.
Поскольку непосредственным рекрутером ополченцев и бойцов истребительных батальонов были парткомы предприятий и учреждений, то во главу угла ставили политико-моральные качества кандидатов. Остальные качества (физическое состояние и военные навыки и квалификация) не то чтобы игнорировались, но учитывались более или менее поверхностно, поскольку для их оценки парткомы не располагали ни временем, ни компетенцией. Тем не менее в первые недели войны задачу отбора «лучших людей» значительно облегчал большой переизбыток добровольцев, позволявший выбирать среди кандидатов действительно лучших. При комплектовании войск на основе воинской обязанности такая возможность предоставлялась далеко не всегда.
Как уже отмечалось, в начале войны первичная запись в добровольческие формирования нередко осуществлялась списочно, без непосредственного участия кандидатов. В этих условиях вставал вопрос о критериях отбора «лучших людей». Единых норм и требований в этой области не было, и местные власти могли формулировать их самостоятельно. Например, по словам заведующего военным отделом Краснопресненского райкома ВКП(б) Москвы В.Д. Тюнева, «при записи в дивизию народного ополчения мы поставили перед собой задачу, чтобы по спискам мы могли ориентироваться, что за народ у нас будет и где его лучше использовать». В связи с этим предприятиям был спущен единый опросник, по которому можно было дать общую оценку кандидатам: фамилия, имя, отчество, год рождения, партийность, отношение к воинской обязанности и воинская специальность[610].
Небесполезно попытаться, насколько это позволяют источники, показать портрет добровольцев – тех самых «лучших людей» – на общем фоне красноармейской массы.
Если Красная армия представляла собой срез всего советского общества, то ополчение представляло в основном городское население (исключение составляли казачьи добровольческие дивизии, формировавшиеся тоже по ополченческому принципу). Добровольческое движение и добровольческие формирования 1941 г. были явлением прежде всего городским. Далеко не всем этот порыв был понятен. Один московский ополченец вспоминал, что, когда его дивизия готовилась к обороне под Вязьмой, оборудуя рубеж, «большой интерес к нам проявляли красноармейцы и местные жители, которые допытывались: действительно ли мы добровольцы и, будучи не призывного возраста, пошли в ополчение?..»[611].
Это, конечно, не значит, что отряды ополчения вовсе не создавались в малых городах, в районных центрах, в сельской местности. В период активной фазы общегосударственной кампании по созданию «могучего народного ополчения» (примерно до середины июля 1941 г.) газеты неоднократно сообщали новости о формированиях из райцентров европейской части России и Украины. Ополчение здесь принимало форму типичной самообороны: «Вооруженные всадники из отрядов народного ополчения ночью разъезжают по полям и степным дорогам, охраняя урожай»[612]. В глубоком тылу – в восточных областях страны – дружины народного ополчения занимались охраной железнодорожных и промышленных объектов, сельскохозяйственных объектов и техники[613]. За исключением казачьих областей Дона и Кубани, быстро «вспомнивших» вековую традицию постаничного сбора иррегулярного конного войска, в крестьянских регионах дальше местной самообороны дело не пошло. Хотя повсеместно ополчение созывалось и в областных городах, и в районных центрах, однако во всех случаях результаты вербовки добровольцев в крупных городах всегда многократно превосходили аналогичные результаты на селе. Занятия по военному обучению в последнем случае шли без отрыва от производства, велись нерегулярно и формально.
В ополчении были представлены все слои городского населения – рабочие, служащие, интеллигенция, учащаяся молодежь, домохозяйки, пенсионеры. Вспоминая о своей встрече с ополченцами на позициях у Ленинграда, работник штаба Северо-Западного фронта А.В. Сухомлин отмечал: «Вы могли бы видеть там Ленинград воочию. Там можно было встретить и комсомольца, и профессора старшего возраста, женщин… Хотя он и в гимнастерке, и в военном головном уборе, видно, что он – доцент, другой – рабочий по виду, третий – студент какой-нибудь 1-го курса и т. д. …»[614] Ленинградский ополченец И.З. Френклах так описывал свой взвод: «Треть взвода составляли рабочие питерских заводов, остальные – студенты ленинградских вузов. Был еще искусствовед, бывший музыкант, бухгалтер, столяр, три инженера. Народ интеллигентный… Даже было два аспиранта. Процентов пятнадцать – двадцать из ополченцев составляли так называемые „очкарики“, люди с плохим зрением, которые не подлежали призыву в РККА из-за этой проблемы»[615].
