Дункан водрузил на сиденье самого себя вместе с подносом, взял ложку, зачерпнул жидкую кашицу и поднес к моим губам.
– Что вы себе позволяете?!
– Кормлю заболевшую по моей вине.
– Оставьте это. Я сама. Рук вы мне, к счастью, не успели сломать. А куда вы дели Пелли? Может, тут сверху плавает жир ехидного мальчика, снятый с живого экземпляра?
Продолжая держать ложку у кончика моего носа, новоявленный кормилец терпеливо объяснил, что мальчик испугался услышать пророчество пусть даже не настоящей уже пифии и препоручил торжественное внесение подноса ему, Дункану, который случайно оказался рядом. А почему случился случай? Да потому, что мастер Альерг просил его, Дункана, никого не пускать к пострадавшей. Не имел ли в виду мастер в первую очередь не пускать самого магистра? О, разумеется, была такая договоренность, но безукоснительное ее соблюдение означало бы мучительную голодную смерть благородной девы, так как бесстрашный Пелли решительно и поспешно удалился, и ему, Дункану, пришлось ввиду обстоятельств брать на себя ответственность за сие незначительное нарушение слова, ибо он отступил от буквы, но не духа договора…
– Вы способны говорить правду, магистр? Что вам от меня угодно? Вас не смущает, что Альерг сейчас вспомнит о договоре?
– Мастер, конечно, вспомнит, но не сейчас. Он. м-м-м… неожиданно оказался очень-очень занят.
– Выгоняет из девичьих спален нескромного Лэппа?
– Не только. Но и это тоже. Значит, Лэпп опередил меня с визитом?
– Он приходил поужинать, – напомнила я, скосив глаз на манящие ароматами блюда.
– О да, – спохватился кормилец, – ешьте. Приятного аппетита.
Медлить долее было выше моих сил: кроме невзрачной кашицы, на подносе дымилось румяное ребрышко упитанного барашка, обрамленное печеными яблоками. Повар отвалил мне также огромную порцию взбитых сливок и кисть винограда. Забрав поднос у нахального благодетеля, я попросту забыла о последнем. Дункан деликатно погрузился в чтение «Свода аномалий».
– Нашли что-нибудь интересное? Как обезвредить пифию, например? – полюбопытствовала я, когда поднос первозданно опустел, а мне изрядно полегчало и приятно потяжелело одновременно. Виноградную кисть из-за малой вместимости девичьего желудка пришлось оставить на закуску к будущему чтению.
– Да, – сказал Дункан, поднимаясь. Он смотрел на меня почти сурово.
– Вернемся к другому вопросу, – миролюбиво предложила я, слегка оробев пол его пристальным волчьим взглядом. Мелькнула мысль, что откормленная жертва, наверное, волкам предпочтительней. – Что вам от меня нужно? Надеюсь, не пророчество?
– У вас находится моя вещь. Верните мне ее.
– У меня?! Это вы о чем?
– О книге, которую вам передал мастер Альерг.
– Но это не ваша вещь! Вы ее украли из кабинета…
– Могу доказать свои права. Еще ранее она была унесена из библиотеки нашего магистрата. Возможно, случайно. Дайте мне ее.
– Только в присутствии мастера!
Удивительно, откуда у меня столько решимости, когда и пошевелиться невозможно от боли? Он же раздавит букашку одним пальцем!
– Я возьму сам.
– Попробуйте!
– Радона, я не хочу, чтобы вы пострадали! Не препятствуйте мне! Я должен!
Он в очередной раз совершенно преобразился и был страшен. Нос хищно заострился, глаза опустели, зрачки почти исчезли, превратившись в невидимые точки, радужка поблекла и заледенела, замерцав стеклянным блеском. И в этих стеклах плясал белесый туман, прорываемый иссиня-черными сполохами. Меня затрясло. Но не от страха перед нападением. Не от дыхания смерти, ожегшего лицо. Я предчувствовала ужас надвигающегося видения и не хотела его, не хотела входить в белесую скользкую жуть, кула меня затягивало, засасывало, как в трясину. Я не хотела ему подчиниться. Не могла. Не должна была.
И я нашла исчезающую, поглощенную туманом игольчатую точку зрачка и отчаянно скользнула туда, в единородную для всех глубь. В свое я. И отразилась. И, скользнув сквозь, разбила отражение, поскольку это была не я. И следующее, и следущее, и еще, и еще, мощь несущего меня потока нарастала, пока не взорвалась солнечным шаром…
…и я нашла себя, оказалась собой под деревом на каменистой площадке, сидящей с ободранными коленками и грубыми мальчишескими руками, торопливо стирающими только что пролитые на новенький книжный переплет чернила.
Раздались мягкие шаги.
– Не старайся, Дук. Это уже не смоешь. И последнюю страницу испортил напрасно. Она была предназначена для записи новых рецептур, а не для твоего генеалогического древа, пусть даже столь знаменитого. Красивая была книга. Теперь некрасивая, но особенная.
– Простите, учитель, я сделаю ей новый переплет, если позволите, – обещала я охрипшим, дрожащим от стыда голоском, не поднимая глаз на собеседника.
Я шепнула голоску: «А что в этой книге особенного?» Голосок повторил:
– А что в этой книге особенного?
