но выступила против. По воспоминаниям Чернышевского, супруга сказала ему: «Держи его (Добролюбова. — А. В.), а я пойду бранить Анюту. Они явились ко мне объявить, чтобы я повенчала их… пусть он сидит у нас. Но какая же жена ему Анюта? Она — милая, добрая девушка; но она — пустенькая девушка. Соглашусь я испортить жизнь Николая Александровича для счастья моей сестры! Он и мне дороже сестры, хотя я — дура необразованная. <…> Но всё-таки я понимаю, моя сестра — не пара Николаю Александровичу»{367}.
Н. М. Чернышевская настаивала на той же причине разрыва: якобы все участники этой истории поняли, что брак невозможен, поскольку Анна и Добролюбов были людьми совершенно разных убеждений и устремлений{368}.
В письмах самого Добролюбова Бордюгову названа иная причина расставания: он продолжал еще получать от Анны Сократовны «прогрессивно нежные» записки, как вдруг, «к счастью, сплетни спасли». До Добролюбова якобы дошел слух, будто он решил жениться на Анне, чтобы прикрыть интрижку с ее сестрой{369}. После этого он объяснился с семьей Чернышевских и на какое-то время перестал у них бывать, что подтверждается следующим письмом Бордюгову. С самым близким другом Добролюбов всегда был откровенен, и трудно представить, чтобы он скрывал от него истинные обстоятельства его разрыва с Анной Сократовной. А воспоминания Чернышевского, как мы уже убедились, часто пристрастны и искажают ход событий. Правда, думается, посередине: как и в случае с Грюнвальд, Добролюбов советовался с Чернышевскими, но решение принял, скорее всего, самостоятельно.
В сентябре 1859 года Анна Сократовна вернулась в Саратов и через год вышла замуж за офицера Каспара Малиновского{370}. А Добролюбов сокрушенно писал Бордюгову: «У меня остался ее портрет, который стоит того, чтобы ты из Москвы приехал посмотреть на него… Я часто по нескольку минут не могу от него оторваться и чувствую, что влюбляюсь наконец в А. С.». Добролюбов сильно тосковал. «Любви безумно сердце просит», — повторял он как заговоренный строчку из стихотворения Николая Огарева, сокрушался, что «совершенно один, не доволен ничем и никому не могу сказать задушевного слова». Он сожалел, что не женился на Анне Сократовне, с которой «мог говорить всё, что приходило в голову и в сердце»{371}.
Таким образом, и вторая попытка женитьбы Добролюбова не состоялась. Сожаления об этом были недолгими — уже в феврале 1860 года началось его увлечение дочерью какого-то генерала, по сюжету напоминающее пародию Петра Вейнберга:
Он был титулярный советник,
Она — генеральская дочь;
Он робко в любви объяснился,
Она прогнала его прочь.
Пошел титулярный советник
И пьянствовал с горя всю ночь,
И в винном тумане носилась
Пред ним генеральская дочь.
Пародия была опубликована в 1859 году в «Искре», которую Добролюбов читал, так что, весьма вероятно, он держал этот яркий текст в памяти, когда иронически описывал свою историю в письме Бордюгову.
Затащенный после оперы к знакомым, Добролюбов увидел там девушку, от которой не мог оторвать глаз, пораженный ее красотой. Проклиная свою неуклюжесть и неумение танцевать, он разузнал, кто она, и на следующий же день явился с визитом к ее отцу, оказавшемуся важным генералом, страдающим от недостатка карточных партнеров. Добролюбов стал ездить к ним в дом, дабы проигрывать хозяину «ералаш» в надежде созерцать предмет своего обожания. В конце концов в один из таких визитов гостям было объявлено о помолвке генеральской дочери и молодого офицера, с которым Добролюбов познакомился и даже нашел в нем «родственную душу». «А ведь и офицерик-то плюгавенький… Эхма!!!» — резюмировал Добролюбов всю эту историю, иронизируя и над счастливым соперником, и над собой{372}.
Только в Париже ему представится возможность вновь почувствовать себя влюбленным.
Глава пятаяПОСЛЕДНИЙ ГОД: ПОЛИТИКА И ЛЮБОВЬ
В жизни Добролюбова не было года без хвори. Он тяжело болел в октябре — ноябре 1857-го: простуда и золотуха. Потом, весной 1858-го — сыпь, недомогание; золотуха «бросалась» в разные места организма («болен уже несколько месяцев»). В мае «страдал грудью»: начинался туберкулез. Врачи советовали переменить климат, и Добролюбов съездил на лето в Старую Руссу, где его лечили от золотухи грязями и ваннами. Летом болели зубы, потом нога, происходили «приливы к голове» (сентябрь 1859){373}.
