Интенсивность подачи заявлений после речи Сталина многократно превзошла подачу заявлений после речи Молотова. И дело не только в том, что Сталин обладал неизмеримо большим авторитетом среди советских граждан, но и в том, что он вполне определенно призвал к организации народного вооруженного сопротивления, в то время как Молотов выдвигал лишь лозунг интенсификации труда в тылу. Выступление Сталина инициировало мощную кампанию по записи добровольцев, в реализации которой участвовали партийно-советские органы всех уровней.
Несмотря на то что Сталин в своей речи четко указал создавать ополчение «в каждом городе, которому угрожает опасность (выделено мной. – Авт.)»[470], за формирование ополчения в первые дни энергично взялись и в регионах, отстоявших за тысячи километров от линии фронта, – и это, безусловно, один из верных признаков кампанейщины. Например, в Молотовской области с 8 июля 1941 г. было создано 11 полков, в которые вошли 106 отрядов народного ополчения[471]. В Омской области было организовано не менее 325 батальонов, отрядов, дружин и групп народного ополчения общей численностью более 10 тыс. человек[472]. Если заявлений о вступлении в ополчение на том или ином омском предприятии подавалось мало, это считалось признаком того, что «крайне недостаточно развернута массовая разъяснительная работа по этому важнейшему вопросу…»[473]. Ленинградский экономист И.Д. Зеленская в первые недели войны отмечала в своем дневнике, что признаки кампании были заметны общественности: «Многие скептики» полагают, что «все идут [в ополчение] под давлением общественного мнения, [из] корыстных соображений и проч.»[474].
Процедурно развертывание кампании можно показать на примере Сталинградской области: «Коллектив тракторозаводцев обратился с призывом к трудящимся области о формировании народного ополчения Сталинградской области. Предложение тракторозаводцев было обсуждено в обкоме и исполкоме областного совета. Было принято решение создать в Сталинградской области корпус народного ополчения»[475]. Далее обращение тракторозаводцев было напечатано в областной газете, обсуждено в трудовых коллективах на митингах, которые от лица всех работников принимали решение присоединиться к ополчению. Власти подхватывали, канализировали и стимулировали реальный патриотический порыв масс, значительно ускоряя и упрощая его организационное оформление, реализуя его в форме добровольческих воинских частей.
Прием в ополчение нашел отражение во многих воспоминаниях непосредственных участников событий. Все они свидетельствуют о том, что процесс комплектования ополчения был предельно прост и неформален. Запись могла осуществляться индивидуально или коллективно. Чаще всего сам акт записи в ополчение предварял митинг, которому, в свою очередь, предшествовало коллективное прослушивание обращения Сталина, которое зачитывал секретарь парткома. На митинге разъяснялся текущий момент и значение народного ополчения в истории страны. «Затем образовалась очередь, шла запись» – такова типичная картина тех дней[476].
Парткомы заводов, фабрик, учреждений и учебных заведений играли ключевую роль в записи в добровольческие военизированные формирования. Они работали непосредственно с людьми, обязаны были хорошо знать трудовые коллективы, имели большой опыт разного рода коллективных мобилизаций. Прием добровольцев осуществлял секретарь парткома, реже – начальник цеха, бригадир или иное лицо, облеченное государственной, партийной или должностной властью: «Записал меня в ополчение секретарь парткома института, мой преподаватель строительной механики Тихон Георгиевич Фролов. С этого дня я – ополченец, командир саперного взвода» – этим ограничились воспоминания одного московского ополченца[477]. «У столика, покрытого кумачом… сидел сам начальник цеха Озеров… У меня спросили фамилию, год рождения и табельный номер – 996. Процедура записи была проста», – вспоминал другой[478].
В учреждениях (вузах, наркоматах, учреждениях культуры и т. п.) записи также, как правило, предшествовал митинг, «на котором были произнесены соответствующие речи», однако сама запись велась не на общем сборе работников, а путем их обхода или вызова в партком. «Прошли по отделам и просили желающих записаться. В нашем отделе записался я. К вечеру просили зайти в партком. В парткоме эти списки подтвердили подписями», – вспоминал ополченец 13-й ДНО И.В. Проскурин, сотрудник бухгалтерии Всесоюзной сельскохозяйственной выставки[479].