– Кроме банальных рецептов, здесь твоя человечность, Дук. Не вздумай менять переплет. Теперь книга будет носить напоминание о раскаянии. Чисто человеческое чувство. Когда-нибудь ты не сможешь исполнить долг из-за слишком сильного человеческого чувства, с которым не сумеешь справиться сам, и эта книга поможет тебе. Она напомнит о долге и раскаянии. И ты уничтожишь в себе последнее человеческое. Посмотри мне в глаза. Ты должен это сделать. Должен уничтожить.
Я шепнула голоску: «Я не должен это делать! Я ее спасу!», подумала: «Хорошо, учитель», и услышала:
– Хорошо, учитель.
– Дункан!!! И тот, кто в тебе! Смотри мне в глаза!
Но я еще ниже опустила голову, не успев удивиться тому, как быстро обнаружено мое присутствие, и крепкой загорелой рукой пятилетнего мальчишки вырвала из книги последний листок с тщательно нарисованным деревом. Вкусом оплеухи от наставника я не стала долго наслаждаться, и, потирая звенящее ухо, выскользнула к самой себе иной, иному…
…дрожащей, дрожащему от ярости совсем в другом месте, другом времени, где превращенный в стальную машину Дункан шипел мне что-то о великом долге.
– Ты не должен это делать, Дук, – спокойно объяснила я белым стекляшкам его глаз и обессиленно откинулась на подушку, жестом успокаивая бешено пульсирующее сердце кристалла. Золотой дракон в ожерелье проворчал: «Дожили, наконец! Пифия вылезла из яйца!» Я почесала ворчуна за ушком.
Дункан рухнул на скамью как подкошенный, оторопело взмахивая ресницами. Помолчал. Молвил с усталостью:
– Ладно. Дай книгу. Для вас ничего в ней особенного нет. Просто последнее мое воспоминание о детстве. Глупая сентиментальность.
– Я дам тебе ее почитать, если ты поклянешься вернуть по первому моему требованию.
– Твой учитель должен был сказать тебе, кто я. Пес. Мои клятвы ничего не стоят. Как и эта книга. Посмотри, там на тридцать шестой странице между второй и четвертой строками написана наша с Диком клятва о вечной преданности кровному братству. Написана кровью. И эта клятва ничего не стоила. Как и эта кровь.
Я посмотрела, отгораживаясь от него плечом. Действительно. Чуть виднелась основательно стертая надпись – чем-то рыжим, может быть, и кровью: «Дик… Дуку, и Дук… Дику… клятв… вечном братстве… предан…»
– Последнее слово звучит зловеще. Что ты с ним сделал?
– Разве ты не пифия?
– Была. И не по своей прихоти. Ничего личного.
– Последний раз я видел его… месяц назад. Он был жив и здоров.
– Был? А после того, как ты его повидал?
– Радона, я его не убивал.
– А кто?
Он замолчал, тоскливо глядя сквозь меня. Мне стало небывало пусто. Так пусто, что нечем было дышать. И не хотелось дышать. Совсем. Он видел его не месяц назад. Они встретились сегодня на заре. Вот в чем было дело. Вот что рвало и терзало мое тело в карцере храма Истины – эхо его смерти. Не стражники его окружили на заре. Убийцы.
Дункан глухо сказал:
– Может быть, Дик остался жив.
Он сам в это не верил. Он помнил, как с жадным всхрипом вошел меч в левое подреберье брата и с сытым чмоканьем вышел, потянув за собой стремительную ленту крови, как Дик осел, как медленно повалился навзничь, как удивленно распахнул небесные глаза. А Дук должен был идти, перешагнув через лужу крови, которой с лихвой хватило бы на тысячи и тысячи братских клятв. У него уже не было брата. Это хорошо. Еще меньше человеческого. Еще больше монстра.
– Уходи, Дункан. Как можно дальше от меня. Если я тебя еще увижу, то убью.
– Должен предостеречь, Радона. Меня нелегко убить. Я Пес, а не Агнец.
– Уверена, что в ближайшем к вашей школе селении матери девиц называли вас по-другому.
Он усмехнулся.
– Было такое.
– А девочек школы?
Он улыбнулся, вспомнив.
– Видишь, как ты легко управляем, Дункан. Твои воспоминания послушно потянулись за моими словами. Так же легко я тебя убью. Клянусь Волей и Верой, я убью тебя, Дункан!
Он вдруг натянулся струной, хищно подобрался, леденея и превращаясь в бескровную машину-убийцу. И не завершил метаморфозы. Только сверкнул обжигающим холодом глаз.
– Вряд ли ты знаешь, кем клянешься. Будь добра, не произноси более при мне таких бездумных клятв. Ибо я – лишь инструмент для убийства произносящих их. Поклянись кем-нибудь другим.
– Почему «кем», а не «чем»?
Он вздохнул, совсем утрачивая этот волчий или там собачий облик:
– Так я и знал. Не понимаешь – не говори. Прошу. К тому же ты забыла, что я имею право на одну твою жизнь. Не хотелось напоминать, но ваша девичья память весьма избирательна. Поэтому, на всякий случай, напоминаю. Я твою жизнь спас. И она в некоторой степени уже моя, а не твоя, ведь ты с ней уже простилась, а я ее, неприкаянную, подобрал. И я имею право запретить тебе так глупо распоряжаться нашей общей жизнью без моего на то согласия. Вот так, жизнь моя!
Не слишком ли много претендентов на мою жизнь? Сначала отец предъявил права, потом опекун, теперь вот еще один хозяин выискался. Так у меня никакой жизни не останется!