[490]. Буквально вторил ему бывший начальник штаба 13-й Московской дивизии Ростокинского района полковник С.С. Мусатов: «Насколько я потом понял, просто оголили все предприятия и учреждения без исключения, не считаясь с возрастом, с состоянием здоровья и даже, по-моему, с полом – мужчин и женщин включали одинаково»[491].
Как правило, запись в ополчение была более результативной (иными словами, массовой) в крупных трудовых коллективах, где были сильны корпоративная солидарность и круговая порука. Напротив, в небольших трудовых коллективах и в неформальных группах места для индивидуальной рефлексии оставалось несколько больше и мог потребоваться некоторый нажим на потенциальных кандидатов в добровольцы: «Тут пришел указ наркома ополченцев набирать, – вспоминал бывший учащийся строительного техникума в Егорьевске А.В. Сысоев. – Мы, молодежь комсомольской организации, поговорили, добровольно никто не записывался… Было так: вызывают в военкомат. Приходим туда, там говорят: вас записали добровольцами. „Ну, раз записали, против не будем“»[492]. Глазами должностного лица и секретаря парткома одного из цехов завода «Калибр» А.А. Евсюкова, который осуществлял «добровольную мобилизацию» (именно этот термин употреблен им в интервью комиссии И.И. Минца, записанных в 1947 г.), добровольно-принудительный принцип записи на заводе выглядел следующим образом: «Очень многие первое время сами подавали заявления. Их зачисляли. А некоторых просто приходилось вызывать. Побеседуешь, после этого люди записывались. Я даже, в частности, своих двоих шуринов… сагитировал, пошли со мною. Один погиб, второй жив…»[493]
Парткомам приходилось сталкиваться с различными настроениями работников. Дневниковая запись бывшего секретаря партбюро Ленинградской конторы Госбанка В.Н. Ге красноречиво раскрывает весь риторический арсенал партийного вербовщика:
«Учреждение наше было большое, более 1200 человек. Наряду с многочисленными добровольными заявлениями (добровольными в полном смысле слова) приходилось оказывать и нажим. Райком давил на нас, а мы на свой народ. Созывали митинги, призывая к записи в народное ополчение. Проводили собрания и беседы, наконец, составляли персональные списки, и я вместе с управляющим учреждения вызывал в кабинет партбюро для индивидуальных бесед. В этих беседах на моих глазах прошли сотни людей с самыми различными настроениями. Одни твердо и решительно соглашались вступить добровольцами в народное ополчение, другие нуждались в „обработке“, третьи виляли, четвертые демагогически заявляли: „По первому вызову через военкомат пойду защищать родину, а пока подожду“ или: „Если я буду нужен государству, то меня вызовет военкомат“ и т. п.
В этих, порой тягостных, разговорах „с глазу на глаз“, как на ладони, выявлялось действительное лицо каждого. Некоторые были психологически потрясены. Я применял различные способы: и индивидуальные беседы, и групповые, и повторные, лишь бы добиться максимального вступления в народное ополчение…»[494]
Для коммунистов и комсомольцев участие в ополчении и иных добровольческих формированиях было фактически обязательным элементом партийной или комсомольской дисциплины. От них требовалось «занятие авангардной роли в этом вопросе». Это не фигура речи. Огромный нарратив свидетельствует о том, что коммунисты, особенно руководители партийных ячеек (партсекретари), не только организовывали, но, и как правило, открывали запись добровольцев, подавая сослуживцам личный пример. «Отсиживание» или отказ от вступления даже по веской причине (возраст, состояние здоровья, большая семья, больная жена или родители) влек за собой «суровое осуждение» и жесткие санкции по партийной и комсомольской линии. С такими проводились неоднократные беседы и «долгие переговоры», после чего многие все же записывались, хотя и «не только с энтузиазмом, но даже без охоты»[495]. Среди архивных документов сохранились решения парткомов об исключении из партии «трусов и шкурников», уклонившихся от вступления в ополчение даже в связи с плохим состоянием здоровья[496]. Нередко обязательный характер участия в добровольческих формированиях прямо прописывался в руководящих документах. Например, в постановлении бюро Воронежского горкома ВКП(б) от 9 июля 1941 г. указывалось: «Коммунистов и комсомольцев, способных носить оружие, призвать в народное ополчение в обязательном порядке»[497]. Зачисление в полки народного ополчения было в 1942 г. обязательным в Астрахани[498], Владикавказе[499] и в других городах.
Для коммунистов и комсомольцев в годы войны проводилось несколько отдельных добровольческих кампаний, целью которых было набрать наилучший морально-политическом, а желательно – и в физическом плане контингент для специальных задач. Например, в начале войны среди коммунистов и комсомольцев было набрано около 100 тыс. политбойцов; по разверстке между регионами в сентябре 1941 г. было набрано 50 тыс. «добровольцев-комсомольцев» в воздушно-десантные войска Красной армии[500]. Несколько крупных мобилизаций в войска ПВО страны проводилось среди девушек-комсомолок.