По многочисленным свидетельствам, апогея патриотическое настроение ополченцев достигало на первом сборе, проходившем, как правило, во дворах школ. Это был, пожалуй, самый торжественный и радостный день, когда многих добровольцев охватывало эйфорическое, беззаботное настроение. В отчетах ответственных партийных работников в эти дни можно встретить не только суконные слова о «патриотическом подъеме» и готовности «разгромить фашистскую гадину», но и о том, как «добровольцы приходили в исключительно приподнятом настроении, с песнями и плясками»[480]; «рабочие в народное ополчение шли с предприятий с песнями, с гармошками…»[481]; «с оркестром проводили наших ополченцев до пункта их сбора»[482]; «как правило, добровольцы являлись крупными партиями, строем, часто с песнями»[483] и т. п. С некоторым удивлением они писали, что «совершенно не отмечается таких фактов, которые бывают при мобилизациях, когда провожающие родственники иногда плачут»[484]. В большинстве случаев люди приходили на сборные пункты коллективно, под предводительством секретарей парторганизаций[485], реже – директоров и иных административных работников предприятий и учреждений.
Типичное самоощущение многих добровольцев тех дней можно передать словами московского ополченца Н. Обрыньбы. В тот момент ему и его товарищам казалось, что они будут «очень большой силой», «что, стоит нам появиться на фронте – и война будет кончена, мы так и жен уговариваем… Утешаем жен, что скоро придем с победой, я своей говорю: „Не бери в эвакуацию ничего зимнего, все кончится до осени“»[486]. «Мы привыкли верить, – продолжал Н. Обрыньба, – что наше правительство знает какой-то секрет победы, и сейчас если и происходит отступление, то это стратегический ход, и не успеем мы дойти до фронта, как все будет кончено, и враг будет постыдно бежать, и полетят наши самолеты, загрохочут танки, и поскачет в бой наша конница, преследуя врага. Все будет, как в хорошем кино: враг бежит и скрывается в неизвестной дали Европы. А наши жены организованно едут в тыл, где все подготовлено и организовано, и ждут нас, закаленных в боях и возмужавших, с победой на стальных клинках…»[487]
Вербовка протекала без сбоев там, где число добровольцев покрывало спущенные сверху контрольные цифры. В этом случае парткомы и администрации предприятий могли позволить себе осуществлять тщательный отбор кандидатов. Идеальная вербовка добровольцев выглядела примерно так, как это было сделано на Комбинате твердых сплавов (Москва). В начале было собрано около шестисот заявлений добровольцев. «Были рассмотрены все заявления по списку, затем были вычеркнуты из списка все люди, которых безусловно нельзя было отпускать с производства, затем люди, на которых мы получили директиву [из военкомата] их задержать как военнообязанных, имеющих военную специальность, и, наконец, в списке, который остался, начали выбирать людей, которые по состоянию здоровья не могут быть посланы в народное ополчение. Был отобран список примерно в 120 человек, которых мы могли бы безусловно отпустить в народное ополчение. Подбирался каждый человек в отдельности… Вызывались затем начальники цехов, и с ними согласовывался вопрос: смогут ли они обойтись без этих людей…»[488] Правда, «тех, кто особенно рвался», все же отпускали[489].
Однако столь тщательный отбор скорее был редкостью. Следует понимать, что указание предельных сроков и параметров формируемых частей ставило местные власти в жесткие рамки, вследствие чего им приходилось форсировать процесс, при необходимости – прибегать к жесткому администрированию, спуская разнарядки предприятиям и учреждениям, а те, в свою очередь, выполняли план по записи добровольцев любой ценой, чаще всего прибегая к списочной записи.
Могла ли власть позволить себе отдаться стихии добровольческого порыва масс? В 1918 г. едва родившаяся советская власть, не имевшая инструментов принуждения, строила набор в Красную армию на уговорах и агитации, и это быстро завело ее в тупик. В 1941 г. зрелая командно-административная система, перед войной уже многократно апробировавшая массовые народнохозяйственные кампании по взвинчиванию энтузиазма масс и его канализированию в нужном направлении, не собиралась, да и не могла отказаться от стереотипной модели. Добровольчество нельзя было отпустить течь «по воле волн», неспешно и бесцельно. Обстоятельства требовали встраивать его в единый мощный поток. Поэтому, например, по свидетельству непосредственного участника записи в ополчение П.И. Сидорова, парткомы «без всякого разбора и спроса записывали в народное ополчение всех, стараясь выполнить наивысший процент! Между собой партийные руководители хвастают, кто сколько завербовал»