после очередных наших воспоминаний, я прочитал Олегу стихи Анны Ахматовой:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда.
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
От журналистики до писательства шаг непростой, а на деле – огромный. Во-первых, на это надо решиться. Во-вторых, чувствовать в себе силы, и я бы сказал, наглость заявить о себе своим видением мира и прийти к читателю со своим словом. К тому времени упавший с небес в журналистику, я мог похвастаться знакомством и даже общением с Распутиным, Шугаевым и Машкиным, которые на конференции «Молодость. Творчество. Современность» с серьёзными лицами, споря друг с другом, долбали мой опус, который я самонадеянно назвал повестью и которую впоследствии переделывал и переписывал одиннадцать раз. Это был хороший урок и учёба. Сжав зубы, я переделывал её раз за разом, попутно писал зарисовки и очерки о своих лётных встречах и впечатлениях, приносил их в «Восточку», которые заведующий отделом спорта и информации Володя Ивашковский тут же ставил в номер. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Спасибо Володе! Кроме того, в «Уральском следопыте» и «Полярной звезде» уже были опубликованы мои первые рассказы. Но и шишек иркутские писатели уже набили мне предостаточно.
Однажды прихожу в номер к Статейнову, смотрю – на кровати лежит свежий номер журнала «Литературная учёба», в котором псковский критик Валентин Курбатов разбирает мою повесть, отмечает промахи и недостатки. Не скажу, что прочитанное меня порадовало, но я понял главное: учился не только я, но на этих промахах учились и мои сокурсники. Тогда, во времена учёбы в Иркутском университете, мы ещё не знали, что будет с каждым из нас, но в общении много говорили о тех, кто был на слуху, кого знала вся читающая Россия: Николай Рубцов, Василий Белов, Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Евгений Носов. Почти на бегу, чаще всего чтобы сдать экзамены, читали и зарубежную литературу: Фолкнера, Кафку, Пруста, Ремарка, Томаса Манна, «Золотого осла» Апулея. Старались не пропускать лекции наших преподавателей: Леонида Степановича Любимова, Леонида Леонтьевича Ермолинского, Павла Викторовича Забелина…