С поцелуем в железные губы
И железным пожатием рук.
И Алеша Акишин уехал
С эшелоном на Дальний Восток.
В каждом сердце откликнулся эхом
Паровоза протяжный гудок.
Словно юности нашей частица
Оторвалась, ушла, уплыла,
Человек — перелетная птица,
Не удержишь, не свяжешь крыла.
Чемоданы, набитые туго,
На вокзал Белорусский понес
Озабоченный, сумрачный Гуго,
Бормоча себе что-то под нос:
По-немецки — насчет фатерланда
И что русские — славный народ.
Не грустили, — уехал, и ладно,
Без него нам хватает забот.
Впрочем, лишнего думать не нужно,
Хоть понять было трудно его,
Отдавал нам он скучную дружбу
И живое свое мастерство.
…Наши встречи недолги и редки:
Сто нагрузок — нелегкий удел.
В суматохе второй пятилетки
Слишком много у каждого дел.
Но уж так повелось в комсомоле,
Что огонь в комитете не гас,
Жизнью, правдой, судьбою самою
Оставалась бригада для нас.
И в студенческое общежитье
Вдруг Уфимцев явился ко мне.
Он участье в ночном чаепитье
Принял с курсом вторым наравне.
Мы читали стихи с завываньем,
Он внимательно выслушал всех,
Похвалил акростих без названья,
Вызывавший у девушек смех.
Он изрек: «Сочиняйте, творите,
Рифму не упускайте с пера.
Есть у вас что-нибудь о Мадриде?
Там сейчас боевая пора.
И дает вам заданье эпоха,
Чтоб придумал писучий народ
Песню-марш, вроде „Бандера Роха“, —
Понимаешь, за сердце берет!»
Слава смотрит на книжную полку:
Нет ли книжки испанской какой?
И новеллы старинные долго
Он листает тяжелой рукой,
Что-то ищет пытливо и жадно
И вздыхает по временам,
Рассуждая: «Писали занятно,
И красивые есть имена…»
По привычке старинного друга
Я пошел проводить до угла.
Вдоль бульвара последняя вьюга,
Словно снежный пропеллер, мела.
Сунув шапку в карман, как мальчишка,
Он небрежно сказал: «Прощевай,
Перечти ту испанскую книжку…» —
И вскочил в проходящий трамвай.
Что за странное предложенье?
Вновь новеллы читать не расчет.
По испанскому Возрожденью
В декабре еще сдал я зачет.
Я и так отстаю по программе,
Много лекций пропущено мной.
И, как чудо природы, с хвостами
Нарисован в газете стенной.
Я, под крышу семейного дома
Поспешив, как всегда, в выходной,
Был там встречен еще незнакомой,
Непривычною тишиной.
После шумного дня общежитий
Словно обухом бьет тишина.
«Что случилось, ребята, скажите?»
Коля мрачен, и Леля грустна.
Краток был их ответ и тревожен:
«Говорят, не бывает чудес.
Что случилось, ума не приложим, —
Дня четыре, как Славка исчез.
И четвертую ночь нам не спится,
Все мы ждем не дождемся звонка».
Человек — перелетная птица.
И планета у нас велика.
Глава тринадцатаяГОД РОЖДЕНИЯ 37-й
Обещанный мальчик нашелся к апрелю.
Он первенец нашего поколенья.
Приехав из клиники через неделю,
В квартиру он хлопоты внес и волненья.
К Кайтановым гости несли поздравленья.
Хозяин — уже не мальчишка влюбленный,
Какие-то мучают парня сомненья,
И веки красны после ночи бессонной.
А Леле — худой, изменившейся сразу,
С прозрачными розовыми руками —
Все мнится: наполнен весь мир до отказа
Бациллами всякими и сквозняками.
Не сразу освоившись с новою ролью,
Она не смогла, не сумела заметить,
Что Колино сердце терзается болью,
Что трудно ему и тревожно на свете.
Вторую декаду туннели в прорыве.
Так много трудились, так мало прорыли.
Командовать сменой трудней, чем бригадой, —
Поди разберись в этом сложном хозяйстве.
Вдобавок Оглотков — зачем это надо? —
Кайтанова обвиняет в зазнайстве.
И всюду вредительство подозревает
Трагический блеск в его медленном взгляде, —
Он страшные заговоры раскрывает
По два раза в день чуть не в каждой бригаде.
А нынче придумал про Гуго и Фрица,
Что были агенты они капитала.
Извольте ответить за связь с заграницей;
Дружить комсомольцу с врагом не пристало.
