Приволжье клубится туманом осенним,
И солнце за линию фронта уходит.
Ладонь как приварена к сектору газа.
Задание срочное — жми до отказа.
Плотнеет туман, и сгущается сумрак.
И дождь бесконечный висит, как преграда.
Ну, где этот самый Гумра́к или Гу́мрак,
Окраинный аэродром Сталинграда?
И вдруг под машиною мокрые крыши.
Бензин на исходе. Потеряна скорость.
И ветер отчаянный сделался тише,
И стелется поле, травой хорохорясь.
Порядок! Рывком открывая кабину,
Кричит он бегущим под крылья солдатам:
«Скорее носилки, врача и машину!»
А ливень струится по крыльям покатым.
Носилки тяжелые с грузом нежданным
Солдаты в машину кладут осторожно…
Согласно прогнозу и метеоданным,
Сегодня обратно лететь невозможно.
Что делать с собою? Иль в город податься?
Как раз отправляется к центру автобус.
И едет майор по земле сталинградской,
Что осенью дышит, под ливнем коробясь.
Он вышел на площади. Все здесь уныло,
И мокрые зданья блестят, как в полуде.
«Герой — представитель глубокого тыла», —
Наверное, думают встречные люди!
Тоска! Не избыть этой вечной обузы.
Навстречу майору плывут из тумана
Вокзал и танцующие карапузы
Из гипса вокруг неживого фонтана.
На площади в сквере пустом постоял он
У братской могилы бойцов за Царицын.
И к Волге спустился, шагая устало, —
Напиться воды иль отваги напиться.
Подумалось летчику: «Где заночую?» —
И тут же в какую-то долю момента
Он запах земли и железа почуял
И тронутый сыростью запах цемента.
Пахнуло весной, Метростроем, Москвою,
И сделалось сладко, и сделалось больно.
И верно — под кручею береговою
Заметил он вход в невысокую штольню.
Тонюсенький луч выбивался оттуда.
Рывком распахнул он дощатую дверцу,
И взору открылось подземное чудо,
Знакомое с юности глазу и сердцу:
Чумазые лампочки вглубь уходили,
В край гномов, а может быть, в мир великанов.
Навстречу, как в нимбе из света и пыли,
Шел — кто бы вы думали? — Колька Кайтанов!
Глава тридцать перваяНОЧНОЙ РАЗГОВОР
Комната с железной койкою
Неуютна и тесна.
Ясно, что у Славы с Колькою
Эта ночь пройдет без сна.
«Ну, рассказывай, рассказывай,
Как Москва?» — «Москва цела».
«Что ты делаешь здесь?» — «Разные
Чрезвычайные дела
Мы должны укрытья выстроить
Хоть покуда не бомбят.
Темпы требуются быстрые,
Но не знает Сталинград,
Что на всякий случай загодя
Мы копаем у реки
И вывозят глину за город
По ночам грузовики».
«Но до фронта расстояние —
Километров восемьсот.
Не вмещается в сознание,
Что сюда война придет».
«Ты пойми, в какой опасности
Наш большой советский дом».
«Тяжело… Замнем для ясности…
Лучше с горя разопьем
Жидкость пятисотрублевую
Под названием „первач“.
Есть и колбаса пайковая,
Не угрызть ее, хоть плачь.
За пилотов! За строителей!
И за то, чтобы на фронт!»
Выпили и снова выпили,
С маху обжигая рот.
Начинает речь не пьяную
Слава, став еще мрачней:
«Должен выпить за Татьяну я,
Но не спрашивай о ней».
«Не желаешь — не рассказывай,
Скажешь — будет под замком.
Впрочем, если кареглазая,
Я с ней, кажется, знаком».
«Шутишь!»
«Не до шуток, где уж там.
Разве я не рассказал?
Вместе с Лелей эта девушка
Приходила на вокзал».
«Востроносенькая?»
«Правильно!»
«Это просто чудеса!
Со стыда, что в тыл отправили,
Я ей писем не писал».
«Ты, Уфимцев, после этого
Сукин сын. Но от души,
Как товарищу, советую —
Ты ей тотчас напиши».
…Волга. Ночь. Пора военная.
По стране бредет беда.
Разговоры откровенные
Утешали нас тогда.
Невеселые признания —
Память довоенных дней —
И совместное молчание,
Что порою слов сильней.
Где метро вагоны синие?
Увезли детей куда?
Недостроенные линии,
Может, залила вода?