Власть, безусловно, учитывала патриотический порыв граждан и принимала его в расчет в своих решениях. Однако хотя она и надеялась на добровольцев, она не полагалась на волю случая и запаслась инструментом убеждения и принуждения. Он неминуемо применялся, едва в добровольческом потоке обнаруживалась малейшая заминка. Военный комиссар Советского района Москвы И.Ф. Качнов характеризовал ситуацию следующим образом: «В основе этой мобилизации лежал добровольческий принцип, но тройке было предоставлено право мобилизовать в ряды народного ополчения хотя бы и не желающих, но могущих по общей установке войти в ряды народного ополчения»[501]. Даже прямо объявляя добровольческий набор, она оставляла за собой право на мобилизацию в случае недобора желающих. Например, 12 июля 1941 г. распоряжением Военного совета Северо-Кавказского военного округа (СКВО) Сталинградскому обкому и облисполкому предписывалось, при формировании 15 казачьих сотен в районах области, населенных казаками, комплектовать их «в первую очередь добровольцами и при некомплекте привлечь в обязательном порядке лиц, призываемых по мобилизации возрастов»[502]. Такой комбинированный и, пожалуй, более честный подход нередко встречается в региональных ополчениях.
Сказанное вовсе не отрицает наличия патриотической добровольческой энергии граждан, особенно ярко проявившейся в первые недели войны. Напротив, эта энергия легла в основу развернутой государством добровольческой кампании, стала ее приводным ремнем. И эта кампания без труда обходилась без принуждения там, где добровольчество превышало плановые показатели, и включалось там, где добровольческое движение по тем или иным причинам не отвечало заданным параметрам.
Первая волна добровольчества, вызванная речью И.В. Сталина 3 июля 1941 г. и пришедшаяся на несколько первых недель войны, оказалась самой массовой и в дальнейшем никогда более не повторялась в сопоставимых масштабах. В дальнейшем кампании по формированию ополчения носили региональный характер.
Формирование и боевая подготовка частей народного ополчения
Обратимся теперь к особенностям формирования ополченческих частей и соединений. Народное ополчение стало самым значительным добровольческим проектом периода Великой Отечественной войны. Большинство ополченческих формирований пришлось на лето 1941 г. В меньшем масштабе оно возобновлялось в угрожаемых районах до осени 1942 г. и окончательно сошло с исторической сцены в 1943 г. Наибольший размах ополченческое движение получило в России и на Украине. На территории РСФСР в первые месяцы Великой Отечественной войны было сформировано из добровольцев 28 стрелковых и 8 кавалерийских дивизий, 3 стрелковых полка и 15 артиллерийско-пулеметных батальонов, что составляло две трети всех ополченских формирований в СССР. Эти соединения и части насчитывали в своих рядах 360 тыс. человек[503]. Наиболее многочисленные ополчения в начальный период войны были созданы в Москве и Ленинграде. В столице было подготовлено в общей сложности 16 дивизий народного ополчения общей численностью свыше 165 тыс. человек, в Ленинграде – 10 дивизий народного ополчения, 7 истребительных полков[504], 16 отдельных пулеметно-артиллерийских батальонов, несколько маршевых батальонов, а всего 135,4 тыс. добровольцев[505].
Формирование ополчения в регионах Советского Союза в большинстве случаев запускалось решениями местных партийно-государственных органов. Первым, после обращения Сталина 3 июля, стало постановление ГКО № 10сс от 4 июля 1941 г. «О добровольной мобилизации трудящихся Москвы и Московской области в дивизии народного ополчения» (Приложение 9). Фактически этот документ с небольшими изменениями повторял текст постановления Военного совета МВО № 0031, принятого 2 июля. В свою очередь, генетически постановление Военного совета МВО происходило из постановления Военного совета Северного фронта от 27 июня 1941 г. о сформировании Армии добровольцев в Ленинграде, из которого москвичи позаимствовали ряд положений.
Вот основные положения этого важнейшего документа, к которому я буду возвращаться еще не раз. Руководство мобилизацией возлагалось на командующего войсками Московского военного округа генерал-лейтенанта П.А. Артемьева, в помощь которому формировалась комиссия партийно-советских властей Москвы. Мобилизацию и формирование 25 московских дивизий следовало осуществить по районному принципу. В районах Москвы формировались чрезвычайные тройки под руководством секретаря райкома ВКП(б). Дивизии формировались в два этапа – сначала 12, затем еще 13 дивизий. Для пополнения убыли личного состава каждый район формировал запасный полк. Формирование производилось за счет освобожденных от мобилизации и не занятых на оборонном производстве граждан возрастом от 17 до 55 лет.