Тенденция роста городского населения в рядах советских Вооруженных сил объективно обусловливалась ускоренной урбанизацией предвоенных лет. До войны городское население СССР быстро росло благодаря индустриализации: по Всесоюзной переписи 1926 г. оно составляло 26,3 млн человек, или около 18 процентов населения, а по переписи 1939 г. – более чем удвоилось в абсолютных значениях и составило 56,1 млн человек, или 33 процента. Это отражалось на социальном составе Красной армии. По переписи РККА 1926 г. доля крестьян среди военнослужащих составляла 58,5 процента[616], а по переписи 1939 г. – уже 44,8 процента[617]. Доля рабочих, напротив, выросла с 20,6 процента до 42,4 процента соответственно. Впрочем, справедливости ради нужно сказать, что многие рабочие были «продуктом» индустриализации – еще недавно они занимались крестьянским трудом и были оторваны от своих корней на многочисленные «стройки социализма».
В мирное время власть старалась опережающими темпами комплектовать армию представителями городского населения – прежде всего рабочего класса, а также служащими и учащимися, из которых рекрутировались кандидаты в полковые школы и военные училища. Поэтому, вопреки расхожему мнению, накануне войны Красная армия не являлась «крестьянской»: среди рядового состава на 1 января 1941 г. рабочие составляли 38,8 процента, служащие – 15,9 процента, учащиеся – 4,3 процента. На крестьян приходилось только 40,1 процента. Среди младшего начальствующего состава их удельный вес был еще ниже – 27,1 процента[618]. Но с началом войны, после мобилизации, произошла естественная «энтропия» социального состава Красной армии – выравнивание по общему уровню населения страны. Представительство крестьян в рядах Красной армии резко выросло прежде всего в стрелковых войсках, где могло достигать 70–80 процентов.
В добровольческих формированиях в начале войны этого размытия не произошло: доминирующей социальной группой в них были промышленные рабочие крупных предприятий – опора советского строя, те самые «лучшие люди». Считалось, что преобладание представителей рабочего класса положительно отражалось на боеспособности войсковой части, повышало стойкость воинов в бою и их готовность к самопожертвованию. Рабочие составляли большую часть личного состава в 10 из 15 дивизий Московского народного ополчения, в 7 из 10 дивизий ЛАНО, в стрелковой дивизии Сталинградского корпуса народного ополчения, в 332-й Ивановской им. Фрунзе стрелковой дивизии, 234-й Ярославской коммунистической стрелковой дивизии и т. д.[619] Например, в 9-й Московской дивизии народного ополчения, почти полностью комплектовавшейся заводскими рабочими Кировского района Москвы, их доля достигала 85 процентов. Остальные 15 процентов приходились на служащих[620]. В 1-й Московской дивизии народного ополчения 83,4 процента были рабочими, 15,1 – служащими и студентами и только 3,2 – колхозниками[621]. В 332-й Ивановской им. М.В. Фрунзе стрелковой дивизии было 65 процентов рабочих, 12,3 процента служащих и 20 процентов колхозников[622]. На укомплектование формировавшейся в 1942 г. в Красноярском крае 78-й стрелковой бригады 6-го Сталинского стрелкового корпуса добровольцев-сибиряков поступило 47,5 процента рабочих, 34,5 процента служащих, 18 процентов колхозников[623]. Рядовой состав 150-й стрелковой дивизии того же корпуса на 75 процентов был укомплектован рабочими[624]. В формировавшемся в 1943 г. Уральском добровольческом танковом корпусе рабочих насчитывалось 73,3 процента, служащих – 18,7 процента, а колхозников – лишь 8 процентов[625].
Представителей крестьянства среди ополчения было существенно меньше, и они играли в нем маргинальную роль. Интересны наблюдения московских ополченцев за своими сослуживцами из числа подмосковного колхозного крестьянства (во все московские дивизии народного ополчения вливались батальоны ополченцев, сформированные в административных районах Московской области). Те, как правило, не горели энтузиазмом на возведении инженерных сооружений, «старались отделаться от работы». «Настроение у них было неважное. Это не рабочие… Он выйдет из блиндажа на пост и сразу засыпает. У него все думы о том, как дома, чем они живут, каждый из них оставил там по куче детей, у некоторых по семь человек. Денег им не платили, как семьям кустарей…»[626] «К нам влились некоторые люди из Ленинского же района, который охватывает не только Москву, но и пригородный район, – вспоминал ветеран 1-й ДНО Москвы Н.И. Гольдберг. – Так что пришли колхозники, у которых моральный дух был значительно ниже, чем у нашей интеллигенции. Они все время сетовали на то, что у нас недостаточная военная подготовка, а заставляют воевать…»