И сирены звуком режущим
О тревоге говорят,
И зовут бомбоубежищем
Станцию «Охотный ряд».
Вам, друзья мои угрюмые,
Невдомек, что в этот час
Кто-то помнит, кто-то думает,
Кто-то очень верит в нас.
Мрак в туннеле недостроенном,
У насосов на посту
Девушки стоят, как воины,
Всматриваясь в темноту.
Но не слышно стрекотания
Боевого молотка
В узкой штольне вижу Таню я —
Робкий взгляд из-под платка.
Ты ли это? Что ты делаешь
У водоотливных труб,
Неумелая, несмелая,
С первой складкой возле губ?
Или близости к любимому
Ищешь там, где вырос он?
Шелестит вода глубинная,
Проступая сквозь бетон.
По туннелю под Москва-рекой,
Где замшел бетонный свод.
С электрическим фонариком
Кто-то ходит взад-вперед.
И лицо, родное издавна,
Различить во тьме я рад:
Инженер Теплова призвана
Охранять подземный клад.
Обменялись Таня с Лелею
Взглядами понятней слов.
Жизнь с одной, похожей долею
Их свела под общий кров.
И друг друга любят спрашивать,
Зная наперед ответ:
«Как там наши?» — «Что там с нашими?»
«Нет вестей?» — «Покуда нет».
Бригадир и летчик! Слышите?
Разговор о вас идет.
Почему же вы не пишете
Тем, кто любит вас и ждет?
Вот где встречею недолгою
Согреваете сердца:
Не на фронте, а над Волгою,
Что сейчас темней свинца.
Вам на боевую вахту бы,
Но пока приказа нет.
Мирный, медленный над Ахтубой
Проявляется рассвет.
В хмуром небе не лучи еще —
Световые веера.
«Мне пора лететь в училище!»
«Мне на свой объект пора!»
Обнялись медвежьей хваткою,
Разошлись походкой шаткою.
Глава тридцать втораяУЗНИКИ
Лежит пластом плененная Европа,
И явь ее страшней, чем страшный сон.
На всем следы всемирного потопа
И запах газа с именем «циклон»,
Изломанные свастиками флаги,
И оккупанты, серые, как вши.
…Сынов Германии в режимный лагерь
Передало правительство Виши.
Вагон был предоставлен коммунистам
Такой, чтоб не сумели убежать.
Так с родиной, любимой, ненавистной,
Товарищ Фриц увиделся опять.
Интербригадовца узнать не просто:
За годы эти жуткие он стал
От худобы как будто выше ростом,
С лицом угластым, темным, как металл.
Он видит аккуратные бараки
И печь, где и тебя сожгут дотла.
Худые тени движутся во мраке
Вдоль ржавых ограждений в три кола.
Натасканы на сладкий запах крови,
Немецкие овчарки наготове.
Сидит при счетверенном пулемете
На черной вышке черный часовой.
Ужели здесь гуляли Шиллер с Гете,
Шел Вагнер с непокрытой головой?
Но ты ведь тоже здесь! Ты их наследник,
И неотъемлемы твои права.
Сожми в кулак остатки сил последних, —
Пока ты жив — Германия жива.
Туда-сюда болотные солдаты
Таскают бревна скользкие с утра.
Их каторжные куртки полосаты,
И на согбенных спинах номера.
Сегодня в лагерь пригоняют русских.
Здесь их сильнее, чем свободы, ждут…
Вдруг замешательство в воротах узких,
И вот они идут, идут, идут.
Наручниками скованы попарно,
Наперекор ветрам своей судьбы,
Плечом к плечу шагают эти парни —
Как бы оживший барельеф борьбы.
В провалах глаз — сухой огонь расплаты.
Покрыты пылью, плотной и седой,
Шинели и матросские бушлаты,
Пилотки, шапки с вырванной звездой.
Их увидали узники Европы,
Похожие на скопище теней.
Тогда в толпе возник чуть слышный ропот,
Как будто птицы пронеслись над ней.
Сравняла арестантская одежда
Берлинцев, москвичей и парижан.
Но первый свет, но первый луч надежды
По изможденным лицам пробежал.
И потянулись месяцы неволи,
Как звенья цепи, дни — один в один.
А по ночам прилив душевной боли:
«Германия! Ужели я твой сын?!»
Прошла зима, за ней зима вторая.
Фриц хода времени не замечал,
Пока во тьме зловонного сарая
Он