Кайтанов отправился к дяде Сереже.
Тот грустно промолвил: «Скажу тебе честно,
Я верю вам всем, но Оглотков, быть может,
Такое узнал, что и нам неизвестно».
Не стоит рассказывать Леле об этом:
Кормящая мать, ей нельзя волноваться.
Эх, были бы рядом Акишин с поэтом
И Слава — за правду бы легче подраться.
Но нынче зачеты заели поэта,
И едет Акишин над синью Байкала,
Как принято — в волны швыряет монеты,
Ныряет в туннели, пробитые в скалах.
О Славе ни слуху ни духу; как прежде,
Гадают товарищи, сбитые с толку.
Лишь Леля в своей материнской надежде
Твердит: «Ничего, человек не иголка».
И вправду надежда — великая сила,
В ней твердость мужская и девичья тайна,
Она и меня для борьбы воскресила,
Когда весь народ проходил испытанье.
С надеждою и расстояния ближе,
И если бы дать ей глаза человечьи,
Она бы увидела утро в Париже.
Наверное, утро. А может быть, вечер.
Быть может, в то утро иль вечер весенний
Прохладною набережной Аустерлица
Идет человек. Отражаются в Сене
Глаза его синие, словно петлицы
Советских пилотов. Однако, пожалуй,
Такое сравнение неуместно.
Идет он вразвалку, размашистый малый,
Простой человек, никому не известный.
Пиджак на прохожем сидит мешковато,
И плечи пошире, чем требует мода,
Но это не хитрость портного, не вата, —
Таким уж его сотворила природа.
Он входит в, метро и с особым вниманьем
На кафель глядит, на прожилки в бетоне.
Он едет на станцию с гордым названьем
«Бастилия»… Странно, что курят в вагоне.
Плас-де-ля-Конкорд. Громогласный и гордый,
Здесь шел Маяковский могучей походкой.
А вот интересно, какие рекорды
Французы поставили при проходке?
В толпе по лицу его робко скользнуло
Живое тепло неслучайного взгляда.
Легко долетело средь шума и гула
К нему обращенье: «Салют, камарадо!»
На юг самолет отправляется скоро.
Поедет он с чехом, мадьяром, норвежцем.
Они называют его волонтером,
Суровые люди с Испанией в сердце.
Свобода не частное дело испанцев!
Фашизм наступает на мир и народы.
Спешат волонтеры в Мадрид, чтоб сражаться
За правое дело, под знамя свободы.
И только для нас остается загадкой
Уфимцев с поступком своим величавым.
И Коля, склоняясь над детской кроваткой,
Решает: «Мальца назовем Вячеславом!»
И теща не против, и Леля согласна,
И Слава Кайтанов, единственный в мире,
Из кружев своих заявил громогласно,
Что он самый главный в их тесной квартире.
Отец его стал молчаливым, суровым.
Он мысли готовит к тяжелому бою,
Пожалуй, пора ко всему быть готовым.
Будь мужествен, что б ни случилось с тобою!
Но где же наш Славка, красавец проходчик,
Отчаянный аэроклубовский летчик?
Ответа ищу я в завещанной книге,
Страницы листаю в тревоге и жажде.
И вдруг замечаю, что «Карлос Родригес»
На сотой странице подчеркнуто дважды.
Мне к сердцу прихлынула жгучая зависть.
И я не страницы, а пламя листаю
И вижу, как, в знойное небо врезаясь,
Летит истребитель на «юнкерсов» стаю.
Настала пора! И мое поколенье
За мир и свободу вступает в сраженье.
Глава четырнадцатаяВОЛЮНТАРИО
Бомбят Мадрид. Огромный древний город
Лежит, раскинув каменные руки.
Вой бомб и вой сирен — как голос горя.
Дрожит земля в невыносимой муке.
Клыкастый «юнкерс» ходит деловито,
Выискивая цели, завывая.
Беспомощное гуканье зениток,
И крики в опрокинутом трамвае.
Оцепененье, и толчок удара,
И дым пожара, черный дым пожара.
И вдруг как будто небо прочеркнули
Несущиеся строем крылья «чаек»,
Полетом звонким бронебойной пули
Тяжелое гудение встречая.
И закружился бой кольцом Сатурна,
Седое небо сделалось ареной.
Снующих самолетов блеск латунный
Уходит выше, в глубину вселенной.
И, выпустив огня короткий росчерк,
Кренится на крыло бомбардировщик.
А там, внизу, на длинных плоских крышах
Толпятся жители и смотрят в небо.