Чернышевский и Некрасов настаивали на лечении в Европе. В середине мая 1860 года Добролюбов впервые выехал из России в Берлин. Поставки статей в «Современник» и сатиры в «Свисток» при этом не прерывались.
Европейский маршрут Добролюбова был во многом предопределен состоянием его здоровья и рекомендациями врачей, советовавших «брать купания» в теплых морях и дышать просоленным воздухом. Однако, вместо того чтобы прямиком направляться на швейцарские озера и на французское морское побережье, Добролюбов по несколько дней жил в Берлине, Лейпциге, Дрездене и Франкфурте.
Письма Добролюбова из Европы поражают полным отсутствием упоминаний об осмотре достопримечательностей. В отличие от своих известных современников и соотечественников Карамзина, Жуковского, Достоевского, стремившихся посетить знаменитые средневековые города, соборы, монастыри, картинные галереи, критик интересовался не культурой, историей и искусством, а политикой и природой. Можно было бы подумать, что состояние его здоровья не позволяло совершать прогулки и экскурсии, но плохо чувствовал себя он лишь первый месяц, в Германии, что не мешало ему в Берлине, а потом в Париже заниматься организацией европейской подписки на «Современник»{374}.
Приехав в Саксонию, Добролюбов предпочел Дрездену с его знаменитой картинной галереей скалы и тропинки заповедного горного места недалеко от столицы королевства:
«В Саксонской Швейцарии виды, точно, превосходны; но в городе всё так узко, темно, грязно, что он годится гораздо более для панорамы, нежели для живого глаза. А в панораме он, точно, должен быть великолепен с своими узкими, закопченными зданиями, мутной и узенькой Эльбой, разрезывающей его, и свежей зеленью, которая его опоясывает, составляя контраст с копотью и грязью стен»{375}.
Симптоматично, что Добролюбов смотрит на город сверху; ему чужд взгляд пешехода, петляющего по узким улочкам. Живым организмом для него был вовсе не каменный город, а природа. Можно думать, что на таком восприятии сказались влияние Фейербаха, рационализм и утилитарное отношение Добролюбова к искусству. Разумеется, о галерее, архитектуре или соборах путешественник даже не упоминает. Единственное место, которое он посетил в Дрездене, — театр, где был поражен обилием и даже засильем соотечественников, «которые несли ужасающую дичь, воображая, что никто их не понимает»{376}.
Такой взгляд преобладал у Добролюбова и в следующих пунктах маршрута. Приехав из Дрездена в Прагу, он вместо достопримечательностей упоминает демонстрации студентов с пением чешских песен{377}.
Долгую остановку пришлось сделать в швейцарском курортном Интерлакене. Оттуда нужно было ехать в российское посольство в Берн — хлопотать о продлении заграничного паспорта. Швейцарские городки и ландшафты, в европейской культуре связанные с Руссо, Вольтером и Байроном, а в русской — с «Письмами русского путешественника» Н. М. Карамзина, у Добролюбова не вызвали никаких культурных ассоциаций. Он лишь методично фиксировал улучшение своего физического состояния, прогулки по горам с подъемом на вершины и ледники{378}.
После Швейцарии Добролюбов провел в нормандском Дьепе, на французском побережье Ла-Манша, три унылые недели: купания, писание статей в «Современник», разговоры с отдыхающими. В планах критика было вырваться в Париж, куда его еще в июне 1860 года позвал добрый знакомый Николай Николаевич Обручев, профессор Академии Генерального штаба. Между делом Обручев жаловался на «бонтонность» встреченного им писателя Ивана Гончарова, который оказался «не нашего поля ягодой»{379}.
Добравшись в начале сентября до Парижа, Добролюбов поселился у Обручева, квартировавшего в одном из семейных пансионов Латинского квартала, где прожил до конца ноября. Здесь его спартанская жизнь была освежена новым чувством. Откладывая рассказ об очередной любовной интриге Добролюбова, подчеркнем, что его парижские развлечения, очевидно, ограничивались прогулками по бульварам, паркам, беседами с Обручевым. К искусству путешественник оставался равнодушен. Всё, чего он жадно искал, — новая обстановка, в которую можно было бы сбежать от себя, от своего амплуа ядовитого публициста. Вот как он описывал это состояние в письме Антонине Кавелиной, жене известного историка:
«Здесь я начинаю приучаться смотреть и на себя самого как на человека, имеющего право жить и пользоваться жизнью, а не привязанного к тому только, чтобы упражнять свои таланты на пользу человечества. Здесь никто не видит во мне злобного критика, никто не ждет от меня ядовитостей… Когда я ухожу — говорят, что я «прогуливаюсь» или «бегаю по Парижу»… когда я пишу, мне замечают, что у меня, должно быть, большая корреспонденция. Затем в персоне моей видят молодого человека, заехавшего в чужой край, довольно плохо говорящего по-французски… Сегодня, например, я